На встрече в нашей газете Сергей Капков хвалил Романа Романова из Музея ГУЛАГа. Обычно Капков сдержанный, а тут прям хвалил, хвалил… Я заинтересовалась.

А когда познакомились, стала ходить на работу Романа Романова, как на свою. Друзья позвонят: «Ты где?», ответ неизменен: «В Музее ГУЛАГа».

Почему так запала?

Может, потому, что собралась там суперская команда, у которой очень точный диалог с реальностью.

Еще: если моя попытка рассказать о Музее ГУЛАГа покажется вам неудачной, твердым решительным шагом направьтесь туда сами. Что, собственно, и есть цель этих заметок.

Когда учился на психолога, пришел наниматься в музей Рериха. Говорит, из-за увлеченности Востоком. В музее был оптический театр. Сам Святослав Рерих пригласил в музей создателя оптического театра Сергея Зорина. Сейчас оптического театра в музее Рериха нет, он строится на озере Светлояр в Нижегородской области. А в 1997 году Роман и его коллеги по театру (такой же молодняк, как и он, семнадцати-восемнадцати лет) увлекались идеями Скрябина о визуализации музыки, и у них то в спектакле «Маленький принц» оживали рисунки самого Экзюпери, то, соединяя музыку, живопись и философию, они ставили Рериха.

Тогда же случился в его жизни детдом. Преподаватель психологии в институте посоветовал. Чтоб не сухие знания были, а опыт. Опыт Роман получил. Дико травмирующий.

В детдоме работал штатным психологом и возил детей в оптический театр на спектакли или лекции, к примеру, о космосе. Но педагоги — не понимали. Не могли поверить, что делает это бесплатно. И вообще, с чего вдруг он в собственные выходные тащит куда-то детей? (А детям очень нравилось, их никто и никогда не вывозил за ворота детдома.)

Один фрагмент особенно потряс. Ждет детей на занятия, а их нет и нет. Заглядывает в комнату отдыха: на диване спит воспитательница. А тридцать детей затихли вокруг. Комната маленькая, не продохнуть. Потом дети признались Роману, что воспитательница сказала им: пикнете, пока я сплю, или двинетесь с места, пеняйте на себя.

Любой женщине малыши там кричали: «Мама! Мама!» и вешались на шею, а каждого мужчину (и Романова по сто раз на день) спрашивали: «Вы за мной?», или просили: «Заберите меня!». Это было очень трудно перенести, его же молодая коллега сказала: «А я никак не реагирую. Они не простые дети. Столько всего перевидали! С ними вообще нельзя по-человечески».

«И та детдомовская история, и моя теперешняя, гулаговская, и оптический театр, — говорит Роман, — очень связаны друг с другом… Как относиться: по-человечески или не по-человечески… Надо только очень разные ниточки тянуть и идти к большому узлу, и развязывать его, развязывать…»

За какие же ниточки он тянет и как развязывает узел?

Пересобачиться всем со всеми — это у нас на раз. Но тогда какие, к черту, ниточки, только вконец оборванные! А Романов задачи ставит адски сложные: возобновление утраченных связей и точность коммуникаций.

«Ну о-ч-е-ень сложный!» Это самое мягкое, что можно услышать об Антонове-Овсеенко в правозащитных кругах. Совсем еще недавно в «Мемориале» ничего не хотели знать о Музее истории ГУЛАГа, а в Музее истории ГУЛАГа жутким предательством считалось даже простое упоминание «Мемориала». Сегодня «Мемориал» и Музей истории ГУЛАГа проводят совместные акции.

Роман с уважением говорит об Антонове-Овсеенко («Без него нашего музея не было бы, только он со своим фантастически пробивным характером мог его организовать»), но и сотрудничество с «Мемориалом» считает абсолютно необходимым. И не потому, что примиренец и миротворец, просто убежден: в работе обдуманно и со сноровкой надо использовать абсолютно все связи, контакты, технологии.

Всего два примера. (На самом деле их намного больше.)

В Москве двадцать с чем-то общественных организаций занимаются темой репрессированных, и почти никто из них друг с другом не контактирует. Так вот, прошлой осенью, ко Дню жертв политических репрессий, в Музее ГУЛАГа создали сайт 30oktober.ru. На нем разместили список имен 9946 людей, расстрелянных в Москве в 1937-38 годах. Конечно, это лишь очень, очень небольшая часть из миллионов, пострадавших от сталинских репрессий. Только — Москва, только — расстрелы, только — 1937-38 годы. Список этот, подчеркивает Роман, был предоставлен «Мемориалом» и прочитан на акции «Возвращение имен».

А задолго до 30 октября Романов буквально штурмовал «Мемориал», комитет по общественным связям мэрии и другие организации, допытываясь, какие у них планы на этот день, что будут делать в городе, что можно придумать и провести вместе и чтобы москвичи знали об этом заранее. Собрав всю информацию, ребята разместили ее на сайте 30oktober.ru. И впервые за долгие годы многие 30 октября объединились, и у Соловецкого камня на Лубянке были, и на Бутовском полигоне, и на концерте для репрессированных в мэрии.

Второй объединительный пример: опять же разные государственные и общественные организации (Музей ГУЛАГа, «Мемориал», «Новая газета» и многие другие) обратились к правительству Москвы и департаменту культуры и добились решения установить на доме №8 по Чистому переулку (там жил Шаламов и там его арестовали) бронзовую мемориальную доску.

Ой, прямо вижу, как кто-то уже скривился: подумаешь, доску установят… А вы сами попробуйте! Я пыталась — не получилось.

Лет пятнадцать назад мы с вдовой Олега Даля Лизой насмерть бились за мемориальную доску на доме, где жил великий артист. Потом Лиза сказала мне: «Давай прекратим, Олегу бы не понравилась, что мы с тобой так унижаемся…» Как мне передали, тогдашнее городское начальство по поводу Олега Даля заметило в раздражении: «И так вся Москва в мемориальных досках!» Ну да, тут Демьян Бедный жил, сюда Ленин на минуточку заходил, и — на полстены монумент… А вот Лия Бернес своему мужу Марку Бернесу двадцать шесть лет выбивала эту самую чертову доску. И только потому победила, что на двадцать седьмом году борьбы с чиновниками Анастасия Вертинская попросила Иосифа Кобзона, а тот — Юрия Лужкова…

Что поменялось сегодня? Начала срабатывать процедура. Теперь не по личной, пусть и очень достойной просьбе, не из серии «моя Москва, что хочу в ней, то и делаю», а — будь то мемориальные доски или какой иной повод — включилась одна простая вещь: соразмерно масштабности и достоверности.

Когда Сергей Капков стал в Москве «начальником культуры» и обходил все свои учреждения, заглянул в Музей ГУЛАГа. Благо тот в шаговой доступности от департамента культуры. Была суббота. А в музее шла выставка «Дефрагментация памяти». И хотя она уже закрывалась, народу было много.

Капкову выставка понравилась. И произвело впечатление, сколько людей на нее пришло, особенно молодых. И он спросил Романа: «А что вам еще нужно?»

«А я тогда был таким… ну, совсем с горящими глазами, — вспоминает Роман. — И давай Капкову все как на духу выкладывать: и это нам нужно, и то, и вот библиотека позарез… и научный зал, и музыкальный… Короче, все свои планы и мечты за один раз вывалил на него, не щадя…»

Капков внимательно выслушал и говорит: «Но вот то, что вы сейчас рассказали, это ведь просто невозможно здесь, в этом маленьком музее, воплотить… Надо делать все, чтобы ваш проект стал более масштабным. Давайте для начала поищем новое здание для вашего музея».

«Нам быстро все подобрали, позвонили, сказали, приезжайте, посмотрите, — рассказывает Роман. — Очень большое здание с прилегающими территориями. Первый Самотечный переулок, дом 9, строение 1. Постройка 1904 года. Конечно, там все нужно отремонтировать, адаптировать под наши нужды, под новую концепцию музея. Но проект развивается стремительно».

И еще, отмечает Роман, со стороны городских властей — это совсем не пиар-акция. Никто нигде не кричал о новом здании для Музея ГУЛАГа, не оповещали через СМИ.

У Романа Романова и раньше случались контакты с мэрией. Но чаще всего такого рода: «О, это не к нам, это на пятый этаж!», «Да кто вам такое сказал? Это к ним на третий этаж, а не к нам на пятый!» Романов продолжал доканывать чиновников просьбами, требованиями… Иногда о нем даже с улыбкой говорили: «А этот музей ГУЛАГа неплохо бегает, помочь ему, что ли?», правда, в глазах читалось: «Да хоть сгорите все, хоть утопитесь».

«А сейчас вот на совещании у Леонида Печатникова, вице-мэра по социалке, собираемся мы все, такой большой рабочей группой, куда входят и Капков, и «Мемориал», и «Новая газета», и наш музей, и разные чиновники, и когда заходит речь о гулаговской теме, я чувствую, что для всех, в том числе и для чиновников, — это неподдельно важно, они нас все время спрашивают: «Чем помочь?», и не просто спрашивают, а помогают. И мне кажется, это нормально. Просто человеческая позиция».

Так что, да, случай всегда имеет силу, и шанс оказывает честь только подготовленным умам. Можно так: «Не верь, не бойся, не проси», а можно: «Желайте, верьте, получите». Романов выбрал второе. И правильно, по-моему, сделал.

Что же касается Капкова, он продолжает поддерживать Музей ГУЛАГа.

«Все наши проекты стали возможны благодаря Капкову, — говорит Роман. —

Ни одного не было отказа. С мемориальной доской Шаламову мы все настроились на борьбу, на отстаивание несравненной своей правоты, мол, ничего нет по Шаламову мемориального в Москве, как же так… А Капков говорит: готовьте необходимые бумаги, проходите положенную процедуру, и баррикады сами собой отменились, решение было принято четко, быстро, без скандала. И с выставкой Дэвида Кинга «Комиссар исчезает» Капков тоже помог…»

Дэвид Кинг — известный английский коллекционер, фотограф и дизайнер. Вот уже тридцать лет он абсолютно в одиночку занимается титанической работой: ищет следы деятелей советской эпохи, пропавших с опубликованных в сталинской России фотоснимков.

Во время «больших чисток» Сталину мало было уничтожать своих политических противников физически — искоренялись все формы их визуального бытия. Фотографии, предназначенные для публикации, ретушировали; потом с помощью краскораспылителя и скальпеля с них удаляли изображения людей, прежде известных. Книги заклейменных политиков и писателей ссылались в отделы спецхрана или просто уничтожались. За хранение таких книг могли расстрелять.

На основе отретушированных фотографий можно писать историю советской власти. Что, собственно, Дэвид Кинг и сделал в выставочном проекте «Комиссар исчезает» и в книге «Пропавшие комиссары».

Фотографии следуют друг за другом в хронологическом порядке, отретушированные, «исправленные» варианты приводятся с исходной фотографией… все новые и новые факты фальсификаций… залитые чернилами портреты, густые чернильные полосы… повседневность… просто советская повседневность…

На одной фотографии «стерли» аж двадцать семь человек (совсем не комиссаров, кстати), и только ради того, чтобы Ленин остался наедине с Горьким. Или вот: нога Ленина стояла в мусоре, мусор с фотографии убрали, нога Ильича зависла в воздухе…

В 1920 году Ленин и Крупская открывали электростанцию в Кашине. Потом сфотографировались с тамошними крестьянами и детьми. Через девятнадцать лет на этом снимке были «смыты» абсолютно все крестьяне (их поголовно записали в кулаки) и почти все дети.

И все же… Почему техника ретуширования в советских книгах и журналах чаще всего — несмотря на отменных мастеров в художественных отделах — была такой примитивной? Дэвид Кинг в конце своего предисловия к книге «Пропавшие комиссары» гадает: «Может быть, сталинисты хотели наглядно продемонстрировать читателям, как происходит в действительности процесс устранения человека, хотели, чтобы читатели ощущали это как зловещее, грозное предупреждение? Или ретушер, устраняя какого-нибудь очередного комиссара, сознательно оставлял крохотный след — своего рода тайный знак, что задавленная истина в один прекрасный день даст о себе знать, что насилие обернется когда-нибудь против тех, кто его совершает?»

Я готова верить во второе предположение Кинга. Да, это безымянные ретушеры оставляли для нас тайные знаки. Даже если был всего лишь один такой ретушер… Один — уже очень много. А когда один плюс один плюс один… И это точно: в один прекрасный день задавленная истина дает о себе знать. И к тем, кто совершал(ет) насилие, — все возвращается. Слышите?

А еще я бы на эту выставку привела всех до одного наших политиков и силовиков. И закрыла бы их там, в маленьких музейных залах, и заставила бы часами вглядываться в каждую фотографию и вчитываться в каждую строчку. Не сочтите это за воспаленный бред и не подумайте, будто мне покоя не дают лавры той воспитательницы из детдома…

В американский музей Холокоста ВСЕ (!) силовые и бюрократические службы Америки ОБЯЗАНЫ (!) КОМАНДИРОВАТЬ (!) своих сотрудников для специальных занятий. Смысл занятий, знаете, в чем? Вот к чему может привести чрезмерная власть! Та самая власть, которую закон дает людям. А «начальники страны», получив эту власть, сходят с ума. И получается Холокост. Или ГУЛАГ.

И вот именно чтоб не сойти с ума от собственной власти, американские полицейские и бюрократы идут в музей Холокоста. И не просто на беглую экскурсию. А на специальные, повторяю, занятия. Чтобы не исчезали непредусмотренные люди и неугодные лица.

Это пример работы с «травмирующим опытом».

(О других членах команды Музея ГУЛАГа, их проектах, мечтах и замыслах читайте в следующей публикации)

Роман Романов: о том, как сделать из Бутырки музей

«Это глобальный проект. В который все могут включиться — музейщики, общественные организации, научное сообщество, СМИ, актеры, режиссеры, композиторы, музыканты. Самое главное — избежать пропаганды и пафоса. Сейчас не время пропаганды. Ничего не должно декларироваться — только изнутри проявляться. Откуда-то оттуда, из-под земли…

И мне кажется, этим будущим музеем должны заниматься исключительно творцы. Даже если это ученые — да, научно, квалифицированно и обязательно через творчество. Творчество ведь и вправду основано на особой, сконцентрированной, точно подмеченной реальности. И искусство — это, да, техника общения, а образ, да, самая совершенная техника общения. Поэтому пространство этого будущего музея должно быть свободным и культурным. Нельзя, чтобы это был музей тюрьмы или ассоциировался, раз Бутырка, только с шансоном. Там должны проходить музыкальные вечера, поэты читать стихи, осуществляться театральные постановки — и все это только самого отменного качества. Через творчество, через творчество! Через людей, через проживание жизней и судеб… И мне кажется, вырастать этот глобальный проект должен через множество маленьких проектов. Не надо бояться ничего маленького».