Сергей ВАСИЛЬЕВ: Для чего петь революцию?

Ситуация потребовала объяснений. Зрителю, привыкшему слышать от нас песни Вертинского, видеть в нас персонажей кабаре или старинной комедии масок, — всё это было странно. Кроме того, концерт действительно мог и, наверное, был воспринят как прямая аполология коммунистической революции. Уместны ли вообще такие призывы средствами искусства? Это правильный вопрос.

Но еще интереснее спросить: а бывает ли искусство вообще «левым» и «правым», «консервативным» и «протестным»? Не знаю, как ответят на этот вопрос другие, — но сам бы я воздержался от маркирования творческих вещей ярлыками из газет и телеканалов.

Думаю, что критика капитализма искусством связана вовсе не с политикой. Не с тем, что это несправедливый, жестокий (хотя, вероятно, естественный) порядок мира. Капитализм для искусства — это прежде всего плохой проект человека. Низведенного до роли потребителя и торговца природой, в том числе своей, до эксплуататора природы, других и себя на материальном и духовном уровне. Это — низкий замысел человека, недостойный его истинных потенций.

Искусство и литература со времен Гомера и Софокла, и даже Евангелия (если считать его частью литературы), неявно занимается одним и тем же — мифом о богоподобии человека. Деконструирует его логикой, плачет о его несбывности слезами, вновь возрождает его… С этой точки зрения идея устройства мира на основе братства людей, то есть, собственно, «левая идея», выступает как продолжение данного архаичного мифа, а споры о ней — как продолжение старого спора. И пусть публика думает, что какие-то ряженые ведут ее на баррикады, — на деле искусство лишь бубнит себе под нос этот тысячелетний разговор с самим собой…

Но уместно ли «вызывать» со сцены духов революции? Что именно делают с залом артисты, когда захватывают и бросают внимание зрителя в кипящий котел, скажем, маршей Ганса Эйслера на тексты Маяковского и Брехта, заражающих зал «Варшавянкой» или Le chant du depart? Эти песни соизмеримы по чувственному напору с операми Верди и Вагнера, поэтому они не могут «не заразить» — или вызвать отторжение, насмешку. Если не для призыва к революции это делается — то для чего?

Наверное, для того же, для чего Достоевский заставил нас смотреть на мир глазами Раскольникова, а Шекспир — глазами Гамлета. Не для того, чтобы мы убивали старух или устраивали резню в Эльсиноре, а чтобы увидели в них — себя.

Гениальная эта штука — театр, бездонная, а ведь основана вся его магия на самой элементарной вещи — увидеть себя в «другом» и «свое» в «чужом». Отдельный разговор: как не хватает умения совершать данный элементарный акт познания жителям России — не в театре, а в жизни…

Увидеть себя в Брехте или Маяковском — непросто. А уж узнать себя в революционерах Германии и России — покажется невыносимым духовным опытом. Способен ли человек, даже разделяющий идеи Маркса, или Адорно, или Валлерстайна, призывать к социалистической революции, уже зная post factum, как завершилась попытка построения «града божьего» из наличного человеческого материала?

Мой ответ: да. Мир будет рождать революционеров. Именно потому, что наличный мир, построенный на власти материи над человеком (которую мы и называем капитализмом), — губителен и несправедлив для души, которую он заставляет плясать под дудку рыночных механизмов. Революция, какой бы невероятной и неоправданной она ни казалась, непременно будет востребована как духовная доктрина, как средство радикальной эмансипации духа от диктата материи. Тем более что в человечестве без религии, без сакрального, а Европа идет путем отказа от сакрального в пользу мирского и интеллектуального где-то с XVII века, — менее радикальных практик такой эмансипации органически возникнуть не может.

Такова логика драмы без автора, называемой «история». Ренессанс революционных идей — вопрос времени, и вернуть себя к какой-то надежной системе координат, перестать жить по логике этой драмы можно только через осознание исторических обстоятельств, которое достижимо многими средствами, в том числе и нашим скромным искусством.

Надо пройти через этот материал — заставить свою душу и тело петь песни революции… поверить в эту веру, торжествовать это торжество… и ужаснуться себе, испугаться себя. Чтобы себя понять и выйти из зала, чувствуя, что революция — это тоже мы, что это уже не часть абстрактной «истории», а часть нашего сознания, а следовательно — воля наша переложить исторические рельсы.

Осталось ответить на вопрос: а какого черта вам, «Кабаре», уважаемым, добросовестным интерпретаторам декаданса и эстрадной лирики, понадобилось всё это?

Секрета нет. Вернемся в 1913-й, а может — в 1912 год. По Москве идут рядом, болтая, два приятеля — два молодых поэта, высоких, костистых, голодных, миром не признанных, миром гонимых, одиноких. Первый из них станет опровергать этот мир в его основании, требовать и любви, и правды космических масштабов, сделает ставку величиною в жизнь и превратит себя в трагедию. Другой — сделает свое одиночество, неразделенность предметом тончайшего, интимнейшего театра — тонкого, бездонного... который выше драм внешних, потому что вечен.

Маяковский и Вертинский — два решения уравнения «поэт и время». Один без другого не бывает.

Из того материала, который мы показали на «Платформе», понятнее — и горше всего — звучал финал из «Трехгрошовой оперы» Брехта.

Немецкий коммунист и реформатор театра был хитрым автором, заложившим в текст тысячи слоев иронии, сарказма, мудрости. Обращаясь к залу, персонажи поют: «Сначала дайте нам пожрать немного, ну а потом учите нас, как жить». Эта ситуация была иронична и смешна, как и сам замысел дискуссии о левой идее на сцене «Платформы» — моднейшего театра буржуазной Москвы. Ситуация и сыгранная сцена были в то же время трагичны, потому что были правдой. «Поборник благонравья и добра, ханжа и скромник с толстым животом — раз навсегда запомнить вам пора: сначала хлеб, а нравственность потом». В мире осталось крайне мало непродажного, и кому, как не нам, живущим и поющим, это знать?

«Так чем жив человек?» — спрашивают со сцены артисты. И сами отвечают себе: «Чем люди живы? Тем, что раздевают, терзают, мучат, душат, гонят прочь взашей других людей и прочно забывают, что сами носят звание людей». Это — правда.

Но правда и в максиме Махатмы Ганди: «Если хочешь изменений — сам стань этим изменением».

Артист со сцены смотрит в глаза людям, верящим, что капля правды способна очистить тонны заблуждений и лжи и что в искусстве есть эта капля правды. Артист сам дал людям эту наивную веру, поэтому не имеет права ее не разделять.