В петербургском Манеже до 24 ноября царствует Завен Аршакуни (19322012)
Лет сорок назад от одного представителя запрещенной в СССР науки социологии, я услышал, чем слава отличается от популярности. Оказывается, – признанием в узком кругу профессионалов.
«Завен – это гимн живописи», – сказал в Манеже один замечательный питерский художник. Новости в этом заявлении не было. Коллеги не вчера окрестили Завена и «царем петербургских живописцев», и «Окуджавой в изобразительном искусстве». (Почему не Ленноном, не Луи Армстронгом или Дюком Эллингтоном, – не знаю.)
Сегодня его работы в десятках крупнейших музеев мира. Что же его имя не гремит на всех перекрестках?..
Сам спросил – сам отвечу. Человечество научилось адекватно тиражировать текст (и даже голос!) раньше, чем цвет. Живопись была не по зубам самиздату. А потому о радостной, светлой, запредельной в космической своей мощи живописи Завена (то детской до условности, то до зримой осязательности чувственной) знает лишь тот, кто вкусил ее в подлиннике.
Живопись, она, как поэзия. На язык инородного материала почти непереводима. Альбомы (пусть и в Финляндии напечатанные), как и, увы, интернет, дают лишь относительное представление.
Он никогда не писал с натуры. На пленере делал наброски карандашиком в блокнот. Краски брал в руки только в мастерской.
Какой он был человек? Тихий. Легкий. Дружелюбный. Я наблюдал, как был поражен буксирчиками из его детской книжки Дмитрий Сергеевич Лихачев, видел, как, едва познакомившись, буквально вцепились друг в друга – не оттащить! – Завен и Валентин Дмитриевич Берестов, а потом Завен и Андрей Донатович Синявский.
Царственный, как и положено отпрыску рода Аршакидов, чудом выжившему в России XX века. Очень армянский (по отцу, чья могила неизвестна, погиб в ополчении на Пулковских высотах). Очень русский (по маме, нашедшей упокоение в блокадном рву за Смоленским кладбищем; там, рядышком с Ксенией Петербургской, теперь лег и Завен).
Очень питерский. С лицейским (читай – детдомовским) чувством дружбы как нормы человеческого общения. С тремя профессиональными гитарами в мастерской (играл только классику).
Но вот рассказ с поминок:
Начало пятидесятых, «дело врачей», антисемитская истерия.
К чернявенькому Завену Аршакуни цеплялись на улице: «Еврей?..»
«Еврей» – говорил он. И лез драться.
Так лез в драку и на худсоветах, когда за искусство выдавали подделку.
Воспитательница Завена в блокадном, а потом уже и горьковском детдоме, Вера Николаевна Рогова (ей за девяносто, но на открытие выставки в Манеже она пришла) рассказала, что рядом с его кроватью ставили кровати проблемных детей. Рядом с ним просто невозможно было быть плохим.
С бору по сосенке, из сети по нитке составляю виртуальную галерею Завена:
Конечно, мог бы сделать это и раньше. Да не додумался.
При жизни у него были даже награды – медаль жителя блокадного Ленинграда и серебряная медаль, полученная в 2003 году от Российской Академии художеств. Звание члена–корреспондента той же Академии ему присудили в 2007 году. После похорон Павел Никонов привез золотую медаль Академии.
Только на открытие выставки не приехал ни один телеканал.
Почему? Вопрос не ко мне – к потоку того времени, с которым этот художник так давно разошелся. Просто жили они в разных измерениях. Шли невстречными курсами. И сопрягались только в силу парадокса геометрии Лобачевского – парадокса земного существования.
Несколько лет назад приятель затащил его на модную постмодернистскую выставку. А потом поинтересовался, мол, ну как тебе?..
– Понимаешь, – виновато вздохнул Завен, – у меня другая профессия.
Выставка Завена Аршакуни в Петербурге, в Конногвардейском Манеже (это два этажа картин и рисунков, собранных из многих музеев мира), открыта до 24 ноября.
Его картины целебны. Это не просто холст и краска, это цветотерапия, «лестница чувств», открытая когда-то Пушкиным и переоткрытая заново Берестовым. Это уникальное качество русской народной лирической песни – не связанное с сюжетом изменение чувства, восхождение души по ступеням радуги. Не где-то там, потом, а здесь, на земле. Это то, что о человеческом бытии знал «пресловущий иконописец» Андрей Рублев. Завен многому научился у него. Как и у русской народной живописи. И у французских импрессионистов. Он, по сути, и был последним импрессионистом.
Разминувшийся с временем, этот художник отразил его, как никто.
Остерегайтесь подделок. (На художественном рынке они уже появились.)
**P.S.**
ПАМЯТИ ЗАВЕНА АРШАКУНИ
Петербургский художник армянских кровей,
для кого-то – нацмен, для кого-то – еврей,
для кого-то – забота иная,
а для нас он – водитель трамвая.
Этот красный трамвайчик я знаю в лицо:
у него на холсте, возле рамы, кольцо.
И садится водитель трамвая,
пассажиров ночных подзывая.
Мы отправимся в путь вдоль каналов и рек.
Так какой, извините, за окнами век?
То ли это Растрелли с Трезини,
то ли города нет и в помине.
Это белая лошадь в туманном окне,
это ослик с поклажей на круглой спине,
это луковки Божьего мира
и младенец во чреве буксира.
Это солнце, которое бьет через край
полотна, и звенит огоньками трамвай:
колокольчики – желтый и синий –
в лабиринте проспектов и линий…
_10 ноября 2012_
**Михаил ЯСНОВ**
Спасибо, теперь на почту вам будут приходить письма лично от редакторов «Новой»