Никто из их компании не стал сколько-нибудь добросовестным привидением после смерти — не потому, что при жизни они были материалистами, а потому, что они были при жизни, а не жили (кроме моего знакомого Горбачева, который, потеряв функцию, обрел человеческое, а значит, и надежду стать привидением).
Зато в них можно играть, изображать, придумывать им чувства и высказывания, какие заблагорассудится. Их можно представлять. Они — хороший материал для лицедейства. Отрешенный. Но это — когда они умрут, а когда еще существуют, то пользы от них немного даже актерам. Некоторые из них попахивают серой, у иных нет тени, и единственная мера значимости — злодейство. Особенные негодяи становятся историческими личностями и обретают разные образы и воплощения, как все нелюди, собственной личности не имеющие.
Которые закопаны, те уже не пугают. А другие могут. Я жил одно время в коммунальной квартире дома образцового содержания, расположенного на территории, считай, Металлического завода в Ленинграде. Квартиру эту безнадежно предполагалось разменять. Поднимаюсь я по лестнице на четвертый этаж, и вдруг мне навстречу бойко сбегает Ленин В.И. Головка набок, кепка, тройка, галстук в ромбик, рука за проймой жилета.
— Вы из тг’идцать шестой? — Лукавая, добрая улыбка, легкая картавость.
— Да, Владимир Ильич.
— Откг’ывайте!
Я открыл. Он быстрым энергичным шагом обежал мою комнату, заглянул к тете Шуре, которая работала санитаркой в вендиспансере, и скрылся в туалете.
— Бачок течет, батенька.
— Виноват-с…
— Так мы социализм не постг’оим. Вода и воздух — достояние тг’удящихся.
Я так и ахнул.
Он прищурился и, выкинув правую руку, прокричал:
— Сантехнику будем менять. Всё будем менять. До основания.
Сев на табуретку, он достал блокнот и стал быстро писать: «Бонч-Бруевичу! Срочно поменять бачок или, на худой конец, отремонтировать его до полной победы коммунизма!»
«А, — подумал я, — еще, значит, есть время».
Ленин энергично поднялся, быстро пожал руку, сказал: «До скорой встречи, товарищ» — и убежал.
Я не стал дожидаться новой встречи, а съехал с квартиры, развелся, от греха подальше, с женой, которой принадлежала комната, сел на трамвай и отправился к другу на Сердобольскую. Подошел к подъезду и увидел табличку: «Из этого дома в ночь на 25 октября 1917 года В.И. Ленин отправился в Смольный под видом рабочего Иванова». То Ленин под видом Иванова. То Иванов под видом Ленина (как этот мой безумный персонаж, пугавший граждан невероятным сходством с вождем пролетариата).
«Господи, — подумал я, — когда же они оставят нас в покое?» И поехал к другому другу, что жил на канале Грибоедова. Оглянулся — вроде чисто — и вошел в парадную дверь. Лестница, идущая по внутреннему периметру, уходила вверх к стеклянному фонарю, за которым предполагалось никому из живущих не принадлежащее небо.
У подножия лестницы в коляске лежал одинокий младенец. Он молча смотрел на дорогу, которую ему предстояло пройти, и думал… О чем он думал, я не знаю. А может, он и не думал вовсе, а ждал, когда что-нибудь само изменится к лучшему. Потому что в детстве все перемены хороши. Они хороши и в зрелом возрасте, только сами не происходят. Надо участвовать, а то всю жизнь так и проживешь в клетке — пусть хоть лестничной — и будешь мечтать, что какой-нибудь Ленин починит тебе текущий бачок, если это деяние будет соответствовать интересам текущего момента, который проистекает без твоего вмешательства.
Спасибо, теперь на почту вам будут приходить письма лично от редакторов «Новой»