Кама Гинкас исследует пределы боли в новом спектакле «Ноктюрн»
После изысканной сложной «Гедды Габлер» (Александринский театр), насыщенной сиянием стекла и шелка, шелестом воды, треском огня, мяукающим криком скрипки и страшными снами Гедды, выведенными на видео напоказ залу, — Кама Гинкас поставил предельно простой спектакль. В «Ноктюрне» вовсе нет декорации. Двухчасовое действо идет при полном свете в Большом фойе МТЮЗа. Реквизит: больничные каталки, капельницы, манекены, тюфяки, ролики, арбуз, бейсбольная бита. Неуместный среди хлама черный «Стейнвей». И огромное фото на лестнице театра, за спинами актеров. Оно замыкает перспективу «Ноктюрна».
Фото — из другого спектакля Гинкаса. Маска золоченой статуи Счастливого Принца, пошедшая трещинами, исхлестанная дождями большого города, — улыбается отстраненно и страшно. Как золотой лик Судьбы, как идол Рока. Идол Рока явно требует жертв. Знать бы: каких?
Пьеса американца Адама Раппа (AdamRapp) «Ноктюрн» (2001) — именно о роке и жертвах. О секунде, разбивающей всю жизнь. О том, как разумное, бодрое, идиллически заурядное бытие семьи мидл-класса из мидл-тауна за миг становится античной трагедией.
На русский язык «Ноктюрн» переведен впервые, для постановки МТЮЗа, — театроведом Джоном Фридманом при участии драматурга Максима Курочкина.
На 90% «Ноктюрн» Раппа — монолог главного героя. Игорь Гордин в старых джинсах и затрапезной клетчатой рубахе выходит к залу. Дистанции нет. Видно, как человека трясет.
— Пятнадцать лет назад я убил свою сестру, — Гордин говорит это очень просто.
…Не передоз, не секта, не проводы на поезд, который взорвут. Не мальчик-аутист с материнской винтовкой. Абсолютно нормальный подросток едет с летней каникулярной работы на подержанной, но добротной машине, которую купил «на свои». Наслаждается звуками лета: стрекотом косилок, смехом детей, шумом воды в садах, дальним стуком биты по мячу.
…Гордин бьет по арбузу. Мякоть разлетается. Розовый сок течет из пролома. И это — единственный «показ» того, что случится через миг. Восьмилетняя девочка на роликах выедет в переулок. У подержанной, но добротной машины откажут тормоза. Что-то глухо стукнет в крыло.
Дальше — лающие реплики. В них блицкадры: смятый капот, соседский забор, пес на крыльце, бледные коленки в пыли, желтое платьице с цветами… Голова лежит отдельно: через дорогу.
В мире за год жертвами ДТП становятся около 1,2 млн человек. Спектакль «Ноктюрн» четко и подробно разбирает и показывает: как это бывает в одном частном случае. Как это чувствуют два-три человека из 6 миллиардов в каждом и любом случае из 1,2 млн ежегодной статистики.
Да и не в ДТП дело. Не менее причастны к теме Раппа взрывы в «Домодедове» и в мадридских электричках, «скорые», увязшие в пробках, диагнозы и цунами: не будем поминать к ночи и всуе. Любая безысходная беда, которая рушится на человека. Так просто. Без причины. Ни почему.
…На сцену выносят грязный, замасленный неисправный тормозной механизм — и вздымают его, потрясают им перед небом. Вот от этой штуки, как оказалось, зависели жизнь и смерть. Игра случая бессмысленна, как мычание. Это мычание боли, невозможность смириться и невозможность понять — почему мы, семья директора школы в городке Nштата N?! — суть спектакля. Э т о и вынесено на сцену: в предельно простом решении. Какие, собственно, онеры тут могут быть, какая символика воды и огня на сцене? Операция идет на открытом сознании 100 зрителей и 5 актеров. Какого напряжения «Ноктюрн» требует от этих пяти — промолчим.
Ровно пять лет назад Кама Гинкас поставил «Роберто Зукко» Кольтеса, исследуя глубокие пределы зла внутри каждой души. В «Ноктюрне» Адама Раппа театр исследует пределы боли.
Но если «Роберто Зукко» написан о человеке, не ведающем ни рефлексии, ни совести, то «Ноктюрн» — о совершенно нормальных людях. Которые платят горю дань по полной.
Лаконичная сцена, в которой Отец (Андрей Бронников) пытается выстрелить в Сына, виновника смерти дочери, а Мать (Оксана Лагутина) стелется между ними, и лепечет, и не знает, что лепетать, и отводит ствол, и потихоньку начинает сползать в безумие — пролог их «жизни после». В этот летний вечер, в переулке маленького городка, кажется, погибла не только девочка, но все четверо. Вся семья. Бегство героя Игоря Гордина в Нью-Йорк, полный отказ одаренного подростка от музыки, полная (как выясняется через пару лет) импотенция, роман, написанный им про гибель сестры и свою вину, — один конец дуги боли. На другом конце, в маленьком городке, — безумие матери и болезнь отца. «Ноктюрн» начинается с единственной в своем роде беды. Но заканчивается болью, через которую проходит почти каждый человек. Болью, на которой, как на родовых муках, стоит мир: отец доживает последние часы, сын сидит возле его кровати.
Все очень натуралистично: железные столики из бесплатной больницы. Устарелые эмалированные лотки со шприцами. Капельница. Бедная кровать умирающего. Тут уже нет дистанции между «залом» и игрой Игоря Гордина и Андрея Бронникова (а они играют сильно). Нет дистанции между опытом персонажей и опытом зрителей. Обе роли сыграет каждый из нас.
А от этой семьи остался лишь «Стейнвей». Рояль деда. Память о доме, который был до беды. Он пылится на складе — и сын, сам не зная почему, платит и платит за хранение из последних денег.
…Есть тут катарсис и просвет в финале? Нет тут просвета в финале и катарсиса? Или все сводится к чеховскому «Надо жить…»? К записи Розанова о других родителях, трижды переживших ту же бессмысленную, как мычание, боль, то же чавканье Рока (неисправные тормоза в Петербурге 1911 года заменили скарлатина и дифтерит): «И вот перенесли, что непереносимо. Под чем кости хрустят, душа ломится. Как же они перенесли?
А как же бы они не перенесли?Остались жить».
Тут думать страшно. Тут выводы делать нельзя. Но боль этот спектакль передает.
Спасибо, теперь на почту вам будут приходить письма лично от редакторов «Новой»