(Один год в Хамовническом суде: декабрь 2009 — декабрь 2010)

Жаль, что в Хамовнический суд начала ходить только с декабря 2009 года. И хотя про наши суды мы знаем многое, данное конкретное дело может явственно сказать о стране и ее перспективах.

Была у меня личная причина не ходить в суд. Я плохо веду себя, когда на моих глазах вершится несправедливость. Могу подраться с каким-нибудь членом избирательной комиссии, когда он занимается подтасовкой, что бывало неоднократно.

Из всех заседаний в память врезалось 29 декабря. Последнее заседание уходящего года. К этому времени я уже перезнакомилась со многими завсегдатаями суда. Есть достаточно большая группа тех, кто не пропустил ни одного заседания.

В тот день в кулуарах суда то и дело обсуждалось заявление Дерипаски о Ходорковском. Оказывается, Ходорковский плохо учился и в армии не служил. Заметим, что Михаил Борисович окончил институт с отличием, а военную службу проходил в химвойсках, будучи студентом. Главная мысль Дерипаски: наша страна самая свободная из демократических стран. Всегда можно пойти и завоевать, например, Сибирь.

Мое сердце сибирячки дрогнуло. Я уже знала, как Дерипаска завоевал Североуральск с бокситовыми шахтами. Была на забастовке «Красной шапочки». Там и услышала от одного шахтера: «Дерипаска решил, что он купил североуральскую деревушку с крепостными крестьянами». Я провела свою «пресс-конференцию» о заявлении олигарха.

Вот мы и стоим на лестнице и ждем, когда поведут Ходорковского и Лебедева.

…Конвой. Подсудимые пристегнуты наручниками к конвойному. Задержать свой шаг права не имеют. Они шли вверх по лестнице. Наконец в зоне видимости оказалась Марина Филипповна, мать Ходорковского. Михаил Борисович неловко повернулся и, не снижая шаг, произнес: «Мама, поздравляю тебя с Новым годом».

Мать не могла позволить себе ни слез, ни грусти. Она застыла. Все как-то разом замолчали. Расходились в гнетущей тишине, которую нарушили охранники, стоявшие на выходе. Они поздравили с Новым годом Марину Филипповну и передали привет Борису Моисеевичу, отцу Ходорковского.

На улице сильно вьюжило. До Нового года оставалось два дня.

* * *

Первое заседание в новом году состоялось 11 января. Пришла Людмила Михайловна Алексеева. Все ее расспрашивали о 31 декабря 2009 года.

— Это правда, что вы были в костюме Красной Шапочки? — спросила я.

— Да господь с вами! Я была Снегурочкой. Вся в голубом. Впрочем, вы дали мне идею. Красная Шапочка — хороший образ.

Снегурочку в голубом доставили домой к новогоднему столу на милицейской машине с мигалкой. Один процесс плавно перетекал в другой. Шел допрос свидетелей обвинения. И никто никак не объяснял, как может быть похищена нефть, да еще в тех количествах, которые обозначены следствием и поддержаны прокурорами.

Постепенно из вопросов Ходорковского и Лебедева свидетелям обвинения возникала картина работы ЮКОСа. Причем возникала не только в стратегических направлениях, но и в мельчайших деталях. Временами допрос напоминал презентацию ЮКОСа.

Мне рассказывал в Ярославле известный ученый-нефтехимик академик Павлов, чьи установки есть во многих странах мира, что именно ЮКОС был озабочен не только добычей, но и продуктами нефтепереработки. Интерес к науке в компании был очень высок.

— Менеджеры ЮКОСа не были безликими воротничками. Как правило, это были классные профессионалы. С ними можно было говорить на одном языке. Мощная компания с большим будущим.

Иногда возникало желание — поработать бы в ЮКОСе. Ну и кем бы я могла работать? Уборщицей? Кстати, про уборщицу.

Когда я опаздываю, у меня есть возможность побеседовать с теми, кто или тоже опоздал, или вышел из зала суда по какой-то причине.

На этот раз на скамье, что напротив зала суда, сидела женщина лет сорока пяти и нервно курила сигарету. За кого она болеет?

— Болею за себя, — сказала.

Постепенно стало ясно, что она работала в ЮКОСе.

— Кем же вы работали? — спросила я.

— Уборщицей, — с некоторым вызовом ответила она.

— Что-то не похоже, — изумилась я.

— А вы что, забыли девяностые, когда научные сотрудники НИИ превратились в челноков? Путь уборщицы был не самый плохой путь.

Помолчали. Она выкурила последнюю сигарету и с каким-то внутренним жаром изрекла:

— Запомните, в ЮКОСе всегда полы были чистыми.

Все признаки метафоры были в этих словах. Сколько же на самом деле сломанных судеб. Когда думаешь, где берут силы Ходорковский и Лебедев, начинаешь понимать, что, по-видимому, людские судьбы и репутация компании — есть главный аргумент и источник силы в их неравной борьбе с системой.

…Первое, что бросается в глаза, — это общение подсудимых со свидетелями.

Иногда казалось, что свидетель был излишне осторожен. Боялся, что его показания будут неверно истолкованы? Кто-то из свидетелей так прямо и сказал на суде.

Интересно было бы составить реестр вопросов Михаила Борисовича. Характер вопросов обнаруживает в нем психолога и педагога: «Вы очень волновались, когда вас допрашивали на предварительном следствии. Вы внимательно читали протокол?»; «Следует ли понимать, что…?» Такие вопросы Ходорковский называет уточняющими. На самом деле именно он пытался создать для свидетеля комфортную психологическую обстановку: «Вы так много работали, может, запомнили всю цепочку, исключая то, что не является вашей обязанностью?»; «Помните ли вы, кто отвечал за отчетность в налоговые органы на момент банкротства?»; «В рамках проекта ЮКОС вы соприкасались с сомнительными с правовой точки зрения действиями? Если да, что предпринималось в таких случаях?»; «Если не изучали данный вопрос, то почему?»; «Что бы вы сказали, если бы я утверждал, что это не соответствует действительности?»

Иногда он останавливал свидетелей фразами:

«Спасибо. Этого вполне достаточно для данного процесса».

«Великолепно. Больше пояснений не требуется».

«Извините, что спрашиваю об этом. Таков формат».

Ходорковский всегда озабочен тем, правильно ли будет понят свидетель. Отсюда возникают такие фразы: «чтобы суд понимал, на какой вопрос отвечает свидетель…»; «чтобы вы поняли смысл моих вопросов, хотел бы попросить вас…»; «если вопрос непонятен, я всегда готов пояснить…»; «еще раз поясните суду, кто определял стратегию продаж».

Он допускал, что свидетель может не располагать нужными сведениями: «Расскажите, если вы, конечно, знаете…» (речь шла о сопоставимости тарифов).

Нередко судья Данилкин противился вопросам, которые ему казались распространенными, и тогда судья призывал: «Михаил Борисович, короче вопросы».

Ходорковский характером вопросов создает оптимальную для свидетеля атмосферу. Как я понимаю, это и есть основная задача судьи, если мы хотим получить подлинные свидетельства.

В дидактике есть такое понятие — познавательная задача. Считается, что она пробуждает творческую деятельность. Фактически Ходорковский составляет для свидетеля задачи. Наличие условий в задаче возвращает свидетеля к исходным началам. Условия выполняют роль своеобразных опор. Вот пример такой задачи для Эдуарда Ребгуна, конкурсного управляющего ЮКОСом.

«Как управляющий вы понимаете, что принцип осмотрительности и добросовестности является главным. Как вы пользовались этим принципом?»

Бог ты мой! Конкурсный управляющий — это мой любимый персонаж. Он и есть главный герой постсоветской истории, странным образом остающийся в тени до сих пор. Речь, мышление свидетеля выдавали суть нашей власти. Это тот, чьими руками уничтожалось нажитое не одним поколением людей. По приказу этих временщиков кувалдой разбивалось новехонькое голландское оборудование на подмосковных птицефабриках. Забивались золотые несушки, которые продавались за десятку или закапывались в яму.

Ему, конкурсному управляющему, мы обязаны банкротством совхозов-миллионеров, где велись уникальные селекционные работы. Сотни тысяч крестьян остались не просто не у дел. Их обобрали до нитки, изъяв единственную собственность, заработанную горбом отцов и дедов, пай землицы-кормилицы.

Наш герой был суетлив, постоянно обращался к аквариуму. Испарина покрывала его чело.

В тот день рядом со мной на первой скамье сидел режиссер Павел Лунгин. Оглядев зал, режиссер спросил: «А где Ходорковский?» Я показала на аквариум.

Свидетель стоял к нам спиной. Лунгин все норовил увидеть его лицо. Он даже несколько раз изогнулся, чтобы как-то соотнести слово с лицом.

Не дождавшись конца утреннего заседания, режиссер ушел. Действительно, получаса суда достаточно, чтобы понять все.

Ходорковский спросил управляющего, сознавал ли он, что продавал похищенную нефть? Вот тут мы от свидетеля обвинения услышали песнь во славу ЮКОСа. Оказывается, была прекрасная компания с очень жесткой структурой подчинения, отчетности и т.д.

В такие минуты в сознании нормального человека все смещается. Ты попадаешь в сферу абсурда, из которого выхода нет.

Есть такое понятие в психологии — ложно-демонстративная деятельность. Все признаки собственно деятельности налицо, но они ложны по своему существу.

Так и здесь, все признаки суда присутствуют: есть адвокаты, прокуроры, судья, подсудимые. Но ложная суть происходящего нуждается в демонстративности, призванной смикшировать ложь.

В такие минуты, когда важные для исхода данные откровенно игнорируются, сидишь и думаешь: а зачем при этом действе ты присутствуешь?

И еще один не то вопрос, не то восклицание: и этот суд вершится в стране, во главе которой стоят два юриста?!

Как говорил в таких случаях мой десятилетний ученик Илюша Казарновский: «Эльвира Николаевна, это все не входит в мой ум».

Однажды на «Радио Свобода» прозвучала мысль, что публику на суде составляют безумные старушки. Да, там есть старухи. Например, я. Но безумных там нет. Среди тех, с кем я подружилась, есть очень интересные люди. Личности, так скажем.

Вот, например, Рая. Химик. Про нефть знает все. Мне она сказала: «Я хочу увидеть, как вся эта камарилья сдохнет к концу процесса». В один из первых дней моего пребывания Рая спросила, знаю ли я, что мужской и женский туалеты в Хамовническом суде находятся в одном помещении. Я этого не знала.

— У вас всегда есть возможность встретиться с прокурором Лахтиным, — сказала Рая. Вот вчера при встрече она спросила у прокурора, есть ли у него дети.

— Да, есть, — сказал Лахтин.

— Они маленькие или большие?

— Взрослые. Совсем взрослые.

— Они тоже юристы?

— Нет, — отозвался прокурор.

— Большое вам спасибо, — сказала Рая.

И обращаясь ко мне, заметила:

— Представьте себе, еще два таких юриста в нашем суде.

Я дружу с Лидой. Она специалист по электрическому оборудованию самолетов. Пропустила всего одно заседание. Был юбилей мужа. Посетители пенсионного возраста в основном технари. Интеллигентные, образованные люди.

В один из дней пришел немолодой мужчина со значком на лацкане пиджака. Это знак Байконура. Мой знакомец проработал там не один десяток лет. Что его привело на суд?

— А мне их жалко, — неожиданно сказал он и показал на аквариум, — здесь должны сидеть другие люди.

— Жалость — плодотворное чувство? — почему-то спросила я.

— Да. Очень. Если бы вы знали этих людей, поняли бы, о чем я говорю.

Среди нас выделяется самобытностью пенсионер Юрий Сергеев. Машинист. Он уже переругался со всеми своими родственниками по поводу процесса. «Что ты этого олигарха защищаешь», — пеняет ему родня. «Да это не Ходорковского судят. Это судят всех нас», — говорит Юра.

— Вы болеете за Ходорковского? — спросила я.

— Неправильно формулируете вопрос. Я хочу знать, будет ли доказана вина Ходорковского. Вы знаете, что первый суд ничего не доказал? — спросил меня Юра.

У машиниста большой архив по делу. Все статьи, интервью Михаила Борисовича в газетах, с сайтов «Эха Москвы», «Свободы» имеются у него не в одном экземпляре. Судья Данилкин как-то раз выдворил Юру из суда. Шла какая-то перепалка, и прокурор Лахтин сказал:

— У меня высшее юридическое образование.

— Неужели?! — воскликнул со скамьи наш Юра.

...Однажды в перерыве я увидела у крыльца суда молодого человека. Он был как будто чем-то озабочен. Курил нервно. Я спросила, почему он здесь. Он бывший пограничник. Прошел через наш неправедный суд. Молодой человек решал на этом суде свою личную задачу.

…Я познакомилась с ней еще в прошлом году. Ее зовут Ира. Молодая красивая женщина. Профессия — учитель географии и английского языка. Ира хорошо помнит первый процесс. Участвовала в митингах и пикетах у Мещанского суда. Помнит дату пикета: 15 мая 2005 года. «Тогда мы были полны оптимизма», — сказала она. Учительница точно заметила: «Оптимизм покидает нас. Казалось, мы многое можем». Ощущение возможностей мало-помалу исчезает. Раньше я думала, что этот факт имеет отношение к людям моего возраста. Оказалось, что и молодые уже успели пережить утрату надежд.

Когда начинает свою речь Валерий Лахтин, учительница открывает книжку на английском. На этот раз был Вудхауз. «Я спасаюсь этим юмором от неграмотности Лахтина».

В одном из писем Шаламова к Пастернаку есть мысль: лучшие умы человечества выработали язык общения со своей лучшей внутренней сутью. Шаламов полагал, что появление этого языка отвечало сокровенным помыслам человеческой души. Вся суть в том, чтобы освоить этот язык. На зоне часто оказывается, что осужденный через освоение этого языка неожиданно для себя прорывается к лучшему, что в нем все-таки было и есть.

Вот мне интересно — о чем говорит эта лучшая часть, когда судебное заседание заканчивается и Лахтин с Ибрагимовой оказываются с этой частью наедине. Или профессиональное, обвинительное, погребает общечеловеческое? Вполне возможно, что они попросту не знают этого языка, который торит дорогу к лучшему в человеке.

* * *

Иногда Ходорковский обхватывает голову руками и низко склоняется. Голова ли болит? Интересно, какие мысли одолевают? Я запала на сочинения итальянского философа и поэта Леопарди. Они изданы в России в 1908 году. Считается предтечей Шопенгауэра. У Леопарди я прочла: «…испытания страданиями как бы хоронят и погребают внутри прежнего человека, каким мы были когда-то».

Что же произошло с прежними Лебедевым и Ходорковским? У Леопарди есть спасительное «как бы». А у реального человека? Каковы ресурсы для сохранения лучшего в себе? Какова их конечность? Где предел сопротивлению того, что называется погребением.

…Помимо тех людей, которые приходят и уходят, существует постоянный костяк посетителей. В него входит обаятельный мужчина, которого все запросто называют Йорк. Прекрасная русская речь и очень точное знание страны пребывания, скажем так. В круг постоянных посетителей входит художник Павел. Однажды я видела абсолютное чудо. Я имела возможность наблюдать, как то, что происходит в суде, становится явлением искусства. Это день, когда в свидетелях была юрист Румянцева. К Павлу она сидела спиной. Он рисовал ее затылок, потом принялся за прокурора. Лахтин был таким на рисунке, каким я его себе представляю. Итак, прокурор читал дело. Рука с массивными часами держала том. И вот тогда случилось нечто: голова свидетеля как будто впечаталась в тело прокурора. Павел ничего не придумал. Он структурировал пространство как художник, ничего не изменив в самой реальности. Это то самое явление, когда видение и есть понимание. Затем картина стала меняться. Появилась вся фигура Румянцевой, сидящей на стуле. Фон — читающий дело прокурор. Но теперь фигура свидетеля, обретя плоть, странным образом отделилась от прокурора и стала совершенно самостоятельной. Отныне ее существование не зависело от блюстителя закона. Фигура и фон поменялись местами.

Изменение смыслов так поразило меня, что я очень пожалела, что совсем не умею рисовать.

* * *

— А как вас зовут? — спрашиваю я судебного пристава.

— Фамилия: Судебный. Имя: Пристав, — отозвался молодой человек и продолжил: — А я вот могу взять да и обыскать вас…

— Здравствуйте! Это по какому праву? — завопила я.

— Извиняюсь, я могу вас досмотреть.

Ощущение власти над человеком (даже ради сохранения порядка) — все-таки производит разрушающее действие на психику.

Однажды, перед тем как вывести подсудимых, всех согнали на лестницу. Подверглась экзекуции и немолодая женщина, красивая не по летам. Она сидела на скамейке. Ей было велено встать и спуститься на лестницу. К нашему процессу она не имела никакого отношения.

— По какому праву? — грозно спросила она.

— Ходорковского поведут, — сказал кто-то из стоящих на лестнице.

— А почему он здесь?! Разве суд не в Мещанском? — продолжала гневаться дама. Приставы настаивали: «Пройдите на лестницу…»

Вывели Ходорковского и Лебедева. Они уже покидали лестницу, когда дама разразилась монологом: «Всю сволочь (она показала наверх) надо было бы провести этим путем. И всех — в наручниках». Мы молчали.

…Участница Великой Отечественной войны Нина Семеновна — мастер вести беседы с охраной.

— Мальчики! Берегите себя, — обращается фронтовичка к охране, — всех мужиков перебили то в афганскую, то в чеченскую… Вы посмотрите программу Ларисы Гузеевой. Какие красавицы-женщины и какие убогие слабосильные мужички…

— Нашли о ком заботиться! — раздалось из толпы. — О них власть позаботится.

И в самом деле, мне уже давно кажется, что все мужское население ушло в охрану властей предержащих. Им бы пахать и сеять, учить детей, строить дома, а они над нами строжатся.

* * *

А вот уж кого нельзя допускать в наш суд, так это иностранцев. Они, конечно, получают особый социальный опыт, попадая в судебное средневековье, но нам-то, гражданам своей страны, каково? Сказать «стыдно» — ничего не сказать.

Независимого аудитора, компетенция которого — консультирование в судебных процессах, подвергли такому допросу, будто перед нами террорист. Незабвенная Ибрагимова спросила, участвовал ли иностранец в российских судах?

Ах, нет?! И в этом участвовать не будет! Что из того, что он принимал участие в резонансных судах двадцати стран. Нам все нипочем.

На следующий день господин Кевин Дейджес пришел в галстуке с нашим знаменем цвета одного — ярко-алого цвета. Но и красный цвет не помог. Иностранный специалист был собран и сдержан.

— У вас есть научные работы? — спросил прокурор Лахтин.

Научных работ не оказалось. Мне вот очень интересно, есть ли научные работы у следователя Салавата Каримова. Вот уж по ком плачет юриспруденция как наука.

* * *

Мой бывший ученик Анатолий Митников всю жизнь проработал в Театре им. Моссовета.

— А разве суд открытый? — спросил Толя.

И заявился на те дни, когда обсуждался вопрос о допуске иностранного специалиста и его переводчика к процессу.

— Это просто позорище! — не унимался Толя. — Как вы туда ходите? Неужели это не оскорбляет ваше достоинство?

Оскорбляет, но ходим.

Я знаю, зачем надо идти в суд. Чтобы, увидев сидельцев в этом чертовом ящике, махнуть им рукой и получить такой же взмах в ответ. Бывают в истории ситуации, когда формой протеста становится жест. Не так уж и мало, как оказывается.

В истории с иностранным специалистом была своя кульминация. Это когда прокурор Лахтин спросил господина Дейджеса, не боится ли он, что участие в процессе подорвет его репутацию. Зал взорвался от смеха. А что, если прокурор все-таки думает и о своей репутации? Маловероятно, но вдруг…

Нелепейшая экзекуция иностранного специалиста и его переводчика завершилась блистательной краткой речью адвоката Шмидта, обращенной к судье Данилкину лично. Он напомнил, что фундаментальный признак суда — состязательность сторон, а данный суд — игра в одни ворота.

Ни одному доказательству нельзя давать приоритет — это аксиома судопроизводства.

Он дал шанс Виктору Данилкину остаться незапятнанным и сохранить лицо. Он сказал, что у судьи есть право отнестись к любому свидетельству так, как он считает нужным. Но для этого его надо выслушать.

Какая благородная подсказка.

Все — впустую…

* * *

…Рухнул миф о Германе Грефе как о стальном и жестком человеке. Когда затребовали его паспорт и он возвращался к кафедре, все мы увидели лицо Грефа. Взгляд, лишенный стали и блеска. Тихий, невнятный голос, неуверенные интонации, и все-таки во всей этой «слабости» чиновника проступало что-то человеческое. Доминантные фразы Грефа как свидетеля: «Не могу ни подтвердить, ни опровергнуть»; «На 100% сказать не могу»; «Возможно, я ошибаюсь». Как и некоторым свидетелям, Грефу изменяла память даже в тех областях, которые находились в сфере его компетенции. Однажды Ходорковский решил уточнить, что означает в устах свидетеля слово «наверное»: «Вы так понимали, или наверное?» «Наверное», — уточнил Греф.

22 июня. А вот и Виктор Христенко.

Если закрыть глаза и забыть, что есть прокуроры, адвокаты и судьи, а только следить за беседой Ходорковского с Христенко, создается впечатление, что присутствуешь на научной конференции по нефтяной отрасли.

Два профессионала, рассуждают о ценообразовании, о прибыли, квотах, способах транспортировки. Захватывающее действо!

— Я приношу извинения за вопрос, который может показаться странным, но место пребывания обязывает, — сказал Ходорковский, задавая очередной вопрос Виктору Христенко.

Дело в том, как заметил подсудимый, о себе он знает все, но…

В самый разгар беседы, где правил интеллект профессионала, вторгся прокурор Лахтин: подсудимый через вопросы формирует мнение свидетеля.

…Спускаюсь по лестнице. Вдруг как обухом по голове: «Женщина! Прижмитесь!» Прижаться мне не к чему. Я вжалась в перила. Мимо меня прошел Виктор Христенко в плотном окружении охраны. Я даже попыталась узреть, уж не ведут ли его, как Ходорковского и Лебедева, в наручниках. Наручников не было. Но почему с таким шумом должен был уходить чиновник, было неясно.

31.12.2010 года

«Дорогая Светлана! Хочу Вам описать всего-навсего один день — 30 декабря 2010 года, который войдет в историю как день нашего национального позора.

После двухнедельного перерыва суд возобновил свою работу в понедельник, 27 декабря. У суда состоялся митинг. Было много молодых людей, настроенных весьма решительно. Странное дело, мы никого не боялись, как бы ни волокли волоком наших товарищей. Но уже 28, 29 и 30 декабря появились ограждения. Весь переулок был заставлен автозаками. Ни на минуту не утихал рев моторов. В автозаках подремывали менты, готовые к бою. С кем? Первый пост прошла по удостоверению, а на входе в суд стояли бойцы правящего режима. В тот день они были агрессивны. И тут я увидела Ирину, учительницу английского языка. Ира почти своя в суде. Оказалось, что она занималась просвещением охранников. Дарит им книги. Среди них — сборник проповедей о. Георгия Чистякова. Мы когда-то с Вами говорили о нем. Все собирались навестить его. Не успели. В предбаннике суда обстановка накалялась.

— Интересно, — говорю я, — учительнице пройти можно, а журналисту нет?

Вот тут-то амбалы за меня принялись. Тактика ТЕХ еще времен!

— А вот сейчас мы учительницу выгоним. Вы этого хотите?

— Нет, — закудахтала я, — учительницу нельзя трогать. Она о суде расскажет своим ученикам, а те — детям своим. А мой век уже измерен! Я сама выйду на мороз.

И тут вышел администратор суда. Ира попросила разрешения мне погреться.

— Пусть остается, — великодушно сказал администратор и показал на лавку. Заканчивался последний раунд, и счет был не в нашу пользу.

...Охранник склоняется ко мне: «Кажется, Вы хотели попрощаться с Ходорковским?» Я не успеваю ответить, как слышу тот же голос: «Бегом! Быстро, а то опоздаете!»

Пулей взлетаю на третий этаж. Нас пятеро: Ира, сын Платона Лебедева Миша, миссионерка из Ставрополя Оксана, правозащитница Лена Санникова и я. Все как всегда. Путь наверх, обращение подсудимых к нам, попытка улыбнуться. На этот раз мы молчим. Сказать НЕЧЕГО. Через 15 минут их снова приведут в суд, и начнется чтение последних 186 страниц. Пора уходить. Миссионерка говорит, что уходить нельзя.

...Вот сейчас в последний раз они пройдут по лестнице, ведущей на четвертый этаж, и в последний раз свободной от наручников левой рукой Платон Лебедев обхватит голову сына и успеет поцеловать его в макушку. Мы еще долго стоим на лестнице, не в силах понять: всё, конец.

Стемнело. В переулке стоят отдельными группками молодые люди. Долетают обрывки фраз: «Пора всем когти рвать»; «Это агония. Режим долго не продержится». Миссионерка говорит: «Они будут трудно умирать». Мы знаем, кто это «они». Фразы скользят по краю сознания, не затрагивая душу. У входа на мост стоит мужчина. В руках плакат — Ходорковский за решеткой. Мужчина окликает меня. Это Юрий Сергеев. Машинист. Четыре дня подряд он стоит у моста с 10 утра до 7 вечера. Иногда слышит: «Старик, скажи, за сколько продаешься?» Юра не обижается.

И вот что странно, Светлана, того потрясения, какого я ожидала от себя, не произошло. Случилась ситуация, демонстративно, жестко заявленная властями.

В деревне, где я учительствовала, в таких случаях говорили: «Край пришел». «Край пришел» означает только одно — такая ситуация не может длиться. Приговор вынесен не Ходорковскому и Лебедеву, а режиму. Чудны дела твои, Господи! Хотя я сказала охранникам пушкинским слогом «век уж мой измерен», у меня есть удивительное ощущение, что я еще увижу Ходорковского и Лебедева свободными. Вот с таким настроением я вошла в новый 2011 год».

P.P.S.

Год, проведенный в Хамовниках, объяснил, что происходит в моей стране. Мы ведь в реальной жизни не видим тех, кто принимает решения о нашей судьбе. Не знаем технологии принятия решений. А здесь, на суде, картина открывается воочию. Ты видишь «мышление» прокуроров. Их физиологическую неспособность слушать тех, чью судьбу они определяют. И такая тоска охватывает от этой картины, как только экстраполируешь процесс на масштаб страны. В тексте многого нет. Но главное — отсутствует описание того дня, когда Ходорковский произнес последнее слово.

Это был особенный день. Платон Лебедев, который на суде не давал спуску всей системе, отказался от слова. Он знает, где его произнесет (взгляд — на небо). Честно сказать, никто из нас не мог предположить, какой окажется речь Ходорковского. Думалось, что это будет разговор о деле юридического порядка. Ничего подобного! По существу своему, это была проповедь, настолько густой оказалась нравственная составляющая жизненного вопроса. Вопроса его жизни, нашей жизни и страны в целом.

Ты становился свидетелем перехода судебного процесса в исторический ряд.

Есть у Мераба Мамардашвили мысль о том, что каждое слово имеет свой мертвый дубль. В реальной жизни мы часто попадаем в сферу слов-мертвецов, утрачивая представление об истинности слова.

Впервые я это обнаружила в Беслане. Там нужно быть осторожным со словом. Мертвящая скорлупа произнесенного или написанного обнажается мгновенно. Горе, которому не подберешь слова, становится безжалостной подсветкой словесной имитации. Иногда я целые уроки просто читала Иосифа Бродского. Поэтическое слово надежно держало оборону.

Речь Ходорковского — живое слово.

Ходорковский возвращал нас к понятиям, которые внеположены современному устройству жизни. Стыд, совесть, вина, ответственность, долг, справедливость, защита, мужество, вера, Бог, жизнь, достоинство, душа — вот словарь, который предъявлен как тот самый якорь, на котором держится человеческая история.

Меньше всего мы, сидящие в Хамовниках, ожидали, что Ходорковский, которого не раз упрекали в рационализме и отсутствии эмоциональности, заговорит о надежде как движителе преобразований.

В речи это слово произнесено 13 раз.

Великий сиделец Шаламов поставил кардинальный для всех времен вопрос: «Возможно ли влияние на свою судьбу, перемалываемую зубьями государственной машины, зубьями зла». Он, возможно, первый сказал об иллюзорности и тяжести надежды. Первый заговорил о возможности опереться на другие силы.

Я беседовала с белорусскими сидельцами. Среднего возраста и совсем мальчиками. Так вот, они, как и Шаламов, не только понимали иллюзорность и тяжесть надежды. Они делали все, чтобы сразу отсечь надежду как опорную силу.

Когда Иосифа Бродского спрашивали о надежде, он приводил формулу Фрэнсиса Бэкона: «Надежда — хороший завтрак, но плохой ужин».

Ужин?! Бог ты мой!

Шел седьмой год заточения. Тюрьма, лагерь, автозаки, овчарки, конвой с автоматами, наручники и — надежда.

Я и по сей день не в состоянии постичь, каков мотивирующий источник надежды как доминанты Последнего слова.

Речь как событие сообщала нам, что он, Ходорковский, свободен, какой бы срок ему ни «пришили». А мы со свободными руками, без конвоя…

Хотела бы покуситься на высокий слог — преображение нашего духа имело место быть. Но скажу иначе: из Хамовнического суда мы вышли другими.

***

Этот императив — не будет колебаний! — взывает задать вопрос себе: в чем моя вера?

И есть ли она?..