«На полном вдохе…»

Детство в заблудившейся в лесах, по выражению Александра Яковлевича, вологодской деревне Блудново, где он, с малолетства «рабочая сила», навсегда заболел стихами. Школа и педагогический техникум в Никольске («Деревянный городок, уголок уездный. Сто проселочных дорог, ни одной железной»). Учительство в сельской глубинке, первые стихи в местных газетах — и свист первого критического снаряда: «Дадим бой чуждой идеологии!» (шутка ли — Есенину вздумал подражать!).

Война, морская пехота, ленинградская блокада («А в дровяном сарае поленницей не дрова, но я не могу об этом укладывать в рифму слова…»), госпиталь с дистрофией и туберкулезом; Сталинград, впервые увиденный в сплошном огне августовской ночью сорок второго года, и побывка на родине, где пашут мальчики и бабы: «Пять тянут плуг, одна за плугом… Кони подохли этой зимой».

А потом — горчайший, впоследствии мучивший не заживающей раной период, когда поэт поддался навязывавшейся свыше тенденции приукрашивать жизнь по-прежнему обескровленной, изнемогавшей от непосильных поборов послевоенной деревни — «писал не о том, что видел», по собственному признанию, или, как вскоре будет предельно жестко и покаянно сказано в новых стихах, «кричал во все горло «ура», а «караул» не кричал».

Беспощадный расчет с написанным в ту пору писатель производит уже в своей страстной исповедальной лирике, в которой поистине «дрожит душа»:

Еще резче порывает Яшин «с нашей верою беспросветной, с нашей преданностью несусветной, доходившей до слепоты» в появившемся в 1956 году рассказе «Рычаги». Изображено партийное собрание, когда люди, только что откровенно говорившие между собой о реальной действительности («Коров в нашем колхозе не стало… Начальники наши районные с народом разговаривать разучились… Дома заколоченные в деревне видят, а сказать об этом вслух не хотят. Только и заботы, чтобы в сводках цифры были круглые…»), на самом заседании повторяют мертвые казенные слова («В обстановке высокого трудового подъема по всему колхозу развертывается…»), превращаясь в послушные рычаги огромной бюрократической машины.

Ух, как «всполошились над лесом вороны» (если вспомнить слова яшинских стихов), какие грозные обвинения в клевете, в искажении образов коммунистов посыпались на голову автора! «Пасквиль! Грубо сколоченные человеческие фигуры с «болотными гнилушками в глазах»!»

Однако Яшин недаром однажды пошутил, что у него «медвежачий нрав». Он упрямо гнул свою линию («Ни себя, ни других обманывать никогда уже не смогу…») и бесстрашно шел навстречу новым нападкам и испытаниям. В очерке «Вологодская свадьба» в 1963-м без утайки рассказано обо всех сложностях и теневых сторонах сельской жизни — о «непроходимых» районных дорогах («Три-четыре рейса — и новая мощная машина сдается в капитальный ремонт»), о пьянстве и бедности, о том, как опять «ничего не выдали» на ТРУДОДЕНЬ, как «для приданого последней дочери мать отдала свой девичий кованый сундук, который был когда-то доверху набит ее собственным приданым. Ныне, сколько ни старались, сундук оставался наполовину пустым, пока не догадались сложить в него и домотканые половики, и пару валенок, и даже ватник».

«В Вологде свистопляска из-за моего очерка», — заносит Яшин в дневник. Да и столичная «Комсомольская правда» публикует «открытое письмо писателю» — «Свадьба с дегтем». Родичи встревожены: «Здесь идут такие слухи…», и при встрече поясняют: «Думали, что тебя уже посадили там, в Москве…» (ему и после «Рычагов» пророчили аж двадцать пять лет!).

«Из Вологодского областного музея выкинули мою фронтовую флотскую шинель, которую сами выпросили у меня в качестве экспоната войны, — сообщает Александр Яковлевич Твардовскому, напечатавшему очерк в «Новом мире». — Конечно, и все книги мои».

Был «засекречен», по ироническому выражению поэта, обойден молчанием его полувековой юбилей.

И как же важна в эту пору дружная поддержка лучших собратьев — Павла Нилина, Веры Пановой, Константина Паустовского, Чуковского. «…Мне кажется, что в нем воплотилась красота духовной силы и ясности, свойственной так называемой «русской душе», — говорится в дневнике Корнея Ивановича. — Он очень приуныл, но я без труда доказал ему, что эта брань — воспринимается лучшей частью читателей как высшая хвала…» Твардовский же в интервью иностранному корреспонденту, опубликованном в «самой» «Правде», сказал про «несправедливые нападки в печати». «Был бы жив муж, — писала Яшину Елена Сергеевна Булгакова, — как бы он вас обнял!»

А как дороги были автору «порочного» очерка несколько тетрадных листочков в клеточку, где химическим карандашом выведено: «Записка Яшина Вол. свадьба, действительно — так оно и есть, как оно происходит».

Так устами людей из того именно колхоза, о котором шла речь в очерке, сама родная земля поддерживала писателя, как выхаживали его в пору невзгод и подступавшей болезни Блудново и Бобришный Угор на ближнем высоком берегу, где он выстроил дом.

«Бобришный Угор пел на разные голоса, — вспоминал Василий Белов, в чьей судьбе, как и многих вологодских литераторов, Яшин сыграл огромную роль. — Я слышал здесь даже соловья…»

Здесь родились многие лучшие стихи последних сборников поэта «Совесть», «Босиком по земле», «День творения». «Никогда еще в стихах Яшина не было такой задушевности и сердечности, такой полноты слияния с природой, — напишет позже Федор Абрамов. — Пятидесятилетний, уже непоправимо больной поэт во всем открывает для себя чудеса: в шорохе трав, в шуме соснового бора, в колдовской игре вод «светлой, как слезы, Юг-реки», реки своего детства…»

И кажущейся прямо-таки удивительной в человеке, который, по абрамовскому же выражению, весь из острых углов, нежности к людям, благодарной и покаянной памяти об ушедшей любви:

Он был беспощаден в самооценках: «Несжатым клином жизнь лежит у ног… Не завершил ни одного пути. Как незаметно наступила осень!»

Но хотя ему и впрямь было суждено «на полном вдохе оборвать дыханье» (в пятьдесят пять-то лет!), он был прекрасным примером «человека выдающегося чувства правды» (Давид Самойлов), внесшего неоценимый и незабываемый вклад в народную судьбу.

«Автор «Рычагов» навсегда останется в русской литературе, — писал умирающему Александр Солженицын. — Те рычаги кое-что повернули».