Дмитрий КРЫМОВ: «Это почти черновики Ромео и Джульетты…»

—Твой «Сон…» эффектно начинается: через зал, по проходу тащат гигантский реквизит. Дуб шумит ветвями, задевая зрителей, из Фонтана бьют струи, Пигва и Основа ловят их кружками! Но Дуб и Фонтан унесут за сцену: мы их больше не увидим. Не увидим ни Титании, ни Пэка, ни влюбленных афинян. Почему?

—Я понял, перечитывая пьесу: не вижу себя сегодняшнего ни в волшебном лесу, ни в условных Афинах. Ни в свите Титании, ни в свите Тезея. Ни под Дубом, ни у Фонтана.

И лишь дойдя до сцены, где артель Пигвы ставит свой нелепый спектакль, подумал: а это я… Я тут давно не эльф, а ремесленник. Вот этих — я понимаю.

Так мы со студентами восемь лет назад репетировали «Недосказки» в подсобке антикварного магазина (у одной девочки там работала знакомая). Так же волновались. Так же рискнули сдуру. У Пигвы с компанией выбор: дадут им за все это пенсию в шесть пенсов или повесят? Я и моя артель хорошо понимаем его чувства…

И что такое Герцог во «Сне…»? Ведь это публика! Многоглавый Герцог: может казнить, может миловать, но актеров репликой из ложи перебьет обязательно. И из какой суматохи, из какого бардака рождается их спектакль, как за пять минут до премьеры кажется: ребята, у нас ни-че-го нет! И вдруг все выстраивается. Могло и не выстроиться.

И я решил ставить их безумную пьесу «Пирам и Фисба» как наш спектакль о любви. Со всеми возможностями душевного вклада моего и моих ребят из «Лаборатории» в эту историю. О любви двух гигантских кукол, которых будут водить на тростях по десять актеров. И вздыхать за них будут вдесятером: иначе силы их чувств не выразить!

Так, наверно, в цирках и зоопарках водят жирафов… или слонов. Конечно, они балаганные великаны — наши Пирам и Фисба. С непропорционально большими головами, с угловатостью Красавицы и Героя на детском рисунке, с нелепыми круглыми букетами. Но Пирам и Фисба почти черновики Ромео и Джульетты. Даже хронологически…

— В том-то и дело! Я думал: ведь у Шекспира был маленький театр, где сегодня играли трагедию, а назавтра, не отмыв еще кровь Ромео и Джульетты, — повторяли тот же сюжет в бродячем балагане Основы, в смертоносных страстях Пирама и Фисбы.

Точно он все время крутил мир в пальцах, как медаль с аверсом и реверсом: смешно — грустно, трагедия — комедия, сцена — кулисы, шутовство — серьез. И все на одних досках.

И именно ремесленникам, а не эльфам отдана, по-моему, главная тема пьесы: искусство есть сон. Отчего и когда он приходит? Из какого сора под ногами, из хохота плотников за сценой возникает… Шекспир, по-моему, это знал: Могильщики и Офелия, Джульетта и Кормилица… Да что там: Пирам и Ромео!

Вот мы и уносим за сцену добротно сделанный классический реквизит «Сна в летнюю ночь»: нам не нужны эти эффектные вещи. Зато мятый и грязный пластик, которым была покрыта сцена, который месили тяжелые башмаки ремесленников, — вздымается и становится задником, лиловым небом летней ночи. И чем бесцеремонней ремесленники топтали пластик — тем больше перистых облаков будет на ночном небе. Это в природе театра. …Но когда я философствую об искусстве и снах, сразу вижу мизансцену: Пигва, Рыло и Основа поймали бабочку. И разглядывают крылышки, пальцем трут: как устроено?

— В твоем театре обычно много гротеска. Иногда — горечи и прямой злости: как в спектакле о Шостаковиче «Опус № 8», как в «Горках-10» с гомерическим переосмыслением советской «революционной» драматургии. А «Сон в летнюю ночь» очень нежен.

—Я и хотел это сделать: творчество как нежность. Ее легко разрушить. Но она в пении, в том, как десять человек ведут на тростях огромную куклу, и вздыхают с ней, и помогают ей поднести букет другой кукле… Нежность в пыле ремесленников, хоть они и отталкивают друг друга от рампы, и позорно забывают текст в гримерке.

— А ты ведь тут собрал очень пеструю артель: от оперного певца до клоуна. От блестящей трагикомической актрисы Лии Ахеджаковой до дрессированного джек рассел терьера Вени.

—Какая ж артель без собаки! Вообще, у нас актеры делятся на две части. В труппе ремесленников — четыре настоящих монтировщика декораций, два акробата, актеры моей «Лаборатории». Валерий Гаркалин играет монтировщика-забулдыгу — философа, похожего на Шекспира. А Девочка-подмастерье (Анна Синякина) опекает его, как внучка опекает пьющего деда. И не дает ему философствовать.

— Анна Синякина могла бы быть отличной Титанией — а ты ее спрятал в рабочий комбинезон, дал юной леди гаечный ключ…

—Ну… Анна видна и в комбинезоне. И потом — она поет «партию Фисбы». «Партию Пирама» поет Алексей Коханов, солист Гентской оперы. А «в публике» сидят Максим Маминов и Маша Гулик, у них прекрасные голоса. Оба поют в спектакле «В Париже».

— В твоем недавнем драматическом спектакле с Михаилом Барышниковым по новелле Бунина?

—Да: Анна Синякина там — партнерша Барышникова. А Алексей и Маша поют.

У меня собралась замечательная артель! Лия Ахеджакова у нас — Вздорная Дама в публике. Я имел наглость ее позвать, потому что Лия — давний зритель спектаклей «Лаборатории»: на первый ее привел кто-то из друзей, теперь она к нам приходит часто. Учит уму-разуму Аню Синякину. После «Опуса № 8», после роли Шостаковича Ане нужен час, чтобы разгримироваться. И Лия час сидит за кулисами, ждет ее, чтобы сказать, что сегодня хорошо, что плохо. А я на это насмотреться не могу: живое вещество театра, понимаешь? Вот они разговаривают в гримерке ночью… и оно перетекает из рук в руки!

А вместе с Аней играют два акробата: у них свой цирк-шапито в Подмосковье. Когда-то они объехали весь мир с Московским цирком, а теперь, с такими же ветеранами, держат это шапито. Сами надувают шатер, сами везут в трейлере из одного городка в другой. Сами разбираются с местными бандитами, если те требуют мзду с циркачей. Иногда сурово говорят мне на репетиции: «Сегодня уйдем пораньше — надо фургон перегонять». Я не протестую: это их реальная жизнь. А Стратфорд, Эдинбург, наш «Сон в летнюю ночь» — только интермедия.

Вера Мартынова — наш сценограф, моя ученица первого выпуска. Из тех, кто репетировал в подсобке антикварного магазина, ходил на блошиный рынок за реквизитом.

— Я помню Веру с 2007-го. Ты, она и еще двое ребят рассказывали, как «Крымов и его студенты» делали дизайн национального павильона на Пражской биеннале сценографов. Как вы скупали резиновые галоши, старые стулья, утюги, битые чашки — и лепили из них обнищавшую квартиру в старой Москве. Как вы получили за дизайн этого павильона «Золотую тригу», высшую награду Пражской биеннале, — и везли золоченую скульптуру «Аполлон на колеснице» в трамвае. А пассажиры поздравляли вас.

—Это очень важно для нашей «Лаборатории»: совмещение несовместимого. Дождь из-под худой крыши, который лупит по театральным макетам. Аполлон в трамвае. Компания невообразимо разных людей, с которой можно поставить «Сон в летнюю ночь»…

И в судьбах этих людей — тоже совмещение несовместимого! Композитор нашего спектакля Кузьма Бодров родился в городе Ош. Ты знаешь город Ош?

— Средняя Азия. Граница Узбекистана и Киргизии. Невообразимая даль…

—Ну да! Но Кузьма там вырос. Подростком там играл в ресторанах: копил на авиабилет до Москвы два года. Приехал и поступил в Московскую консерваторию — сразу на два отделения. Сейчас ему 32 года, он профессор этой консерватории. Только в 2012 году выиграл два серьезных конкурса: Прокофьева и Мясковского. По приглашению Ватикана писал хоралы для мессы папы Римского — и в августе 2011 года тысячи детей пели хоралы Кузьмы в Мадриде для Его Святейшества Бенедикта XVI.

Кузьма и для нас написал мистерию о Пираме и Фисбе. Что-то церковное, готическое есть в этой музыке. Под нее гигантские куклы умирают от любви. Но под ту же партитуру — ходит на передних лапах по сцене ученый пес Веня, балансирует на пяти кольцах клоун Боря, наш проводник в мир цирка… Надо — Боря приведет нам акробатов, надо — найдет карманника.

— Позволь! Зачем тебе карманник при постановке Шекспира?

—Была такая идея: в первой сцене, когда по залу с воплями тащат Дуб и Фонтан, среди артели ремесленников хлопочет цирковой артист с такими навыками. И под шум-гром вытаскивает у зрителей потихоньку мобильники, платки, портмоне…

А в финале мы все это торжественно возвращаем публике.

И Боря привел нам иллюзиониста, который владел такой технологией. Но иллюзионист мрачно сказал: «Не советую, молодой человек! Я и вытащу, и верну… Но публика все равно будет недовольна. Я знаю публику!»

По зрелом размышлении я с ним согласился. Так что карманника в спектакле нет.