«Меня и мать расстреляли»

Все началось 23 декабря 1923 года в русской гимназии в чешском городе Моравска-Тршебова. Это было знаменитое учебное заведение, крупнейшее среди российских эмигрантских школ. В канун католического Рождества совершенно неожиданно для учащихся и педагогов были отменены два смежных урока. Изменение в школьное расписание внес сам директор гимназии А.П. Петров. Детям было предложено: в свободной форме, не ограничиваясь в размерах, без учительской опеки написать сочинение на тему «Мои воспоминания с 1917 года по день поступления в гимназию». Потом эти «человеческие документы» были изданы отдельной книжкой. «Я не знаю, что может сравниться с детскими сочинениями в их простодушных описаниях событий последнего времени, — писал в предисловии к изданию председатель Пражского педагогического бюро профессор В.В. Зеньковский. — Не знаю, где отразились эти события глубже и ярче, чем в кратких, порой неумелых, но всегда правдивых и непосредственных записях детей? Погружаясь в эти записи, мы прикасаемся к самой жизни, как бы схваченной в ряде снимков, мы глядим во всю ея жуткую глубину…»

Пражские педагоги предложили подобную тему слушателям русских эмигрантских гимназий в других странах. Откликнулись многие: в Турции, Болгарии, Югославии и самой Чехословакии. К 1 марта 1925 года в Прагу были доставлены 2400 сочинений. 6500 страниц, исписанных ученической рукой.

В большинстве родители детей — представители средней городской интеллигенции. Географически — почти вся Россия. Отправные точки эмиграции — Одесса, Новороссийск, Крым, Архангельск, Владивосток. Многие дети покинули Родину с учебными заведениями без родителей. Меньшая часть эмигрировала после Гражданской войны, пережив голод 1921 года. Вчитайтесь в эти строки: «…Там начали есть человеческое мясо, и часто бывали случаи, что на улицах устраивали капканы, ловили людей, делали из них кушанья и продавали на базарах». Выведено детской рукой.

Отдельно — о сочинениях кадетов. Их свидетельства бесконечны, их исповеди глубоко трагичны. Кадетские корпуса находились далеко не во всех даже губернских центрах. Родители привозили детей на учебу издалека. Взгляните на события того времени из окон кадетского училища: 1917 год, отречение Государя, недоумение, непонимание происходящего, Октябрьский переворот, обстрел корпуса из орудий и взятие его штурмом, нежелание детей снять погоны… Расстрелы, пытки, казни, невзирая на возраст…

«Расформировали наш корпус, распылили его по всяким приютам. Там нас, кадетов, всячески притесняли, за малейшее ругали, выгоняли на все четыре стороны. Многие из выгнанных гибли…» «Встретил меня полковник, и я отдал ему честь. Он сказал: «Я старый полковник, был храбрый, говорю Вам по совести, чтобы Вы сняли погоны, не рискуйте своей жизнью… кадеты нужны».

Первые воспоминания детей о революции. Февраль…

«Директор вынул из кармана телеграмму и начал медленно читать. Наступила гробовая тишина: Николай Второй отрекся от престола», — чуть слышно прочитал он. И тут не выдержал старик, слезы, одна за другой, слезы солдата, покатились из его глаз… Что теперь будет? Разошлись по классам, сели за парты, тихо, чинно. Было такое впечатление, что в доме покойник. В наших детских головках никак не могла совместиться мысль, что у нас теперь не будет Государя». И еще: «После отречения Государя вся моя дальнейшая жизнь показалась мне серой и бесцельной…»

Сильно сомневаюсь, что наши правители, архитекторы нашего счастья, бывшие и настоящие, дождутся подобных признаний от наших детей.

Чтобы мы поняли, чего мы лишились, приведу еще один отрывок из школьного сочинения:

«Нас заставили присягать Временному правительству, но я отказался. Был целый скандал. Меня спросили, отчего я не хочу присягать. Я ответил, что я присягал Государю, которого я знал, а теперь меня заставляют присягать людям, которых я не знаю. Он (директор) прочел мне нотацию, пожал руку и сказал: «Я Вас уважаю».

Октябрь. Первые дни… «Солдаты, тонувшие в цистернах со спиртом, митинги, семечки, красные банты, растерзанный вид».

«Вечером большевики поставили против нашего корпуса орудия и начали обстреливать училище. Наше отделение собралось в классе, мы отгородили дальний угол классными досками, думая, что они нас защитят. Чтобы время быстрее шло, мы рассказывали различные истории, все старались казаться спокойными. Некоторым это не удавалось, и они, спрятавшись по углам, чтобы никто не видел, плакали».

«Когда нас привезли в крепость и поставили в ряд для присяги большевикам, подошедший ко мне матрос спросил, сколько мне лет? Я сказал: девять, на что он выругался по-матросски и ударил меня своим кулаком в лицо. Что было потом, я не помню, т.к. после удара я лишился чувств. Очнулся я тогда, когда юнкера выходили из ворот. Я растерялся и хотел заплакать. На том месте, где стояли юнкера, лежали убитые, и какой-то рабочий стаскивал сапоги. Я без оглядки бросился бежать к воротам, где меня еще в спину ударили прикладом».

Альбатросы революции… Часто они вторгаются в воспоминания детей-эмигрантов, не вызывая в их душах ничего, кроме ужаса, ненависти и презрения.

«Я начинала чувствовать ненависть к большевикам, а особенно к матросам, этим наглым лицам с открытыми шеями и звериным взглядом».

«Это были гады, пропитанные кровью, которые ничего не знали человеческого».

Истязали и казнили детей: «По каналам вылавливали посиневшие и распухшие маленькие трупы кадетов».

Вчитываюсь в анонимные строчки сочинений, а вижу скорбные складки на детских лицах: «Чувствовать, что у себя на родине ты чужой, — это хуже всего на свете». Тяжелые и трогательные сцены расставания детей с родителями. Больше — с мамами (отцы воевали). В детских признаниях слышится «Прощание славянки».

«Помню также в самую последнюю минуту, уже со всех ног бросившись бежать к корпусу, я вдруг вернулся и отдал матери часы-браслет, оставшиеся мне от отца. Еще несколько раз поцеловав мать, я побежал к помещению, чтобы где-нибудь в уголке пережить свое горе».

Несправедлив и долог был этот путь. Псковский корпус уходил через Казань, Омск, Владивосток. А потом — Шанхай, Цейлон, Порт-Саид… Московский корпус эвакуировался через Полтаву, Владикавказ, Мцхети, Батум, Феодосию. И псковичей, и москвичей приютила Югославия. Неприкаянные скитальцы, маленькие перелетные птицы. На юг…

Донской корпус отступал из Новочеркасска через Кущевку в Новороссийск. «Большевики были в 40 верстах. Мы, младшие кадеты, были возбуждены. У многих был замысел бежать на фронт. День 22 декабря склонялся к вечеру, когда нам объявили, что в 8 часов корпус выступает из города. За полчаса до отхода был отслужен напутственный молебен. И сейчас я ярко представляю себе нашу маленькую, уютную кадетскую церковь, в полумраке которой в последний раз молятся кадеты. После молебна была подана команда выстроиться в сотни, где сотенный командир сказал несколько слов… У командира, который смотрел на кадетов-мальчиков, стоявших с понуренными головами, блеснули на глазах слезы. Видно было, что он искренно жалел нас. Наконец мы, перекрестившись на кадетскую сотенную икону, подобравши свои сумочки, тихо стали выходить из корпуса. Это шествие напоминало похоронную процессию. Все молчали…»

«Особенно жаль было смотреть на малышей, среди которых попадались 8-ми и 9-ти лет… Завернутые в огромные шинели, с натертыми до крови ногами… Кадеты помогали друг другу и шли, шли и шли».

А за ними шла война, катилось «Красное колесо»… «Из России, как из дырявой бочки, все более и более приливало красных. Помню выкрик одной старухи по их адресу: «У, проклятые! Ишь понацепили красного тряпья, так и Россию кровью зальете, как себя бантами разукрасили». И оно так и вышло». «Россию посетил голод, мор и болезни, она сделалась худою, бедною, оборванною нищенкою, и многие покинули ее со слезами на глазах. Бежали от нея и богатые, и бедные».

Читая сочинения мальчиков и девочек, не могу избавиться от ощущения, что морок революции преследовал их потом всю жизнь. И что надо пережить, чтобы подняться до такого вот обобщения:

«Человечество не понимает, может быть, не может, может быть, не хочет понять кровавую драму, разыгранную на родине. Если бы оно перенесло хоть частицу того, что переиспытал и перечувствовал каждый русский, то на стоны, на призывы тех, кто остался в тисках палачей, ответило бы дружным криком против нечеловеческих страданий несчастных людей». И в подтверждение этих слов такая цитата: «Меня и мать расстреляли, но, к счастью, и я, и мама оказались только раненными…»

Судьбы детей… Похожих нет, только война была на всех одна. И беда тоже. Искал в этих сочинениях и не нашел: беззаботности, смеха, упоминаний об играх и игрушках, воспоминаний о первой любви — всего, что делает человека человеком и в юном возрасте. Кровь, смерть, штык, пуля, застенки, пытки, вражда, ярость… Этого — в избытке. «Началась война, и игрушки были навсегда забыты, навсегда, потому что я никогда уже больше не брал их в руки».

Скитания, голод, обыски, аресты… «И потянулись страшные памятные дни. По ночам, лежа в постели, жутко прислушиваешься в тишине. Вот слышен шум автомобиля. И сердце сжимается и бьется, как пойманная птичка. Этот автомобиль несет смерть… Так погиб дядя, так погибло много из моих родных и знакомых». Спросите себя: когда «с нами случился» 1937 год? Ответ есть: в 1917-м… «Матросы озверели и мучили ужасно офицеров. Я сам был свидетелем одного расстрела: привели трех мичманов, одного из них убили наповал, другому матрос выстрелил в лицо, тот остался без глаза и умолял добить, но матрос только смеялся и изредка колол его в живот. Третьему распороли живот и мучили, пока он не умер».

Или вот это: «Несколько большевиков избивали офицера чем попало: один колол его штыком, другой бил ружьем, третий поленом. Наконец офицер упал в изнеможении, и они, разъярившись как звери при виде крови, начали его топтать ногами».

«Помню жестокую расправу большевиков с офицерами Варнавинского полка в Новороссийске. Ночью офицерам привязали к ногам ядра и бросили с пристани в воду. Через некоторое время трупы начали всплывать и выбрасываться волнами на берег. После этого долгое время никто не покупал рыбы, так как стали в ней попадаться пальцы трупов».

Еще: «Я быстро подбежал к окну и увидел, как разъяренная толпа избивала старого полковника. Она сорвала с него погоны, кокарду и плевала в лицо. Я не мог больше смотреть на эти зверские лица. Через несколько часов долгого и мучительного ожидания я подошел к окну и увидел такую страшную картину, которую не забуду до смерти: этот старик-полковник лежал изрубленный на части. Таких много я видел случаев, но не в состоянии их описывать».

«Расстрелы у нас были в неделю три раза: в четверг, субботу и воскресенье. И утром, когда мы шли на базар продавать вещи, видели огромную полосу крови на мостовой, которую лизали собаки».

Если мы когда-нибудь все-таки будем судить идеологию классового убийства, психологию насилия и партию палачей, то сочинения детей-эмигрантов должны быть на этом суде неопровержимым доказательством и беспощадным приговором. Уже тогда в детскую жизнь вторгались неведомые слова. Одно из них стало символом целой эпохи — «чрезвычайка».

«Дом доктора реквизировали под чрезвычайную комиссию, где расстреливали, а чтобы расстрелов не было слышно, играла музыка».

«Добровольцы забрали Киев, и дедушка со мной пошел в чрезвычайку. Там был вырыт колодезь для крови, на стенах висели волосы…» «Большевики ушли, в город вступили поляки. Начались раскопки. На другой день я пошел в чека. Она занимала дом и сад. Все дорожки сада были открыты, и там лежали обрезанные уши, скальпы, носы и другие части тела. На русском кладбище откопали трупы со связанными проволокой руками».

А вот этот отрывок я приведу полностью: «Пришли чекисты и стали выволакивать со двора ужасные посинелые трупы и на глазах у всех прохожих разрубать их на части, потом лопатами, как сор, бросать на воз, и весь этот мусор людских тел, эти окровавленные куски мяса были увезены равнодушными китайцами. Впечатление было потрясающее, из телеги сочилась кровь, сквозь доски глядели два застывших глаза отрубленной головы, из другой дыры торчала женская рука и при каждом толчке начинала махать кистью. На дворе после этой операции остались кусочки кожи, кровь, косточки. И все это какая-то женщина очень спокойно, взяв метлу, смела в одну кучу и унесла».

Если есть силы, читайте дальше. «Офицеры устроили в Ставрополе восстание, но оно было открыто, всех ожидала несомненная смерть, казни производили в юнкерском училище: вырывали ногти, отрезали уши, вырезали на коже погоны и лампасы».

Дети и война и дети на войне — самое нелепое, самое горестное сочетание несочетаемого. Ожидание смерти, гибель родных — удар в сердце. Но в школьных сочинениях есть признания пострашнее. Это признания детей-убийц.

«В августе 1919 года нам попались комиссары. Отряд наш на три четверти состоял из кадетов, студентов и гимназистов… Мы все стыдились идти расстреливать. Тогда наш командир бросил жребий, и мне из числа двенадцати выпало быть убийцей. Да, я участвовал в расстреле четырех комиссаров, а когда один недобитый стал мучиться, я выстрелил ему из карабина в висок. Помню еще, что вложил ему в рану палец и понюхал мозг. Потом меня мучили кошмары и чудилась кровь. Я навеки стал нервным, мне в темноте мерещатся глаза моего комиссара, а ведь прошло уже 4 года. Забылось многое… Но кто снимет с меня кровь? Мне страшно иногда по ночам».

У этого жуткого повествования есть свое начало, не оправдательное, но многое объясняющее. «Мы получили известие, что отец убит большевиками в одном из боев. Привезли труп отца. В этот же день большевики заняли город. Несколько пьяных матросов, с ног до головы увешанных оружием, бомбами и перевитых пулеметными лентами, ворвались в нашу квартиру с громкими криками и бранью: начался обыск. Все трещало, хрустело, звенело. Прижавшись к матери, дрожа всем телом, я с ужасом смотрел на пьяные, жестокие, злобные лица матросов. Даже иконы срывали эти богохульники, били их прикладами, топтали ногами. Добрались до комнаты, где лежало тело отца, окружили гроб, стали издеваться над телом. Мать и сестра стали умолять их не трогать мертвого. Но их мольбы еще более раздражали негодяев. Один из них ударил мать штыком в грудь, а сестру тут же расстреляли. Мой двоюродный брат, приехавший к нам в гости, попал на штык матроса. Матрос подбрасывал брата в воздух, как мячик, и ловил на штык… Матросы стали уходить. Один обернулся и, увидев меня, закричал: «А вот еще один!» Последовал удар прикладом по голове, и я упал без чувств. Очнувшись, услыхал чьи-то глухие стоны. Стонала мать. Через некоторое время она скончалась. Я почувствовал, что я остался один. Все близкое, родное, дорогое так безжалостно отобрали у меня. Хотелось плакать, но я не мог».

Еще один случай, вложивший винтовку в руки подростка. «Арестовали отца… Нам не дали даже попрощаться, сказав: «На том свете увидитесь». Пришли немцы… Отец вернулся. Опять большевики… Отец вновь попал в чрезвычайку, где заболел. Чтобы отец лег в больницу при тюрьме, нужно было сесть кому-нибудь из семьи на его место. Пришлось идти мне. Просидел две с половиной недели. За этот срок меня 4 раза пороли шомполами за то, что я не хотел называть Лейбу Троцкого благодетелем земли русской и не хотел отказаться от своего отца…

В полночь за нами пришли красноармейцы, с которыми была одна женщина. Построив по росту, они отвели нас в подвал. Раздев нас догола (среди нас были и женщины), они отобрали несколько офицеров и поставили к стенке. Прогремели выстрелы, раздались стоны. После чего женщина-комиссар передала женщин красноармейцам для потехи у нас же на глазах…»

Этот же мальчик написал в сочинении: «Я решил поступить в добровольческий отряд и поступил… С трепетом прижимал к плечу винтовку и радовался, когда видел, как «борец за свободу» со стоном, который мне казался музыкой, испускает дух».

В центре Москвы, в сердце страны лежит мумия человека, которому мы обязаны столькими бедами. «Народ, забывающий свое прошлое, обречен пережить его вновь…» Это о нас.

Поэтому давайте вспомним детей эмиграции и задумаемся над тем, какие просеки прорублены в генофонде нации.

«Утешаю себя мыслью, что когда-нибудь отомщу за Россию и за Государя, и за русских, и за мать, и за все, что мне так дорого. Как они глупы. Они хотели вырвать из людей то, что было в крови, в сердце».

«…Пришел солдат, и нас куда-то повели. На вопрос, что с нами сделают, он, гладя меня по голове, ответил: «Расстреляют». Нас привели во двор, где стояло несколько китайцев с ружьями. Я не чувствовала страха. Я видела маму, которая шептала: «Россия, Россия…», и папу, сжимавшего мамину руку».

«У меня ничего нет собственного, кроме сознания, что я русский человек. Любовь и вера в Россию — это все наше богатство. Если и это потеряем, то жизнь для нас будет бесцельной».

… 2400 детей и подростков, 6500 страниц свидетельских показаний о преступлениях против человечности. «Репрезентативная выборка» Истории, будет и ее приговор.