«58-я. Неизъятое» Юрий Фидельгольц. Чемодан с Колымы

# Юрий Львович Фидельгольц

Родился в **1927 году** в Москве.

**3 апреля 1948-го** — во время учебы в театральном институте арестован вместе с двумя служащими в армии друзьями по подозрению в организации антисоветской группы. При обыске в доме Фидельгольца нашли его дневники, которые стали основой обвинения.

**21 октября 1948-го** — приговор Военного трибунала Московского гарнизона: 10 лет лагерей, 5 лет поражения в правах.

**1948—1951-й** — этап в Озерлаг под Тайшетом. Все время заключения — только общие работы.

**1951-й** — этап на Ванинскую пересылку (Колыма), затем на пароходе «Джурма» в Магадан, откуда в Берлаг (колымский особый лагерь «Береговой»). Морозы, голод.

**Весна 1952 — май 1954-го** — этап в Аляскитово, работа на обогатительной фабрике. Перевод в инвалидный лагерь из-за начавшегося туберкулеза.

**Май 1954-го** — решением Военной коллегии Верховного суда СССР десятилетний срок заключения снижен до шести лет. Фидельгольц освобожден.

**1954—1956-й** — ссылка в Караганду.

**1956-й** — отмена судимости, возвращение в Москву.

**3 октября 1962-го** — полная реабилитация.

_На днях Юрию Львовичу исполнилось 85 лет. Поздравляем!_

# Чемодан с Колымы

Родители мне часто писали, посылки слали. А один раз приехали ко мне в Тайшет.

Первое свидание было очень строгое. Лейтенант режима сказал: «У вас 15 минут. Вот часы». Не прикасаться, не подходить друг к другу — такие условия.

Вызвали меня с лесоповала как был: немытый, рожа опухла от гнуса, ватник заплатан, штаны прожжены.

Являюсь туда, гляжу на мать:

— Мама… — а потом не знаю, что и сказать.

И она растерялась.

— Юрочка, вот я принесла корзинку. Там твое любимое миндальное печенье…

Принесла она конфетки, леденцы, батон за рубль сорок. «Свеженький», — говорит. Совершенно не понимала, куда я попал. Подвигает мне корзинку… а я не выдерживаю, хватаю ее, начинаю целовать… Да. Такая вот вещь.

Я только об одном думал: «Мама, почему у тебя нет другого ребенка? Тебе было бы легче». О чем она думала, я не знаю.

…Расстались, выхожу с маминой корзинкой в зону. Народу… Весь лагерь высыпал, две тысячи человек. «Юрка, Юрка, к тебе мать приехала!» Все — с восторгом: и власовцы, и бандеровцы. Все сияют, как будто своя семья. Ну, думаю, надо что-то ребятам дать пожрать. Вытаскиваю батон, разламываю. «Нет, нет, это материно, сам ешь».

Все было цело из этой корзинки, никто не позарился, хотя все голодные были и доходяги.

Через пару дней посылают меня разгружать щебенку с железнодорожной платформы. Работаем, человек 30, и вдруг подходит ко мне начальник конвоя: «Ты! Слезай!»

Думаю: сейчас слезу — и пальнут.

А бригадир говорит: «Слезай, Юр, не бойся. Лопату брось, без лопаты обойдешься». Слезаю, конвойный мне автомат в спину — и ведет. Сам сибиряк, рожа добродушная, широкая — как тарелка. И все приговаривает: «Ну иди, иди! Туда, к лесу. А теперь — стой».

И вижу — навстречу они: мать и отец. Увидели меня, расстилают на кочке салфеточку, припасы достают, манят:

— А этот, как его зовут? Ты тоже иди, — конвоиру.

Хотели его угостить. А он отнекивается, даже за дерево спрятался, смутился. Накормили меня, выпили мы по стакану, начали говорить: как, что. Отец только молчал. Ни слова, наверное, не сказал.

Официально такое свидание, конечно, невозможно. Но когда приехали, родители попали к начальнику лагеря Касимову. Сам по себе — с точки зрения морали человеческой — он был неплохой человек. Бывший фронтовик, чем-то проштрафился и попал начальником в лагерь. А там — и виновные, и невиновные, все с номерами и в одинаковой одежде. Как их отличить?

Когда мои родители стали с ним разговаривать, отец отрекомендовался, что он врач, преподаватель, член партии. Касимов по-человечески понял, что я не враг, что я — попавший в мясорубку случайный человек, и решил помочь. Не знаю, какой у них разговор был, но когда они уехали, с тяжелых работ меня сняли и по приказу Касимова устроили санитаром в санчасть.

Но у нас же стукачи! Вернулся оперуполномоченный, узнал: такой-то переведен в санчасть. Он начал копать и решил создать дело против начальника лагеря, уличая того в связях с врагом народа — то есть со мной.

Меня моментально сняли с этой работы, поместили в карцер и начали пытать, чтобы я признался, что мои родители с этим начальником встречались. Я все отрицал и, помню, еще увещевал их (ой, я такой дурак был!): «Чего ж вы топите его, он же фронтовик, хороший человек! Это не по-советски».

Они — ха-ха-ха, и по морде. Поместили в бокс, где можно было только стоять, — и я двое суток стоял под снегом, — потом били. Всё отбили, меня изувечили. Но начальника снять не смогли.

Когда я вышел, родители рассказали, что, оказывается, жена Касимова потом приезжала к нам, обращалась к отцу за консультацией как к невропатологу. О самом Касимове родители говорили осторожно, но плохого ничего не сказали: отнесся по-человечески, обещал улучшение моей судьбы. Кто ж знал, что меня, чтобы его снять, изувечат и отправят с Тайшета на Колыму.

…Когда вышел, про лагерь я не рассказывал, это было уже немодно. Принято было говорить: наша прекрасная советская власть дала возможность людям выйти из лагерей. Помню, приходили родственники, говорили: «Ну ты, Юрка, все-таки что-то сказал. Видно, виноват был перед советской властью. Так просто у нас не сажают». Даже мама мне говорила: «Благодари, что тебя выпустили». Кончались 50-е, но они так ничего и не понимали. А многие не понимают до сих пор.