Танки врезались прямо в толпу

Кенгирское восстание широко известно благодаря главе «Сорок дней Кенгира» в «Архипелаге ГУЛАГ» А.И. Солженицына. Это, пожалуй, самое яркое и трагическое событие в послевоенной истории советских лагерей. На сорок дней три лагпункта особого «Степного лагеря» в Джезказгане завоевали свободу. Возникла своеобразная Республика зэков со своим правительством, названным Комиссией по переговорам от заключенных, с красочной культурной жизнью — проводили концерты, готовили спектакли, действовало художественное фотоателье, выходили стенгазеты, вело передачи собственное внутрилагерное радио — при помощи коротковолнового передатчика (собранного из медицинской установки УВЧ) кенгирцы пытались связаться с внешним миром (см. «Новую газету», № 143 (1846) от 21.12.2011). В восставшем Кенгире торжествовала и свобода совести. Там были все — от баптистов из Молдавии до старообрядцев из Красноярского края. Погибших в первые дни восстания отпевали священники сразу трех конфессий, читал молитвы мулла. Польский ксёндз отец Антон Куява венчал новобрачных — и католиков, и православных.

Финал восстания был чудовищным. В предрассветных сумерках 26 июня 1954 года в кенгирскую зону вошли два дивизиона военизированной охраны лагеря и дивизион внутренней охраны в количестве 1600 вооруженных человек, 98 проводников с собаками, 3 пожарные автомашины и пять танков Т-34. Танки шли прямо по телам беззащитных, охваченных паникой людей… Это было единственное лагерное восстание, в подавлении которого принимало участие танковое соединение. Возникает вопрос: кому и зачем нужна была такая немыслимая жестокость накануне массовых реабилитаций? Что это? Отражение вечного страха властей перед восставшими низами? Или империя зла в действии? Почему тогда 40 дней пытались вести переговоры-уговоры, читали зэкам длиннющие нудные лекции о выполнении плана и о дружбе русского и украинского народов? Неужели для отвода глаз?

Этот вопрос повис без ответа с первого же интервью о Кенгирском восстании, которое я взял в декабре 1988 года. Интервьюируемой была моя учительница английского языка, тогда московская американка Норма Морисовна Шикман.

«Я выбежала из барака, вдруг смотрю: в ворота въезжает танкетка, не танк, а такая маленькая танкетка. (В сумерках Н. Ш. ошиблась. Это были танки Т-34. — Н. Ф.). И едет вот так (показывает руками. — Н. Ф.) — петлями, а мы стоим у самой стены. Она так близко прошла, что я поняла: дело плохо, солдаты абсолютно пьяны и вообще не соображают, куда едут. Одна танкетка угол барака снесла. У нас в зоне был небольшой овражек, он отгораживал край зоны, и танкетка переехать его не могла. Я быстро перебежала этот овраг, он меня и спас. Но что было в зоне — это страшно…»

Вспоминает Анна Дмитриевна Витт (Гричаник). Когда за Нюсей Гричаник в ее родной деревне на Тернопольщине пришли из МГБ, ей еще не было 20 лет. Бандеровкой Нюся не была, в УПА не состояла, в тюрьму она попала по оговору арестованной соседки, конкурентки за звание первой красавицы на деревне: той очень не хотелось, чтобы Нюся осталась на свободе.

«Мы с мужем (Константин Витт и Анна Гричаник обвенчались во время Кенгирского сабантуя. — Н. Ф.) в ту ночь были вместе, знали, что что-то случится, — никто не спал. Два барака объединились и ждали, что с нами сделают. Когда танк подошел к бараку, где мы были, и начал стрелять холостыми в окна, — загорелись матрасы, — пришлось выйти на улицу. Все люди стали в ряд около стены. …Я такого ужаса не видела — танк шел прямо на нас. Мой муж — фронтовик, сразу понял, что мы можем погибнуть, — меня оттолкнул в сторону и начал кричать другим, чтобы отходили… Но было поздно, танк пошел на людей… Под его гусеницы попали Марийка Монтыка и Зенка* из бригадников моего мужа. У них у обоих заканчивался срок, их вызывали на свободу, но они остались вместе со всеми в зоне. Хотели создать семью, любили друг друга, так и легли в одну могилу…»

А вот письмо-исповедь Гурия Михайловича Черепанова. Оно адресовано Фаине Николаевне Чистяковой, многолетней сотруднице фонда Солженицына. «То, что я Вам поведаю, — писал Г.М. Черепанов, — я хранил в душе и сердце долгих 45 лет. Это моя святая тайна, о которой я не мог никому ранее рассказывать. Мне уже пошел девятый десяток. Жизнь моя не бесконечна. Не хотелось бы уносить с собой эту мою сокровенную тайну». Гурий Михайлович — потомок русских казаков, ушедших в Гражданскую войну в Маньчжурию. Он вырос на чужбине, в ГУЛАГ попал с приходом Красной армии в Китай. С его разрешения в 2003 году письмо было обнародовано. Сейчас это одно из самых известных свидетельств о преступном подавлении Кенгирского восстания.

«Когда зоны соединились, я познакомился с девушкой Аллой Пресман. Она была евреечка, родом из Киева. Ей было около двадцати лет. Мы очень привязались друг к другу (восстание длилось целый месяц) и поклялись в том, что будем искать друг друга и соединим свои жизни. Все это было искренне и серьезно. Я в то время не был еще женат (до лагеря), и мы полюбили друг друга. Мы строили планы и верили в счастливую судьбу.

А она распорядилась иначе. На рассвете 25—26 июня 1954 года раздался страшный гром. Это орудийная канонада разбудила нас. Мы были вместе в ее бараке. Мы, как и все, бросились из барака наружу. Началась паника. Никто не знал, что будет с нами дальше. Воздух наполнился гулом. Что за гул, не могли понять. А оказывается, это танки близко маневрировали и стреляли из своих орудий, видимо, холостыми.

Когда мы все выскочили из барака, а нас было, наверное, человек 50—60 (может быть, чуть меньше), то увидели, что наш барак окружен строем солдат и отрезан от других бараков. Судя по погонам, это было какое-то военное училище. Женщины толпой с криками и воплями двинулись в сторону солдат, но, не доходя метров 10 до шеренги, мы все остановились. Возгласы и проклятия на миг прекратились. Мы увидели среди солдат какое-то движение, и перед строем появился офицер. Он прокричал в нашу сторону: «Если будете подходить, то будем стрелять». Но женщины продолжали ругать их и стыдить. И тут я увидел, как офицер взмахнул белой перчаткой, строй разомкнулся, и из-за соседнего барака, повернув на нас, двинулась железная махина — танк Т-34. Солдаты взяли ружья на изготовку.

Танк как шел на малой скорости, так и шел, направляясь на толпу. Мы с Аллой были впереди. Когда заключенные увидели, что танк приближается, все бросились назад и стали заскакивать в барак. Водителю танка, видимо, дали задание отрезать заключенных от барака. Танк стал теснить женщин. Люди кричали, плакали. Танк врезался в толпу женщин и стал гнать их. Трудно описать то, что творилось, когда танк врезался и толкал перед собой живую массу людей, которые не успели проскочить в барак. В этот момент, когда танк вклинился в живую толпу и стал двигаться дальше, мы с Аллой потеряли друг друга. Я в этот момент заскочил на танк, а ее он настиг сзади. И сквозь весь этот адский шум я вдруг услышал: «Гурий! Гурий!» Это был ее голос! И она звала меня. Я не мог сразу определить, где она. Танк прошел, и земля была усыпана людьми. Да, я видел и слышал этот ад. Видел, как Т-34, наш советский танк, победоносно оставив после себя раздавленных и искалеченных, двинулся дальше, к другому входу в барак, чтобы и там навести смерть.

Когда я услышал голос Аллы, то соскочил с танка, стал искать ее и только с помощью женщин нашел, так как было не совсем светло. Я увидел ее сидящей около барака, и она увидела меня. Я услышал ее истошный крик и увидел руки, протянутые ко мне. Нужна была помощь, для того чтобы ее занести в барак и положить на топчан. Кошмар! Здоровые и живые оттаскивали раненых и мертвых. Вот эти женщины и нашли мне в этом кошмаре мою Аллочку и помогли ее занести в барак. На ноги она встать не смогла. Левая нога безжизненно болталась.

Когда танк настиг ее в толпе, то гусеницей содрал с нее все мясо с зада. Она сумела отскочить от танка в сторону и поэтому не попала под гусеницу. А может, ее отбросило. Мы положили ее на самое крайнее место в бараке. Женщины убежали помогать раненым, а я остался с ней. Она стонала и умоляла помочь ей выжить. Вся была в крови. Мне она говорила: «Все равно мы выживем и будем вместе». Я сидел рядом и не знал, что же мне делать дальше. Я гладил ее по щекам, целовал и успокаивал. Говорил ей ласково: «Все пройдет, все поправится, и мы всю жизнь будем вместе». Она только шептала: «Я люблю тебя, Гуря».

Я смотрел на нее, видел ее страдания и чувствовал, какие тяжелые боли она испытывает. А за окнами барака шла война. Мимо пробегали солдаты, сновали военные машины скорой помощи (санитарные), бегали санитары с красным крестом на нарукавных повязках.

Алла сильно застонала. Я понял, что ей неудобно лежать, и решил помочь ей сменить положение. Когда я хотел поправить ногу, то увидел, что левая лежит как-то неестественно. Нога была вывернута на 90°. К моему ужасу, я понял, что нога была вообще выдернута из таза и держалась на коже. Я похолодел от ужаса. Видимо, оттого, что я ее пошевелил, она вскрикнула и простонала: «Гуринька, мне очень больно, положи под меня подушку». Я взял с соседнего топчана чью-то подушку. Она взяла меня за шею. Я хотел ее приподнять и подтолкнуть под нее подушку, но моя рука вошла в какую-то жидкую кашу. Весь зад у нее был месивом. Пересилив свой страх, слезы и ужас, я все-таки подсунул под нее подушку. Я только молил Бога тогда, чтобы самому от такого ужаса не потерять сознание. Когда я вынул из-под нее свою руку, то увидел, что она по самый локоть усеяна маленькими кусочками мяса — мяса человеческого, мяса молодой женщины, безвинной жертвы советского беззакония. Мяса моей любимой. Такое трудно пережить. Я незаметно от нее достал платок и вытер руку. На платке осталось множество кусочков мяса.

Платок этот до сих пор со мной. До сих пор видны кусочки мяса в подрубленных краях платка.

А война продолжалась. В это время солдаты атаковали наш барак. Что-то дико крича, они прикладами стали выбивать окна и забрасывать в барак дымовые шашки. В бараке поднялись еще больший шум и паника. Люди не знали, что делать. Женщины бросались к окнам, а там были солдаты. Брал страх. Люди не знали, что делать с ранеными, и я тоже не знал, что же делать с моей Аллочкой.

А барак наполнялся едким дымом. Стало очень трудно дышать. Я посмотрел на нее: ей было очень плохо, она задыхалась. Тогда я накинул ей на рот полотенце и стал дышать с ней рот в рот. Другого способа ей помочь я не знал. Пострадавших и раненых было много. Санитары с носилками (солдаты) часто стали появляться за нашими окнами. Я сам валился с ног от этого кошмара. И тогда я почувствовал, что всему наступает конец. Я решил как-то спасать Аллочку. Или я, или кто-то из женщин позвал пробегавших мимо наших дверей санитаров с носилками. Вместе с женщинами мы осторожно вынесли Аллочку и положили на носилки. Я наклонился над ней, она холодными руками крепко обняла меня за шею, и мы поцеловались последний раз в жизни.

Санитары прервали наше последнее прощание. Они с носилками, на которых лежала моя умирающая любимая женщина, растворились в дыму. Бой за взятие зоны еще шел. Еще рычали где-то рядом танки, изредка оглушая пушечным выстрелом. Еще бегали санитары, подбирая раненых и павших, а санитарные военные машины вывозили улики, а для меня было все кончено. Как только санитары с носилками скрылись из виду, я тут же сел в оцепенении. Потом, как пьяный, шатаясь, пошел к тому месту, где она жила. Сел на ее постельку и громко заплакал. Заплакал от бессилия».

И еще одно свидетельство.

Спартак (или Сергей, как его звали в лагере) Тимурович Дедюкин попал в Кенгир уже после смерти Сталина. Срок у него был небольшой. Вскоре после восстания его освободили, и он смог вернуться в Москву. Судимость сняли, и он никогда никому не рассказывал о пережитом. В 1994 году С.Т. Дедюкин услышал по радио, что в Москве собирались участники Кенгирского восстания, чтобы отметить его 40-летие. После этого он решил найти организаторов и рассказать то, о чем молчал долгие годы.

«Мы бежали между бараками, рядом со мной еще один парень, литовец. Имя его не помню, близко знакомы мы не были. Мы убегали от танка, который медленно полз за нами. Вдруг оглушительный грохот — выстрел. Меня всего обдало чем-то горячим… Потрогал — кровь. Оглянулся, рядом со мной еще бежит обезглавленный человек… Танкисты в холостые танковые снаряды вставляли, как пыж, масляные тряпки. И расстреливали людей в упор. На излёте, если такой пыж долетал до стены, он оставлял на ней масляное пятно»**.

Это свидетельство разрешило долгий спор между кенгирцами. «Какие снаряды? — говорили фронтовики. — Мы же знаем, что это такое, если бы танки стреляли не холостыми, от стен и бараков ничего не осталось». Другие отвечали: «Нет, ну как же? Мы же видели разорванные тела! Откуда же они взялись?» Из этого вывод: случай, увиденный С. Т. Дедюкиным, был не единичен.

Но что же это такое было? Откуда это взялось — охота за безоружными людьми на танке? Необъяснимая, бессмысленная, просто потусторонняя жестокость. Ведь даже нацисты рекомендовали боевые части не использовать в операциях по уничтожению мирного населения: это-де снижает боевой дух и разлагает армию. Может быть, права Норма Шикман — и танкисты действительно были в стельку пьяными? Но как она смогла это оценить сквозь броню? Да и для того чтобы так напоить танкистов — настолько, что они не могли бы вписаться в поворот и сносили угол барака, — фронтовыми 100 граммами не обойдешься. И если их напоили, то зачем?

Однако есть и иные свидетельства, подтверждающие слова Нормы. Украинка, член ОУН (Организация украинских националистов) Эмма Войцехович пишет: «Я сама бачила двоих п‘яних солдатiв… (Далее перевожу. — Н. Ф.) Они зашли в 4-й барак и рылись в вещах политзаключенных. Мародеры низшего пошиба. Да и девчата рассказывали, что меж солдатами, что принимали участие в разгроме, были пьяные». Норма Шикман, дочь американкой коммунистки, не была даже знакома с Эммой Войцехович, дочерью видного деятеля украинского национального движения. После подавления восстания Норму оставили в Кенгире, Эмму же отправили на этап в Озерлаг. То есть можно утверждать: их свидетельства абсолютно независимы.

В дополнение к описанной картине надо привести еще один эпизод, который, казалось бы, прямо с ней никак не связан. Листая фундаментальный справочник, составленный Никитой Васильевичем Петровым, — «Кто руководил органами госбезопасности в 1941— 1954 гг.» (Москва: Мемориал. Изд-во «Звенья», 2010), я обнаружил странное совпадение. 25 июня 1954 года, то есть накануне подавления Кенгира, два его главных организатора награждены орденами. Замминистра внутренних дел СССР генерал-майор Сергей Егорович Егоров получил орден Красного Знамени, а начальник ГУЛАГа генерал-лейтенант Иван Ильич Долгих — орден Ленина. Каждый получил тот орден, которого не хватало в личной коллекции. Получили ли какие-то награды другие участники и организаторы штурма, оставалось не ясным. Еще более непонятным, если предполагать, что награждение как-то с Кенгиром связано, — кажется то, почему оно произведено за день до подавления, так сказать, авансом. В общем, я долго не мог найти место этому кусочку мозаики, собирая которую, я долгие годы пытаюсь реконструировать кенгирские события.

Ответ пришел этой весной. Я возвращался из университета, навстречу мне по Ломоносовскому проспекту спешил на лекцию Никита Петров.

— Никита, у меня к вам вопрос! Скажите, могли ли за подавление восстания наградить авансом, загодя, так, чтобы поощрить исполнителей?

— Нет, во-первых, за подавление лагерных восстаний вообще никогда никого не награждали. Во-вторых, никого и ни за что не награждали авансом.

— А что же означает то, что Долгих и Егорова наградили 25 июня 54-го года, за день до подавления?

— О, это совсем другое. Это было плановое награждение за выслугу лет. Оно происходило не каждый год. Его долго ждали, далеко не каждый попадал всякий раз в список награжденных. Но списки в приказах по награждению за выслугу лет были огромными…

«ЖДАЛИ» — вот ключевое слово. Генералы долго ждали, когда же выйдет вожделенный приказ. Они к нему готовились, и в Казахстане в далекой затяжной командировке, конечно, не обошлось без банкета. Степлаговцы очень старались, ведь комиссии из Москвы приехали с проверкой, как уж тут не попытаться им угодить. Празднование было в разгаре, когда в Кенгир пришли танки. Танкистов немедленно усадили за стол, это же по-нашенски, хлебосольно… Что было дальше — известно.

Вся история Кенгира получила какое-то легкоузнаваемое и оттого еще более страшное измерение. Нет и не было никакого заговора растерзать и уничтожить безоружных зэков… Министр Круглов трясся, как осиновый лист, и засыпал комиссию ГУЛАГа в Кенгире телеграммами, призывая: «Стремиться всеми мерами не допустить человеческих жертв»*** Уж кому-кому, а ему-то было отлично известно, что массовые реабилитации не за горами.

Все оказалось проще и поэтому гораздо страшнее. В основе одного из тягчайших преступлений в истории, когда сотни безоружных людей погибли под гусеницами танков, хорошо знакомые нам глубочайшее неуважение к человеку, тотальное беззаконие и надежда на русское «авось». Разница между преступным подавлением Кенгира и недавним случаем с несчастным арестантом, внутренности которого оказались разорванными бутылкой из-под шампанского, только в одном — в числе жертв. Природа и власти, и нас самих не изменилась.\

_________ *Зиновий Рак родом из Бродов. **Интервью С.Т. Дедюкина (июнь 1994 г.) Н. Формозову и М. Кравери (запись в архиве Марты Кравери). ***Кокурин А.И. Восстание в Степлаге. «Отечественные архивы», 1994, № 4, стр. 57.