Сюжеты · Культура

«Одинаково хорошо пишут только плохие писатели…»

Сегодня за книжками в магазин «Москва» «Новая» идет с легендарным музыкантом, телеведущим, бизнесменом и благотворителем Андреем МАКАРЕВИЧЕМ.

Андрей Макаревич: Посещение книжного магазина — это пытка. Еще года 3 назад места, отведенные в моем доме для книг, закончились. А зайти в книжный и выйти с пустыми руками — практически невозможно. Более того, у меня не поднимается рука избавиться от книг, которые прочитал, даже если считаю их книгами не первого класса
— Посещение книжного магазина — это пытка. Еще года 3 назад места, отведенные в моем доме для книг, закончились. А зайти в книжный и выйти с пустыми руками — практически невозможно. Более того, у меня не поднимается рука избавиться от книг, которые прочитал, даже если считаю их книгами не первого класса. Сначала они ставятся в два ряда, потом еще сверху на два ряда горизонтальненько накладываются, пока есть место. Потом складываются в стопки на полу. Какие-то стали уже антиквариатом: там всякие шестидесятнические издания — Трифонова, Аксенова молодого… Потом появилось новое издание, его Василий Павлович подписал, а значит, тоже надо оставить. И дальше, дальше это так набирается.
Поэтому мы сейчас будем ходить не спеша, и хотелось бы это в какую-то систему возвести, потому что если просто бродить кругами, то это будет непродуктивно…
Лев Лосев. Стихи. СПб, Издательство Ивана Лимбаха, 2012.
— Нам надо найти Лосева. Где у нас поэзия? Вдруг себя поймал на том, что у меня Лосев только в ксероксном варианте, который мне Юз Алешковский еще из Америки прислал. Очень смешно… А он замечательный. Я знаю, что его любят поэты. Его очень любит Алешковский, а он очень немного кого любит. Он дружил с моими друзьями, а с ним самим я не был знаком, даже не видел ни разу. У меня его крайне мало. Вот это Лосев, по-моему, хорошее издание. Большое, ух! Я думаю, что здесь почти все-то и есть, наверное. Гандлевский, естественно, предисловие написал.
Натруженный, как грузовик,
скулящий, как больная сука,
лишен грамматики язык,
где звук не отличим от звука.
Дурак, орущий за версту,
болтун, уведший вас в сторонку,
все произносят пустоту,
слова сливаются в воронку,
забулькало, совсем ушло,
уже слилось к сплошному вою.
Но шелестит еще крыло,
летящее над головою.
Бахыт Кенжеев. Послания. М., Время, 2011.
Бахыт Кенжеев. Сообщение. М, Эксмо, 2012.
— Какие красивые поэтические сборники… Я так рад, что книги стало приятно в руки брать. Но некуда же ставить! Гандлевский, Кибиров… Я с ними встретился в молодые годы наши, в 70-е, в каком-то студенческом клубе, где они пришли читать стихи. Там кроме них были еще две девушки, имен которых не помню. И Кенжеев Бахыт. Потом комсомольцы начали эти стихи обсуждать. А я встал и сказал: «Вы бы спросили у поэтов, интересно ли им слушать ваши обсуждения?» Мы как-то на этой почве подружились, пошли во двор выпивать портвейн, говорить о прекрасном… Потом мы были у него в гостях, и они все сидели и читали стихи по очереди, как поэты обычно делают. А я сидел и слушал, затаив дыхание. Так что ищем Кенжеева. У меня есть одна его посевовская книжечка, старенькая… Совсем его прозы не читал, а стихи у него чудесные. Он очень музыкальный, очень тонкий… Он поэт, это сразу слышно. Масса людей рифмуют слова и думают, что они поэты. Когда им говоришь, что это не имеет никакого отношения к поэзии, они обижаются. Тем более что их окружает огромное количество людей, которые уверены, что они поэты. Рифма-то есть и размерчик вроде выдержан.
Что делать нам (как вслед за Гумилёвым чуть слышно повторяет
Мандельштам) с вечерним светом,
алым и лиловым?
Как ветер, шелестящий по кустам орешника,
рождает грешный трепет, треск шелковый
и влажный шорох там,
где сердце ослепительное лепит свой перелетный труд,
свой трудный иск, — так горек нам
неумолимый щебет
птиц утренних и солнца близкий диск — что делать нам с базальтом
под ногами (ночной огонь
пронзителен и льдист),
что нам делить с растерянными нами, когда рассвет
печален и высок? Что я молчу,
о чем я вспоминаю?
И камень превращается в песок.
Александр Терехов. Каменный мост. М., Астрель, 2009.
— Недавно прочитал «Немцев», и мне очень понравился этот роман, очень! Я знаю, что автор работал журналистом, раскапывал какие-то дела… Если говорить о «Немцах», по-моему, совершенно поразительно, как он сумел вникнуть, прочувствовать, как он всю изнанку, всю подноготную, механизмы сумел описать. Это же надо очень глубоко проникнуть, надо там, внутри, ну как минимум год поработать, чего, насколько я знаю, с ним не было. И вот это для меня совершеннейшая загадка, настолько точно схвачено. Это, видимо, дар такой. Мне говорили, что «Каменный мост» — другой совсем. Интересно!
«Мы занимались производством правды в чистом виде. Только тем, что произошло на самом деле. Не продавать, нам ничего не надо от вас, нас — кормят другие. Мы шагу не ступим за черту, чтобы сделать правду поувлекательнее, изогнуть, чтобы подбрасывало и крутило так, чтобы барышни вроде тебя ойкали, хохотали и не могли уснуть. Правда в чистом виде, вот такая, — Боря показал пустую ладонь, смотри! — Серая, невнятная, легко испаряется, добыть трудно, присвоить легко — неинтересная».
Гарри Бардин. И вот наступило потом… М., Центр книги Рудомино, 2013.
— Бардин чудесный. Бардин восхитительный, по его фильмам можно уже судить, что это за человек. Они очень разные. Мне особенно очень нравится, что он не дудит в одну дуду. Он изобретательный, очень разный по форме, и при этом сочетание иронии и жалости в нужных пропорциях всегда присутствует. Даже не сомневаюсь, что его воспоминания будут такими же — ироничными, трогательными и мудрыми.
«Отдыхаю в Пицунде, в доме творчества. Вадим Абдрашитов спрашивает: что собираешься снимать, старик? Рассказываю сюжет «Выкрутасов», слушает серьезно, не перебивая. И выносит вердикт: «Старичок! Это золотая «Пальмовая ветвь» Каннского фестиваля». Год спустя, после Каннского фестиваля, я встретился с Вадимом, и он, не здороваясь, бросил мне: «Старичок! С тебя бутылка!» За этим дело не стало».
Виктор Пелевин. S.N.U.F.F. М., ЭКСМО, 2011.
— Кому-то дал почитать в восхищении, и… зачитали. Хочу, чтобы она стояла у меня на полке, потому что считаю: это лучшее, что он написал. С учетом того, что я читал всё, что написал Пелевин. Последняя книга хуже, значительно хуже. Хотя, все равно хорошо, но… Понимаете, одинаково хорошо пишут только плохие писатели. А вот «S.N.U.F.F.». Вот эта книжка совершенно гениальная, на мой взгляд… Потому, что, если, скажем, не считать «Священную книгу оборотня», где тоже отношения между мужчиной и женщиной затрагиваются, но там весьма условно затрагиваются… Он вообще этой темы никогда не касался. И здесь вдруг — мощнейшая книга о любви. Чего, кстати, никто не заметил! Все там видят замечательную сатиру социальную и все прочие его игрушки любимые. А это же не про то совершенно! Это совершенно трагический любовный роман. Хочу его иметь на полке. «S.N.U.F.F.» — абсолютно новый Пелевин. Я думаю, что он пережил какое-то сильнейшее переживание, которое заставило его так кардинально свернуть с каких-то традиционных его рельсов. Вы спросите: почему никто не заметил? Да потому, что мы видим то, что хотим увидеть, а не то, что на самом деле. Каждый получает то, что ждет. Я не ждал от него любовного романа, в этом могу признаться, не ждал. Я поражаюсь другому: как, начиная с «Чапаева и Пустоты», скажем, с его громкого появления, написана была масса аналитической, критической литературы, и ни одна сволочь не заметила, какой у него восхитительный язык. Все исключительно про содержание. А вообще-то говоря, литература из языка сделана. И с этого бы следовало начинать при оценке литературного произведения. Но ни один не сказал! А Пелевин как раз очень по этой части.
«Она действительно не делала со мной ничего особенного — нежные прикосновения ее пальцев и губ, касания ее тела, легкие укусы ее острых зубов — все было как обычно, в полном соответствии с выработанным у нас протоколом и ритуалом.
Разница была в том, что я почувствовал. И эта разница оказалась настолько огромной, что я как бы проснулся. Я понял, чего был лишен всю жизнь и почему с такой легкостью мог говорить, что для трезвого и развитого ума любовная сторона жизни не представляет особой ценности. Не то чтобы мой ум был особо трезвым или развитым — просто все, известное мне раньше в качестве наслаждения, действительно не имело никакой ценности по сравнению с только что пережитым».