Ким Смирнов: СЛУШАЮ «БОРИСА ГОДУНОВА» В ДЕНЬ СМЕРТИ СТАЛИНА

**13 декабря 1987 г. Воскресенье.** 5 марта 1953 года я был в Большом. Давали «Бориса Годунова». И в то же самое время (если верить официальной версии), когда на сцене умирал царь Борис, в Кунцево, на Ближней даче, умирал Сталин. На следующее утро радио разбудило вестью о его смерти. Потом было пение «Интернационала» в набитой до отказа Коммунистической аудитории старого здания МГУ на Моховой и странные с высот сегодняшнего понимания истории слова декана журфака Евгения Лазаревича Худякова: «Ответим на смерть товарища Сталина отличной учёбой!» А потом -- давка, в которой нам с моим другом Никитой Вайноненом изрядно намяли бока в одном из переулков рядом с нынешней Мясницкой (тогда улицей Кирова), когда мы пытались пробиться к Колонному залу. Туда я попал лишь через два дня. Лицо мёртвого Сталина показалось серо-пепельным. И воздух над утопающим в цветах гробом, несмотря на обилие источников подсветки, тоже казался пепельно-серым. Такое ощущение было то ли от обилия чёрного в лентах и крепах, то ли от контраста с неожиданно, парадоксально светлой – в прекрасном исполнении -- траурной музыкой.

 

_«Мы – дети страшных лет России –_

_Забыть не в силах ничего»._

_(Александр Блок. «Рождённые в года глухие…». 1914 г.). _

 

_Мы -- дети той беды и той Победы,_

_Что в памяти России навсегда._

_И нам покой забвения неведом._

_Мы помним всё. Мы помним те годá,_

 

_Когда могилы братские вписали_

_В созвездья мира вечную печаль_

_И имя человеческое Сталин_

_Ушло в нечеловеческую даль._

 

_Да, нам казалось, что оно навеки –_

_От Сталинграда и до Колымы._

_Но кто-то проклинал его в Певеке,_

_Когда в Москве ему молились мы._

 

_Над шлюзами парили каравеллы,_

_Горели шпили в утренних лучах._

_Но у подножья сопки  Королевы_

_Пургой клубился человечий прах._

 

_Мела пурга. Мела во всей вселенной,_

_Запретные шептала имена._

_И призраки невинно убиенных_

_Толпились у кремлёвского окна._

 

_И в час, когда предсмертное удушье_

_Его сдавило мартовской Москвой,_

_В Большом театре леденило души:_

_«Чур-чур, дитя! Не я – убийца твой»._

 

_И тишина мерцающего зала_

_Была, как кровь застывшая, густа._

_А впереди у нас уже зияла_

_Гранитных пьедесталов пустота._

 

_И близился суровый час прозренья,_

_И возвращались вновь и навсегда_

_Берёз неудержимое круженье_

_И родников воскресшая вода._

 

Кремлёвское окно – то самое, из легенд сталинских времён, которому тогда было посвящено немало вдохновенных поэтических строк о том, как в этом окне ночи напролёт не гаснет свет и за ним неусыпно трудится Вождь.

Опустевшие пьедесталы… Такое я действительно видел в целинных совхозах в 1962 году. По обе стороны от входной двери в совхозную контору  два пьедестала. На одном Ленин, второй – пустой. Правда, пьедесталы были не гранитные, а из цемента.

А сопка Королева – из моей чукотской командировки в феврале-марте 1965 года. Готовился к ней основательно. В «Советской Чукотке» за 4 октября 1964 года обратил внимание на лирический этюд «Сопка Королева». У подножия кладбище первопроходцев. На одной из могил надпись: «Шапошников Василий Кондратьевич. Умер от усталости в 1940 году, уж так повелось, что гибнет первый, чтобы к победе шёл второй». На вершине шест с флагами. Надписи на каменных плитах:

_«Ищем страну Синегорию! Группа геологов из Ленинграда»._

_«Придёт иная красота на эти берега… Парни из Москвы»._

В результате жесточайшего самоотбора перед отлётом осталось три темы. Пограничники острова Ратманова (когда самолёт приземлился в Анадыре, проверявший документы офицер, между прочим, прямо пригласил посетить их погранотряд). Косторезы Уэлена. И – сопка Королева. Окончательный выбор пришлось делать уже в Анадыре, в кабинете Яши Бейлинсона. Посоветовали с ним встретиться мои старые друзья из местных СМИ – Таня Янбаева и Серёжа Сериков. Таня была у нас в 62-м в «Молодом целиннике» на студенческой стройке» собкором по отряду МГУ.

Честно говоря, я сомневался: ну что может насоветовать человек, официальная ипостась которого -- зам. зав. идеологическим отделом окружкома партии, в недавнем прошлом секретарь окружкома комсомола? Но вот что он мне сказал: «И Уэлен, и погранзастава на Ратманове – об этом писано-переписано. Хочешь идти по выбитым следам – пожалуйста. Сопка Королева... А знаешь, что за «первопроходцы» на том кладбище? Да, там есть могилы геологов. Но в основном – звёзды и колышки. И только редкие звёзды – над лётчиками и моряками. Остальные – над охранниками. А колышки – зэки, зэки, зэки… Об этом надо или правду, или пока молчать, а не распускать лирические сопли, как в этой заметке. Мой тебе совет: лети в Кресты, к шоферам тамошней автобазы, пройди с ними Чукотскую трассу. Героические ребята. Только о них пресса не очень-то любит писать. То ли потому, что среди них немало бывших зэков. То ли вашего брата-журналиста не очень-то заманишь на эту дорогу. Вам Уэлен да остров Ратманова подавай».

Назавтра я вылетел к заливу Креста, в Эгвекинот, прошёл Чукотскую трассу с отчаянными шоферами. Там у них был свой «Чёртов мост» -- по одну сторону пропасть, по другую – пропасть. А посредине узкая полоска оледеневшей, скользкой дороги, на которой двум машинам не разойтись. Одно неверное движение – и… Была у них и своя «Аврора» -- вросшая во льды хибара промежуточной базы отдыха в Иультине с четырьмя трубами над ней, из которых клубился густой дым. Никогда в жизни потом я не пожалел о том, что прошёл этот небезопасный маршрут. Первый материал  персональной рубрики «Из чукотского блокнота» в «Комсомолке» назывался «Трасса».

**2 марта 2013 г. Суббота.** Первые 18 лет моей жизни совпали по времени с последними  годами жизни Сталина.

В 1939 году отец был на приёме выпускников военных академий в Кремле и видел Сталина довольно близко. Рассказывал об этом без придыханий. Сказал только, что он очень не похож на свои фотографии и особенно на живописные портреты. Из Кремля принёс красивую коробку конфет. Такими коробками одарили от имени Сталина всех выпускников, у кого были дети.

После войны во время праздничных демонстраций на трибуну Мавзолея непременно поднимался мальчик (или девочка) и дарил Сталину цветы. Как мне рассказывали, с трибуны они тоже уходили с коробками конфет.

Ну а потом было землетрясение ХХ съезда, и если даже сделать поправки на явные передержки в хрущёвском закрытом докладе о культе личности, стали открываться такие  страницы ближней нашей истории, которые не позволит оправдать никакой сверхгосударственной необходимостью никакая людская мораль – ни христианская, ни коммунистическая. Одним мановением той же руки, что по-отечески, ласково обнимала пионерку Мамлакат, подписывались расстрельные списки, одномоментно превращавшие в сирот сотни, тысячи других советских девочек и мальчиков. А ведь даже одна человеческая судьба в тех страшных списках, в составлении которых ретиво выслуживались бюрократы и лизоблюды на всех властных ступенях, сверху донизу, -- непоправимая трагедия для последующих судеб страны.

Это имя было повсюду, проникало, казалось бы, во все поры жизни, в каждый дом, в каждый мозг. Но всё-таки это всего лишь «казалось бы». Ритуальный алгоритм всеобщего **внешнего** поклонения гению вождя, обеспечивавшийся всем достоянием пропагандистского партийно-государстенного аппарата, конечно, выдерживался. Но что было за душой у каждого на самом деле – вера, любовь или ненависть – тёмный лес.

Поэт Эдмунд Иодковский, автор слов знаменитой песни, под которую уходили на целину первые комсомольские эшелоны («Едем мы, друзья, в дальние края, станем новосёлами и ты, и я»), ставший потом одним из заметных демократов первой, перестроечной волны, в марте 1953 года писал:

 

_«За мир и за счастье мы встали_

_В суровый торжественный час._

_В студенческой комнате Сталин_

_Беседовал с каждым из нас»._

Так вот. Со мной лично Иосиф Виссарионович не беседовал ни тогда, в комнате студенческого общежития на Стромынке, ни раньше – в Расторгуеве, в дачном зимнем студуглу. От нас он пребывал где-то далеко, за облаками, в легендах о нём. Реальный круг людей, лично знавших, что он за человек, на самом деле был довольно узок и сужался всё больше с уничтожением вчерашних соратников, но потенциальных противников в борьбе за власть. Мы же, простые смертные, с этим кругом в реальности не соприкасались. Между адекватным восприятием этого человека страной и каждым жителем страны при его жизни вставала беспрецедентная засекреченность его реальной жизни, погружение в непроницаемую цензурную мглу всего, что выходило за рамки вылепленного пропагандой образа.

А после его смерти, особенно когда в России сменился общественный строй, началась  лепка образа по иной, полярно противоположной программе – врага собственного народа, кровавого диктатора, превратившего половину населения страны в заключённых, а другую половину – в охранников. Справедлливости ради, обнажение ранее скрываемой правды давало основание для серьёзного переосмысления реальной роли этого человека в истории страны. Но многочисленные новые версии Сталиниады в СМИ, литературе, кино (за редкими исключениями, такими, как фильм Алексея Германа «Хрусталёв, машину!») да и в новорусских исторических экзерсисах, претендующие на истину в последней инстанции, на самом же деле очень часто крайне субъективные,   только усложняли и запутывали ситуацию. Впрочем, то же самое относится и к сегодняшним попыткам представить Сталина олицетворением альтернативы нынешнему «антинародному курсу», приведшему к немыслимому во времена СССР социальному неравенству и разгулу коррупции.

С одной стороны, вроде бы, уже ясно, что гением, провидцем и великим полководцем Сталин не был. Иначе вряд ли он допустил бы массовые репрессии, аресты многих будущих конструкторов оружия Победы, уничтожение чуть ли не всего высшего командного состава РККА, беспрецедентный просчёт накануне 22 июня 1941 года. Это очевидные факты, педалируемые сторонниками суда над Сталиным.

Но, с другой стороны, есть и иные очевидные факты, которые педалируются их «патриотическими» оппонентами. Сталин на трибуне Мавзолея 7 ноября 1941 года и 24 июня 1945 года – на параде Победы. Всё-таки на той Войне он был Верховным главнокомандующим, знакомившимся с обстановкой на фронтах не по глобусу, как утверждал Хрущёв, а по оперативным картам. Именно он принимал окончательные решения и по сталинградскому «Урану», и по Курской дуге, и по операции «Багратион», и о штурме Берлина, и об Урановом проекте. Как, впрочем, и по окончившимся неудачей операциям тоже (киевское окружение 41-го года, провал наступления под Харьковом с последующим откатом до Кавказа и Сталинграда, Крым 42-го, Либава, Ржев, первые безуспешные попытки прорыва блокады Ленинграда и другие).

Так что полная, объёмная и разносторонняя правда о Сталине и сталинизме, на мой взгляд, ещё ждёт своих объективных, политически не ангажированных и не зашоренных исследователей и проверки истинности результатов их исследований на археографических «детекторах лжи». Я к таковым не отношусь и могу говорить лишь о тех случаях, когда моя жизнь каким-то образом соприкасалась с этим именем.

Первая «личная» встреча с ним случилась у меня в раннем детстве. Весной 1938 года военную академию отца перевели из Ленинграда в Москву, и нас поселили в семейном общежитии по адресу: Большая Пироговская улица, дом 51, квартира 589. По утрам, когда отец уезжал на занятия, мама водила меня гулять на Девичку, в окрестности Новодевичьего монастыря, на Новодевичье кладбище. Однажды набрели на могилу Надежды Алилуевой. На влажном песке рядом с ней были свежие следы сапог. Мама стала возмущённо выговаривать оказавшемуся рядом кладбищенскому служащему: «Кто это здесь наследил?». Тот ответил: «Хозяин ночью приезжал». – «Какой ещё хозяин?» -- не поняла мама. – «Сталин».

В 2010 году в серии «Жизнь замечательных людей» вышла книга Захара Прилепина «Леонид Леонов», и в ней я прочёл: «Сталин действительно переживал гибель жены и до конца своих дней держал на видном месте её фотографии: и в кремлёвской квартире, и на даче. По ночам иногда просил шофёра без лишнего шума отвезти его на Новодевичье кладбище к её могиле и сидел там подолгу».

Живым я его видел только раз. На трибуне Мавзолея во время демонстрации 7 ноября 1952 года. Потом – в гробу, в Колонном зале, 8 марта 1953 года. И потом ещё несколько раз в Мавзолее, рядом с Лениным.

Вчера НТВ начал демонстрацию сериала «Сталин с нами». И с первой же серии – накладка. Слова диктора о первых выборах, проводимых в соответствии с новой, «Сталинской» конституцией СССР 1936 года, сопровождаются кадрами кинохроники с избирательного участка. На стене, естественно, портрет Сталина. Но – неестественно – в маршальском мундире. Правда, то же самое я уже видел. В одном из новорусских фильмов. Тоже о 30-х годах. И тоже с портретом маршала Сталина на стене. Раньше кино делали Мастера, не обращавшие внимания на мелочи, но, за редкими исключениями, никогда не ошибавшиеся в мелочах. Теперь делают профессионалы и успешные менеджеры. Какой с них спрос...

В нынешних кинофильмах о довоенном, военном и послевоенном времени портреты Сталина – непременный антураж. Они повсюду. И в официальных кабинетах, и в коммунальных квартирах. Насчёт кабинетов и присутственных мест так оно и было (впрочем, традиция непременно вывешивать в офисах портрет очередного вождя сохранилась и по сей день). А вот насчёт жилья, что-то такой приметы не припомню. У нас дома, например, никаких вождей по стенам не висло. Над моей кроватью была карта мира с двумя его полушариями, где Северный полюс  увенчивался тогда красным «папанинским» флажком. Правда, видел однажды «красный угол» в избе, где портрет Сталина соседствовал с иконой Богородицы, но… это, опять же, был кадр из кинофильма.

Недавно с телеэкрана услышал рассказ человека, который вспоминая своё «счастливое» детство, за кое принято было говорить  «спасибо товарищу Сталину» (действительно, был тогда такой слоган), поведал о том, как, ещё учась в школе, чуть не угодил в юные враги народа за попытку нарисовать усатого вождя. Мол, тогда для этого требовалось особое разрешение, которое в стране было лишь у нескольких, самых знаменитых, самых благонадёжных художников. Страна, конечно, большая. Может, у него в школе и оказались такие идиоты-запретители. Но я, например, несколько раз рисовал портреты Сталина по клеточкам для праздничных номеров школьной стенгазеты, и никто мне этого не запрещал. Наоборот, это даже поощрялось. Может, тот юный диссидент рисовал карикатуры на вождя? Тогда, конечно, другое дело.

Особого разрешения изображать Сталина и художникам, как я понимаю, не требовалось. Иначе кто бы тогда рисовал многочисленные лики вождя для праздничных демонстраций и для «оформления» городов к Октябрям и Маям? Конечно, эта область художественного творчества строго цензурировалась. Конечно, в ней выделялись живописцы, наиболее успешно отвечавшие на «социальный заказ». Как, например, Александр Герасимов с его знаменитым портретом Сталина и Ворошилова в армейских шинелях, получившим в народе второе название «Два вождя после дождя», или Налбандян с более поздними изображениями Сталина уже в маршальском облачении. Но на этом «поле чудес» пробовали своё счастье и многие другие – от сурово реалистического портрета кисти Филонова до полотна известного и Богом не обиженного живописца «Они видели Сталина», полного газированного восторга.

Опять же, страна действительно большая, и примеры такого восторга найти в ней, наверное, можно было всегда. Но вот рядом с собой, хотя  в нашей семье антисталинские настроения были тогда немыслимы, никаких верноподданнических шевелений я не помню.

Из школьных времён вспоминается такой эпизод. В десятом классе на уроке психологии мы проходили человеческие темпераменты, и учительница говорила, что у Суворова и Ленина, например, был холерический темперамент. Кто-то из моих одноклассников спросил: «А какой темперамент у товарища Сталина?» Она ответила: «Иосиф Виссарионович -- сангвиник». И тут же испуганно добавила: «Но, работая над собой, товарищ Сталин сформировал в себе лучшие черты всех темпераментов». Я тогда подумал: может, действительно, сформировал? Больно уж не вязался облик сдержанного человека, не кидающего слов на ветер, а выстраивающего их в лапидарные логические цепочки, тот образ, который складывался из всего, что мы тогда о нём знали, с представлениями о сангвинике.

Сейчас, задним числом, понимаю: образ этот – не от непосредственного общения, которое в реальности сводилось к нулю. Он просто продиктован был кинокадрами «Клятвы», «Падения Берлина», «Сталинградской битвы», вышедшей на экраны в 1949 году, когда отмечался 70-летний юбилей вождя и центральные газеты чуть ли не месяцами из номера в номер печатали приветствия в его адрес со всего света. Между прочим, Пабло Пикассо весьма элегантно уклонился от всеобщего потока славословий -- в ответ на предложения присоединиться к ним нарисовал на листке бумаги рюмку и написал: «Пью за Сталина».

И когда уже к концу 1953 года славословия в адрес Сталина начали сбавлять обороты, это встречало в нашей студенческой среде непонимание и даже протест, настолько сильна  была магия легенды. Сразу после его смерти ходили даже слухи, что Московский университет переименуют, и он будет не имени Ломоносова, а имени Сталина. И не такая уж это фантасмагория, как может показаться нам, нынешним, уже из ХХI века. Ведь звучали же со страниц газет 1937 года предложения о переименовании столицы СССР Москвы в город Сталиндар.

В клубе студгородка на Стромынке показали осенью 53-го фильм «Член правительства» с Верой Марецкой. На экране появился в документальных кадрах Сталин, и весь зал зааплодировал. Хотя помню и другое. В Черновцы, где я кончал 10-й класс, на летние каникулы съезжались выпускники тамошних школ, учившиеся в Москве, Питере, Киеве, Харькове, других городах. Одной компанией проводили время на прутском пляже, в походах по окрестным карпатским горам и предгорьям. По вечерам собирались по очереди друг у друга дома. Было много стихов, песен, музыки. Помню, как летом того же 53-го, сыграв что-то из Прокофьева, одна из наших девушек сказала: «Все считают гением Сталина (он умер в один день с композитором). А пройдут годы, и гением будет Прокофьев, но не Сталин».

На первом курсе у меня случилась странная встреча с одним из  воспевателей вождя. Дело было 7 ноября 1952 года. Утром на демонстрации я, как уже сказано, впервые и единственный раз в жизни видел живого Сталина. А вечером пошел один бродить по праздничной Москве. Заглянул в какую-то забегаловку рядом с площадью Маяковского. Взял стакан красного вина для сугреву и пару бутербродов. Нашёл свободный столик, за которым сидел всего один человек, весьма прилично одетый, с грубовато вылепленным лицом крестьянина средних, не более пятидесяти, лет… «Не возражаете?» -- «Пожалуйста. Студент?». Отвечаю, что в этом году поступил в МГУ. Он говорит, что ему очень нравится наше новое, ещё не открытое здание и предлагает тост за Московский университет. Чокнулись. Выпили. «Давайте знакомиться. Шурпин. «Утро нашей родины» знаете?»

Я знал эту картину, отмеченную Сталинской премией и многократно тогда растиражированную в репродукциях. На ней на фоне бескрайних рассветных просторов с уходящими в даль, к горизонту мачтами высоковольтной передачи, был изображён Сталин, в белом кителе, с серым плащом на полусогнутой руке. Более того, один из своих стенгазетных портретов вождя я срисовывал по клеточкам именно с репродукции этой картины. В чём ему и признался. Казалось бы, это должно было его тронуть. Но он после моего признания нахмурился: «Вот… Меня теперь воспринимают как автора одной картины. А я другое хочу писать… То, что им сейчас не нужно…». Потом он предлагал ещё тосты. За Революцию. За  наших матерей. Даже за любовь, кажется. Но ни разу – за Сталина. А потом я опьянел и помню себя уже едущим на электричке в свой студугол в Расторгуеве…

Долго потом раздумывал, как это известный на тот час художник мог оказаться тогда не за семейным или дружеским праздничным столом, а один, в московской забегаловке. Приходила мысль: не самозванец ли какой это был? Но когда увидел другие полотна Шурпина, посвящённые русской деревне (одно из них, называлось «Материнство», написанное, было написано, кстати, раньше и во многом предвосхищало композицию «Утра нашей Родины» -- те же бескрайние рассветные просторы, только вместо мачт -- работающий в поле трактор, а вместо Сталина – женщина, кормящая ребёнка), сомнений моих на этот счёт поубавилось.

Маму я расспрашивал, как коснулись отцовской академии репрессии 30-х годов. Она говорила, что волна арестов прошла и по ней. Моральная обстановка была очень тяжёлая. Когда тебе вдруг говорят, что человек, с которым слушал лекции в одной аудитории, но близким с ним всё-таки не был, оказался агентом иностранной разведки, попробуй разберись: то, каким его все знали, -- настоящее лицо или маска?

Другое дело, когда аресты касались близких людей – соседей, друзей, родственников и совершались нередко как раз по доносам тех же соседей, друзей и даже родственников. Опасливо передавали из уст в уста, вернее – из уха в ухо, фамилии доносчиков. Потом вдруг оказывалось, что взяли и самих доносчиков.

Мама вспоминала: когда, избежав неминуемого ареста, покончил жизнь самоубийстом Гамарник, отец и его самые близкие друзья Корзюков и Седых говорили, естественно, в своём узком кругу, но совсем не шёпотом, что не верят, будто он (а они его хорошо знали) – враг народа. Были у них и другие чересчур откровенные, «опасные» разговоры. Но никого из них не арестовали. Из чего мама делала вывод: в их дружеском кругу доносчиков не было. А я -- десятилетия спустя -- сделал ещё один вывод: значит, в нашей тогдашней комнате не было и прослушки.

Выпивая праздничным ноябрьским вечером с истинным или  мнимым Шурпиным, я спросил его, между прочим, как он писал Сталина. С натуры? Он ответил: «Нет, что вы! По воображению». Вот так же, **по воображению** , формировала в своём сознании – и общественном, и распадающемся на миллионы личных сознаний – облик и образ этого человека вся страна. И по сей день формирует. В бескрайнем, как сама страна, диапазоне – от кровавого диктатора,  губителя собственного народа, его злейшего врага, достойного не только справедливого суда истории, но и буквального, уже сегодня, немедленно, трибунала, подобного Нюренбергскому, до сурового отца-спасителя этого же народа, победителя в самой жестокой за всю историю войне, правителя, принявшего Россию с сохой, а оставившего её  с атомной бомбой.

Кинорежиссёр Сергей Урусляк, чья экранизация «Жизни и судьбы Василия Гроссмана стала событием в нынешнем бытии нашего кинематографа, во вчерашней «Культуре» напомнил очевидную истину: должно пройти достаточно времени, чтобы амплитуда страстей вокруг Сталина постепенно затихла и стало возможным относиться к нему примерно так же, , как к Ивану Грозному или к Петру Первому.

Так-то оно так но вот ведь страсти вокруг Ивана Грозного и Петра на самом деле продолжаются и по сей день. И не всем хватает таланта и мудрости Даниила Гранина, явленным в его «Вечерах с Петром Великим», чтобы не зашкаливать в этих страстях за все мыслимые и немыслимые пределы. Да и Иван Грозный, как показала сшибка полярных мнений вокруг лунгинского «Царя», тоже и поныне -- довольно сильный раздражитель в сегодняшних наших интеллектуальных сражениях. Даже полулегндарные Рюрик и Трувор всё никак не дают затихнуть полемике, начатой ещё Ломоносовым и сторонниками норманнской теории (смотрите телеисследование Михаила Задорнова).

Тут дело скорее в том, что «амплитуде времени» всё никак не даёт успокоиться «амплитуда социальной поляризации».

Вот, к примеру, в каком странно-парадоксальном тоне трактует критик Алексей Татаринов корреляцию сталинской символики с нынешними российскими реалиями в новом романе Юрия Козлова «sВОбоДА» («ЛГ», 20-26.02.2013; заголовок рецензии характерен – «Сталин в аквацентре»): _«Сейчас Россией правят люди, которые хотят только денег. Они знают, что единственная гарантия сохранения собственности – нескончаемое пребывание во власти. Воры недостойны свалившегося на них богатства. Обворованные, увы, достойны своей участи. Многое определяют «люди без мнения»: они не до конца осуждают преступления Сталина и не вполне уверены в его величии. Это не значит, что всё останется как есть. Сталин, которого один из персонажей называет единственным модернизатором в России ушедшего столетия, зреет как атмосферное явление, грозящее уплотниться до местного апокалипсиса. Чем громче «музыка денег» и навязчивее «наркотик власти», тем очевиднее вода перемен. Скоро Господь отнимет страну у нечестивых сынов, смердящих жаждой обогащения, смоет их новым потопом. <…> Из дионисийского мира приходит козловский Сталин, в аквацентре отправивший  правителей в смерть. Его образ благословляет смену режима и обещает нескучную суровость, способную произвести на свет новый мир. Никакой свободы здесь не видно. В романе совсем нет тех, кто был бы её достоин. Есть вода денег, власти и возможной войны. Сталин, судя по современной русской словесности, может стать одним из главных мифов ближайшего будущего»._

Не так давно один из завсегдатаев нынешних политических телешоу сказал, что демонизация и идеализация Сталина кончится, как только в России будет обеспечен достойный жизненный уровень большинства населения, ликвидировано нынешнее социальное неравенство и сформировано демократическое гражданское общество. Абсолютно верно сказал. Только как, каким путём идти к этим благим целям, если  выбранный сегодняшними властителями России маршрут явно не «ведёт к храму»? И как найти «дорогу к храму» от воцарившегося в стране бандитско-коррупционного капитала, метастазами раковой опухоли проникающего во все поры общества?

Цель-то ясна. Да-да, именно достойный жизненный уровень большинства населения, устранение нынешнего вопиющего социального неравенства,  демократическое гражданское общество, социально ориентированное государство. Об этом вот уже более двадцати лет твердят все, опять же, сверху донизу, от президента до последнего бомжа. Но не подобен ли этот идеал человеческого мироустройства земному окоёму, который всё время удаляется от нас ровно настолько, насколько, как нам кажется, мы к нему приближаемся? «Когда нам говорят о том, что Россия – социально ориентированное государство, это тактичный намёк, что у нас ещё  не всё отобрали». Это в «Комсомолке» за 6 декабря 2012 года. Под рубрикой «Анекдоты».

И пока не происходит реального, а не  только в предвыборных декларациях, поворота на этот путь, фигура Сталина будет оставаться в современном российском обществе катализатором резкой поляризации взглядов на историю, сегодняшний день и завтрашнюю судьбу страны, рождая всё новые и новые рецидивы такой поляризации, будь то возвращение старого гимна (правда, со сменой в тексте верховного божества -- вместо «нас вырастил Сталин на верность народу» теперь: «хранимая Богом родная земля») или дискуссии об «эффективных менеджерах» в нашем прошлом; или «всенародные» выборы имени, символизирующего Россию; или… Ну, словом, и так далее.