Шпаликова, как многих рано ушедших русских гениев, любят не только за то, что он сделал (этого многие его поклонники просто не знают — все ли они читали «Девочку Надю» или «Прыг-скок, обвалился потолок»?), но и за то, чего не сделал. Многие вспоминают его бредущим по коридорам «Мосфильма» со стоном: «Не могу-у-у! Я с ними не могууу!». Наступило время, в которое Шпаликов не встроился. Большинство нашло ниши, а он не перековался. Это не подвиг — больше скажу, некоторые по-настоящему состоялись именно в семидесятые, именно благодаря их гнусности и беспросветности. Скажем, Наталья Рязанцева — первая жена Шпаликова и, думается, его идеальный собеседник — лучшие свои вещи написала в это безвоздушное время. И Тарковский говорил о себе: «Я — рыба глубоководная». А Шпаликов — если уж продолжать ихтиологические сравнения — рыба летучая.

Он вовсе не был легким человеком, ибо легкость почти всегда предполагает поверхностность. Он отлично понимал те тайные пружины, благодаря которым вертится жизнь и выстраиваются отношения. Он не комедиограф по природе своей — нет, он строгий исследователь тонких, почти неуловимых вещей, знаток деталей, враз переключающих жизнь и настроение в другой регистр. Вот прошла девушка с собакой — и жизнь возможна, вот прошел мужчина и посмотрел с неутолимой злобой неудачника, да еще трамвай проехал — и всё, уже невозможна. Шпаликовский сценарий «Заставы Ильича» — вероятно, лучшего фильма шестидесятых наряду с «Рублевым», совсем другим, даже и противоположным, — изумительная летопись таких переходов, к которым человек на переломе эпохи, судьбы и возраста особенно внимателен. Шпаликов так приглядывается к мелочам именно потому, что пытается в них прочитать намек: в мире царит полная неопределенность, никто не знает, куда все повернет. Это и прекрасно, и ужасно. Он поэт этой неопределенности, летописец таких времен. А когда все забетонировалось, дышать нечем. Тогда в его прозе появляется новый герой — нашел он его все-таки! — фанатик, человек оголтелой социальной прямоты. Может быть, спасение в нем. Но и этот фанатик обречен погибнуть в новой среде, об этом — «Девочка Надя» с главной и самой страшной метафорой, с огромной мусорной кучей, которую никак нельзя разобрать. Только сжечь.

Где уж дальше было жить с такими мыслями.

О Шпаликове часто говорят как о прелестном, но невыносимом раздолбае — и это тоже глупость, потому что кино — искусство железной дисциплины, посекундной высчитанности, здесь нет места произволу, импрессионизм тут возникает не из безумной прихоти певца, а из точнейшего сведения намеков, словечек, красочек. Раздолбай не снял бы «Долгую счастливую жизнь» — единственный его фильм, в котором, однако, сразу заявлена собственная манера; и что всего интересней — несмотря на все цитаты и оммажи (самый заметный — баржа в финале, привет Виго), это манера собственная, личная, ничуть не хуциевская и не данелиевская. Вот про Довлатова говорят (Ефимов, кажется), что его главная тема — раздражение, Чехова называют певцом брезгливости, а Шпаликов — гениальный летописец неловкости. Ситуаций, в основе которых — стилистическое несоответствие, несбывшееся обещание, утренний стыд. Вот этот сюжет, которого в русском кино так мало именно по причине его трудноуловимости (зато очень много в прозе Тургенева): увлекся, наобещал, поверили, надо отказываться, невыносимо стыдно. И ведь отказываешься не только от красавицы, которая сдуру к тебе прибежала вместе с тепло укутанной смешной дочерью, — отказываешься от всего сразу, от долгой счастливой жизни вообще. Ее никогда теперь не будет. Что-то будет, и даже вполне приличное, а долгой счастливой жизни — нет. Это и есть тема Шпаликова: всё пообещало — и бросило. То ли мы не потянули, то ли мир оказался мало приспособлен к счастью. Теперь ужасно неловко. Ведь все мы неплохие люди, и так поверили, так купились. А теперь нам придется жить несчастливую жизнь — тоже, конечно, лучше, чем ничего, но противно, противно.

Шпаликов умер от того, что неловко стало жить. Этим чувством были пронизаны все его последние тексты. Невозможность вписаться и встроиться в безвоздушное и бездушное пространство — вот за что мы так любим Шпаликова, помимо написанного им. И чем дальше встраиваемся — тем больше любим.

Не вешаться же.

Бывает все на свете хорошо —

В чем дело, сразу не поймешь, —

А просто летний дождь прошел,

Нормальный летний дождь.

Мелькнет в толпе знакомое лицо,

Веселые глаза,

А в них бежит Садовое кольцо,

А в них блестит Садовое кольцо

И летняя гроза.

А я иду, шагаю по Москве,

И я пройти еще смогу Соленый Тихий океан

И тундру, и тайгу.

Над лодкой белый парус распущу,

Пока не знаю, с кем,

Но если я по дому загрущу,

Под снегом я фиалку отыщу

И вспомню о Москве.

***

Ах, утону я в Западной Двине

Или погибну как-нибудь иначе.

Страна не пожалеет обо мне.

Но обо мне товарищи заплачут.

Они меня на кладбище снесут,

Простят долги и старые обиды.

Я отменяю воинский салют,

Не надо мне гражданской панихиды.

Не будет утром траурных газет,

Подписчики по мне не зарыдают,

Прости-прощай, Центральный комитет,

Ах, гимна надо мною не сыграют.

Я никогда не ездил на слоне,

Имел в любви большие неудачи,

Страна не пожалеет обо мне,

Но обо мне товарищи заплачут.

***

Жила с сумасшедшим поэтом,

Отпитым давно и отпетым.

И то никого не касалось,

Что девочке горем казалось.

О нежная та безнадежность,

Когда все так просто и сложно,

Когда за самой простотою —

Несчастья верста за верстою.

Несчастья? Какие несчастья —

То было обычное счастье,

Но счастье и тем непривычно,

Что выглядит очень обычно.

И рвано и полуголодно,

И солнечно или холодно,

Когда разрывалось на части

То самое славное счастье.

То самое славное время,

Когда мы не с теми — а с теми,

Когда по дороге потерей

Еще потеряться не верим.

А кто потерялся — им легче,

Они все далече, далече.

***

Мы поехали за город,

А за городом дожди.

А за городом заборы,

За заборами — вожди.

Там трава немятая,

Дышится легко.

Там конфеты мятные,

Птичье молоко.

За семью заборами,

За семью запорами

Там конфеты мятные,

Птичье молоко.

На меня надвигается

По реке битый лед.

На реке навигация,

На реке пароход.

Пароход белый-беленький,

Дым над красной трубой.

Мы по палубе бегали -

Целовались с тобой.

Пахнет палуба клевером,

Хорошо, как в лесу.

И бумажка наклеена

У тебя на носу.

Ах ты, палуба, палуба,

Ты меня раскачай,

Ты печаль мою, палуба,

Расколи о причал.

***

Поэтам следует печаль,

А жизни следует разлука.

Меня погладит по плечам

Строка твоя рукою друга.

И одиночество войдет

Приемлемым, небезутешным,

Оно как бы полком потешным

Со мной по городу пройдет.

Не говорить по вечерам

О чем-то непервостепенном —

Товарищами хвастать нам,

От суеты уединенным.

Никто из нас не Карамзин —

А был ли он, а было ль это —

Пруды и девушки вблизи

И благосклонные поэты.

***

Никогда не думал, что такая

Может быть тоска на белом свете.

К. Симонов1

Солнце бьет из всех расщелин,

Прерывая грустный рассказ

О том, что в середине недели

Вдруг приходит тоска.

Распускаешь невольно нюни,

Настроение нечем крыть,

Очень понятны строчки Бунина2,

Что в этом случае нужно пить.

Но насчет водки, поймите,

Я совершеннейший нелюбитель.

Еще, как на горе, весенние месяцы,

В крови обязательное брожение.

А что если взять и… повеситься,

Так, под настроение.

Или, вспомнив девчонку в столице,

Веселые искры глаз

Согласно весне и апрелю влюбиться

В нее второй раз?

Плохо одному в зимнюю стужу,

До омерзения скучно в расплавленный зной,

Но, оказалось, гораздо хуже

Бывает тоска весной.