Морок всенародности

Когда-то давно я сказал Дмитрию Быкову, что Россия может стать Меккой для людей искусства. Что поэты, живописцы, музыканты и режиссеры со всей планеты будут съезжаться к нам, в край художественных дерзаний и творческой свободы. Быков теперь все время это цитирует. Такое вот несчастье. А генерал Леонид Ивашов все время вспоминает, что еще раньше я сказал: «Армия в России будет охранять богатых от бедных». Да, я это действительно сказал. Правда, я не говорил, что я в восторге от этой перспективы. Но это уже никому не интересно.

Россия как возможный центр мирового художественного процесса — это моя давняя и любимая мысль. Пришла она ко мне, однако, не от хорошей жизни. Помню в 1999 году разговор с вице-премьером Ильей Клебановым в небольшой экспертно-журналистской тусовке. Речь шла о так называемых «точках роста» — то есть о тех отраслях, куда надо привлекать инвестиции, чтобы продукция стала глобально конкурентоспособной. Я сказал: для России это балетные школы и консерватория; если хорошенько вложиться — обучение живописи. Поскольку только в области балета (а также скрипки и фортепьяно) мы уверенно и честно впереди планеты всей. Ну еще в области «Черного квадрата» и «Красного клина» — это, правда, давно было, но можно восстановить, если очень постараться. А делать что-то в области высоких (а также низких) технологий — даже и стараться не надо.

То есть романов и поэм, философских трактатов и эссе, картин и инсталляций, симфоний, опер, балетов, драматических спектаклей и даже кинофильмов. А значит, задуматься о создании хорошо оснащенных площадок для производства — экспериментальных театров, мощных киностудий, вольных академий словесности. Вот тут-то мировая художественная жизнь начнет перетекать на наши просторы. Капитал бежит туда, где меньше налоги и четче правила, а художник — где обильнее гранты и веселее компания. Ну и где больше свободы.

Вполне, повторяю, возможное дело.

Но прежде надо избавиться от заблуждения.

Не надо надеяться, что широкие массы будут читать, смотреть и слушать… Тем более они не будут выказывать художникам почтение. Скорее наоборот: будут отворачиваться. А то и пойдут крушить выставки и срывать спектакли, если найдется бойкий организатор защиты нравственности.

Самообман касательно народного признания — старая история.

Вот знаменитая заметка в «Русском инвалиде»:

«Солнце нашей поэзии закатилось! Пушкин скончался, скончался во цвете лет, в средине своего великого поприща!.. Более говорить о сем не имеем силы, да и не нужно: всякое русское сердце знает всю цену этой невозвратимой потери, и всякое русское сердце будет растерзано. Пушкин! наш поэт! наша радость, наша народная слава!.. Неужели в самом деле нет уже у нас Пушкина! к этой мысли нельзя привыкнуть! 29 января 2 ч. 45 м. пополудни».

Хочется спросить автора, князя Владимира Федоровича Одоевского:

«Зачем вы, ваше сиятельство, пишете про «всякое русское сердце»? Вам должно быть известно, что о поэте Пушкине и в дни его славной жизни, и в дни его ужасной кончины знали или хотя бы слышали в лучшем случае один-два процента из 60 миллионов русских подданных! И то много: ибо, к примеру, скажу, во дни расцвета пушкинского гения гимназий в России было 48, а уездных училищ — 337, и обучались там общим числом 35 000 учеников. Полагаю, что еще два-три процента умели читать и читали — но не Пушкина и даже не Булгарина с Сенковским, а лубочные книги про Бову Королевича и Милорда Георга. Остальные же были неграмотны, и удовлетворяли свою тягу к изящному в песнях, хороводах и прочих сельских и слободских игрищах. Отчего же вы пишете о Пушкине — «наша народная слава»? Или народ — это лишь образованное сословие? Да и то не всё, а только небольшая, наиболее художественно воспитанная часть его? Малая часть малой части?»

Конечно, тут же скажут: дескать, Пушкин — вершина русской литературы, а значит… а что это значит? Вершинность художественного явления утверждается путем совместной работы экспертов и власти. Власть формирует иконостас великих национальных художников — чтобы еще раз доказать свое преемственное право властвовать. Для этого пишутся стандартные учебники литературы, открываются памятники, издаются за госсчет полные собрания сочинений.

Но сегодня школьные учебники становятся все тоньше, жиже и необязательнее. Рассерженные интеллигенты, окончившие вузы не позже 1990 года, говорят и пишут об ужасающем, просто неимоверном и даже каком-то принципиальном, чуть ли не доктринальном невежестве учащейся молодежи.

Молодежь не понимает, к чему весь этот шум. Но для сознательной молодежи (я бы сказал — для сознательно невежественной молодежи) это, повторяю, — дело принципа. Потому что свобода неделима. Она включает в себя свободу не знать, не интересоваться, не читать. Свободу от тоталитарного заучивания «Онегина».

Дело не только в побочных результатах свободы. Тут всё гораздо серьезнее и историчнее. Почти всегда высокое искусство (как, впрочем, и высокая образованность) было уделом немногих. Золотой век русской литературы — это пиршество духа и разума на крохотной кочке посреди болота всеобщей неграмотности.

Ну умножьте на десять. Все равно — воды цветенье на бездонном пруду.

XX век — это странная случайность. Нация-государство, индустриализация и демократия. Вдруг коренным образом изменилась структура занятости. Мастеров, инженеров и клерков, а также учителей и фельдшеров, надо было массово и однотипно обучать. Власть, в свою очередь, стремилась просочиться во все поры духовной жизни общества — поэтому появились обязательная для изучения классическая литература и прочее национальное, нетленное и подлежащее восхищению. Достоевского при советской власти издали тиражом 34 млн. Тираж Льва Толстого — более 500 млн. На ситуацию со «слезинкой ребенка» это серьезно не повлияло, увы. И слова «Не могу молчать!» не стали национальным принципом.

Но вот индустриальная эпоха закончилась. Массовая квалифицированная занятость — тоже. Вместо громадных заводов — сплошные мелкие бизнесы в сфере услуг. Чтобы прилично зарабатывать, достаточно уметь расписываться. И знать, что главное в этой жизни — не заморачиваться.

Книжные тиражи от 3 до 5 тысяч снова стали считаться очень приличными.

Новый расцвет культуры наступит, как только мы избавимся от морока массовости. Как только художник поймет, что народ не обязан обращать на него внимание.

Более того. Внимание широкой публики чревато неприятностями. Одиночество художника в эпоху электронных СМИ и социальных сетей превращается в незащищенность, в какую-то бесконечную подставу.

Но что делать? А то, что всегда: сочинять, ваять, репетировать. И не дорожить любовию народной. А также не дрожать от угроз, которых будет все больше. Устраивать пикеты перед выставками и спектаклями — это ведь тоже свобода.