Сорок почти лет назад меня наградили поездкой в Монголию. Никто не хотел ехать зимой. Зимой там очень холодно и ветрено. Надо пить водку (правда, и летом надо, но зимой надо пить больше). Водка по-монгольски называется «архи», поэтому коллеги по старой великой «Комсомолке» называли эту ежегодную поездку по обмену журналистами архисложной. В каждом далеком селении корреспондент московской газеты обычно жил в лучшей юрте или даже в облицованном дефицитным деревом номере с двумя стоящими рядом кроватями, у изголовья которых возвышались два исправных советских приемника «Звезда» с затейливым корпусом из ядовито-зеленой пластмассы. Они подчеркивали уважение к постояльцам. Мало ли, вдруг дорогие гости захотят слушать одновременно разные передачи. Правда, редкая радиоволна накатывала на какой-нибудь западный аймак, и та на монгольском языке. Но зато красиво. В юртах тоже были приемники — популярные и среди местных жителей «Спидолы». Иной раз в богатой юрте с железной печкой посредине и трубой, выходящей во всегда открытую треугольную дыру в потолке, стояло и пять, и семь транзисторов.

Приветливые хозяева объясняли, что приемники очень хорошие, но поработают полгода и умолкают. Приходится покупать новый. «Старший брат» был коварный друг, он не объяснял «младшему», что можно поменять батарейки. Да он эти батарейки и не поставлял. Но монголы зла не держали и в целом хорошо относились к Советскому Союзу. Лучше, чем к Китаю, который оттяпал внутреннюю Монголию, населением превышающую МНР в десять раз. Они даже старались не думать, что в довоенные годы Советы не препятствовали маршалу Чойболсану уничтожать буддийские монастыри (более семисот) и расстреливать десятками тысяч монахов, политических противников и простых крестьян. Они и сами не препятствовали.

Водка (архи) — продукт недешевый, была не по карману не только арату-скотоводу, но и мелкому районному начальству. Приезд корреспондента, путешествующего за счет богатой московской редакции, был приятным событием для хозяев. Под визит высокого (или такого, как я) гостя накрывали стол из горячей и холодной жирной баранины и этой самой архи. Вокруг стола сидели уважаемые местные руководители — председатель исполкома, прокурор, начальник милиции, директор школы — как правило, добродушные и приветливые. Выпивку из-за высокой цены всегда записывали на гостя. Так что по возвращении в Москву редакционный бухгалтер посчитал, что употреблял я в день не менее двух литров, что, конечно, чрезмерно. После застолья, бывало, торжественно шли в школу, где пионеры вместо урока пели визитеру песни на родном ему языке. Я подпевал, если узнавал мелодию, и даже научил одного симпатичного паренька петь по-русски «Степь да степь кругом…». Потом мне сообщили, что он с этим номером выиграл конкурс советской песни в Улан-Баторе. Сложного имени его я не запомнил, а фотография, где знакомый мальчишка с верблюдом помогает отцу пасти овец, сохранилась.

Из командировки полагалось привезти материал, который всегда назывался одинаково «Радость и гордость арата».

Самые большие здания в Улан-Баторе (прежнее его имя Урга) достигали пяти этажей. Машин было мало, а юрт много. Недалеко от центра стоял недостроенный китайцами пустой и поэтому страшноватый жилой квартал. Немногочисленные буддийские монахи служили в единственном работающем монастыре Гандан. Он был очень красив и дружелюбен. С моим монгольским товарищем мы посетили и другой необитаемый монастырь, который существовал в статусе музея, вошли в полутемное его пространство и остановились перед стеной, всю площадь которой занимал гигантский портрет воинственного человека в национальных одеждах.

— Смотри! Мы сюда никого не водим. Тут русских не было.

Я оценил его доверие.

— Чингисхан?

— Да! — Он внимательно посмотрел на меня.

— Ну и что? Это ваш национальный герой, основатель великой империи. Правильно, что сохранили фреску.

Он облегченно выдохнул, и мы пошли испытывать столичную архи.

Теперь новый большой аэропорт носит имя Чингисхана, лучшая водка — «Чингисхан», и самая шикарная гостиница — тоже «Чингисхан». Улан-Батор стал миллионным городом, заполненным корейскими и японскими машинами, высокими современными стеклянными зданиями, которые спокойно уживаются с юртами, огороженными, впрочем, заборами. Современные гостиницы с отличным обслуживанием, бутики всех известных фирм, полно иностранцев, грунтовые тротуары и невероятно молодое население, одетое вполне по-европейски. Слушайте, у них из двух миллионов семисот тысяч человек населения — миллион в возрасте до восемнадцати лет!

— Чем вы здесь живете?

Болд, наш проводник по Гоби, учившийся в Союзе и даже защитивший там диссертацию, поправляет кожаную ковбойскую шляпу, словно от неловкости за мой вопрос.

— Работаем. Пятьдесят миллионов голов скота: овцы, козы, коровы, верблюды, яки. Шерсть, кожи продаем. Своя обработка пока не очень. Медь добываем, уголь. Все частные компании. Туризм. Охота. Лицензии дорогие. А за браконьерский отстрел одного дикого барана — штраф десять тысяч долларов… Вы нас как-то упустили из виду.

Мы и себя упустили. Не дружим с собой, не доверяем себе. Где уж о соседях думать. А соседи покладисты, профессию многие получили у нас. По-русски говорят. Правда, не в стойбищах, не в Гоби.

Гоби. Это загадочное плато представлялось мне огромным пустым пространством, унылым и безжизненным. Ничего с представлением не совпало. Разве только дикий беспредельный простор, порой украшенный невысокими хребтами и одинокими юртами пастухов, которые присматривают за бесчисленными стадами, кочующими в тех местах, где можно найти воду. Крепкие, здоровые верблюды гуляют группами сами по себе для украшения, видимо, пейзажа, который поражает своим разнообразием, если есть терпение подождать очередной смены картин в несущейся со скоростью хорошо за сто по грунтовой дороге или по целине рядом с ней машине. Черные, как жены африканских шахтеров, и такие же плавные каменистые холмы, кривоногие и крепкие отряды орды саксаулов, кусты в оранжевых париках, вяло декорированные скромными цветами кочки, полинявшая зеленая трава там, где сохранилась хоть какая-то влага, и желтая в сухих местах, обнаженные острые осыпи и роскошные телом плавные белые дюны, одна из которых улеглась километров на двести под хребтом «Трех прекрасных».

В этой земле, так щадяще населенной людьми, хранятся тайны древней фауны. В 1922 году в Монголию отправилась за сенсациями американская экспедиция Роя Чепмена Эндрюса. Ожидания оправдались. В районе «красного места» Баянзаг ученые нашли не только скелеты динозавров, но и кладки окаменевших за семьдесят-сто миллионов лет яиц доисторических животных. Раскрыв секрет размножения динозавров, Эндрюс натолкнулся на другое, малоизвестное в мире и чрезвычайно таинственное существо, по сей день обитающее в Гоби. Точнее, как раз не натолкнулся. Но узнал о нем.

Премьер-министр Монголии, принимая ученого, попросил изловить нечто. Никто из знакомых ему людей это нечто не видел, но слышал, что оно наверняка существует. Животное настолько опасное, что не только прикосновение, но самый взгляд на него ведет к неминуемой смерти наблюдателя. Эндрюс изготовил специальные стальные щипцы, защитный шлем (от таинственных лучей или волн) и отправился на поиски, однако таинственного монстра не нашел и подверг сомнению его существование.

Советский ученый и писатель Иван Ефремов, который в составе советской экспедиции пытался найти место, где американцы нарыли кости и яйца динозавров, тоже интересовался загадочным жителем Гоби. «По очень древним поверьям монголов, в самых безлюдных и безжизненных пустынях обитает животное, называемое «олгой-хорхой»… Олгой-хорхой не попадал в руки ни одному из исследователей отчасти потому, что он живет в безводных песках, отчасти из-за того страха, который питают к нему монголы». У Ефремова он поражает жертву электрическим разрядом, но Ефремов олгой-хорхоя не видел. Очевидно, это червеобразное животное, обитающее в песках, напоминающее размерами колбасу и убивающее на расстоянии, персонаж монгольского фольклора, предполагал писатель: «кишка-червяк» (так переводится на русский его название) относится к животному, ныне вымершему, но сохранившемуся в народных преданиях.

В девяностые годы две длительные чешские экспедиции пытались найти таинственное животное, но кроме леденящих душу свидетельств существования олгой-хорхоя, ничего в их улове не было. Серьезные зоологи выдвигали различные, порой фантастические версии о том, что представляет собой пустынное чудовище и чем оно вооружено, но подтверждения им так и не нашли. Иван Ефремов привел слова монгола по имени Цевен из поселения Даланзадгад (мы запомним это название), который сказал ему: «Никто не знает, что они такое, но олгой-хорхой — это ужас».

В небольшом музейчике, как раз недалеко от этого самого Даланзадгада (куда мы прилетели с Витей Такновым и нашим старым сопутешественником Мишей Тюльниковым из туристской компании «Команда «Горький»), на границе заповедника в Гоби рядом с пыльными чучелами обитателей пустыни, окаменевшими костями и яйцами динозавра я увидел короткую (сантиметров сорок) и довольно толстую деревянную, обточенную палку.

— Это скульптурный портрет олгой-хорхоя? — спросил я смотрителя.

Тот отвернулся и вышел.

— По-моему, ты задал ему неприятный вопрос, — сказал мой друг Виктор Такнов. — Что это такое?­­­­

Услышав рассказ о таинственном черве-убийце, живущем в песках Гоби, Виктор Анатольевич весьма возбудился и призвал меня немедленно отправиться на поиски какого-нибудь чрезвычайно крупного экземпляра, поскольку рядовой олгой-хорхой, в силу страсти и темперамента Такнова, не больно бы его устроил. Посидев, однако, под теплым солнышком у музея-юрты на позвонке доисторического ящера и немного поостыв ввиду бесконечного простора, он решил, что лучше немедленно найти в районе «красного места» скелет динозавра величиной с дебаркадер Киевского вокзала работы инженера Шухова, поскольку стальные щипцы и защитный шлем мы с собой не прихватили.

— Так его никто и не поймал? — с ревнивой надеждой спросил Такнов.

— Это долгая история. Ты о Горелове слышал?

Юрий Константинович Горелов — внук генерала и сын подпоручика царской армии родился в Болгарии, где родители оказались после революции. Там он получил хорошее зоологическое образование, а после смерти Сталина, когда семья вернулась на родину, попросился в заповедник и скоро стал заместителем директора Бадхыза, где объявил войну всем, кто покушался на любимую им дикую природу: советским и партийным начальникам, Кушкинскому гарнизону, пограничникам — всем нарушителям границ заповедной территории. И в этой войне побеждал всегда. Я писал о нем много. О его знании животного (в том числе и человеческого) мира, о честности и отваге. Его имя для браконьеров было пострашней, чем имя олгой-хорхоя для гобийских аратов, и этот страх имел точные, я бы сказал, научные обоснования. За двадцать пять лет его подвигов (любой вестерн отдыхает) число животных в Бадхызе увеличилось до максимума, который может прокормить территория.

Мы познакомились в семьдесят шестом году и с той поры дружим. Я даже сочинил для браконьеров Бадхыза памятку. Вот она:

«Юрий Константинович Горелов — зоолог, старший научный сотрудник заповедника Бадхыз на юге Туркмении. Рост выше среднего. Русоволос. В разговоре порывист. Реакция мгновенная. Отлично видит в темноте, за что получил кличку Кошачий Глаз. Улыбается открыто и много. Начитан. Образован замечательно. На левой руке нет фаланги большого пальца — следствие укуса змеи. Азартен. Постоянно готов к спору. Стреляет точно, в том числе и с движущегося автомобиля. Из всех видов охоты признает одну — на браконьеров. В этой охоте беспощаден. Законы знает, но защищает не их, а природу. Чинов и званий не различает».

Ну, в общем, понятно, что за тип. О нем можно рассказывать долго — и о Туркмении, из которой его в конце концов выдавили, и о подмосковной Черноголовке, где он охранял уже не зверей, а людей, но надо возвращаться в Гоби, тем более что их судьбы с Гореловым связаны. Иначе зачем бы я его здесь вспомнил.

В семьдесят седьмом году Юрий Константинович работал в Монголии — месяц в зоологической, месяц в палеонтологической экспедиции, как раз в тех местах, где, по рассказам монголов, водится олгой-хорхой. Времени на серьезные поиски не было, хотя животное его заинтересовало. Не зря же монголы искренне верят в его существование и в убийственную и весьма таинственную силу «кишки-червя». Разумеется, это может быть и предрассудок, на манер туркменского, где считают, если варан проползет у тебя между ног — прощай мужская сила. Но жертвы олгой-хорхоя известны. Студент, с которым Горелов летел в Москву, рассказал, что его дед, монгольский революционный солдат, боролся с темным прошлым в глубине пустыни и однажды, увидев олгой-хорхоя, чтобы показать, что страхи суеверны, шашкой разрубил чудище. После чего побледнел, потом побагровел, упал и умер. Горелов понимал, что сила самовнушения у монголов столь велика, что действительно может убить, но его интересовал зоологический феномен.

В течение пяти лет Горелов приезжал в Монголию работать в заповеднике, и у него была возможность сматываться в те места, где пастухи встречали олгой-хорхоя. Решив отправиться на поиски, он собрал маленькую команду исследователей разных зоологических специальностей. Юрий Горелов — позвоночные, Александр Друк — беспозвоночные, и морфолог Борис Петрищев, способный законсервировать трофей, если повезет. Нужно было представить, что это могло быть. Претендентов оставили трех: восточный удавчик, земляной червь и кивсяк — огромная многоножка. Дальше обсудили, какое может быть оружие. У кивсяка может быть яд, цианид. Значит, олгой-хорхой может брызгать быстроиспаряющимся ядом. Могло быть электричество, как у электрических скатов или сомиков на Ниле. Последний вариант — инфразвук. Однако Горелов проконсультировался у военного спеца, и тот объяснил, что для поражения в «предлагаемых условиях» диаметр излучателя должен быть не меньше барабана. Многовато даже для мифа.

Поскольку Борис на десять, а Саша на двадцать лет моложе Юры, решили, что ловить будет Горелов — не так жалко.

Собрав массу свидетельств явления «кишки-червя», они узнали, что лет за десять до их экспедиции чабан нашел олгой-хорхоя. Убил его, и посадив в банку с жидкостью от слепней, которые досаждают скоту, привез на праздник в Даланзадгад (опять это место), где чудо видело много людей. Раствор был негодным для консервации, экспонат скоро сгнил и его выбросили. Горелов записал имя отважного арата и в 1983 году, выстругав палочку (дерево не проводит электричество) и расщепив ее на конце, они вместе с командой и переводчиком-монголом, доцентом МГУ Улугпаном (тоже специалистом по беспозвоночным), отправились в пески.

Добравшись до места, где, по описаниям, могло жить таинственное животное, зоологи провели разведку. Саша Друк как самый крупный из них вырыл траншею, чтобы по срезу определить, кто здесь может жить. Песок лежал между тонкими, в сантиметр толщиной, слоями опавшей листвы. Червяк здесь мог бы жить, если бы не засоленные нитратами грунтовые воды. Значит, черви отпали. Для кивсяков «поверхностного опада» листьев, где они могли бы поселиться, не было. Оставался один вариант — змеи. Но следов их присутствия не было.

Закончив раскопки, исследователи двинулись дальше и скоро (по гобийским масштабам) наткнулись на небольшое семейное стойбище из нескольких юрт. Семидесятипятилетний арат, выходец из Внутренней Монголии, за чаем назвал себя, и Горелов, обладающий уникальной памятью, узнал его имя.

— Это вы лет десять назад поймали и привезли в Даланзадгад олгой-хорхоя?

— Я!

— Как он выглядел?

Выглядел он, по словам пастуха, как большой червяк, у которого даже с близкого расстояния трудно было различить голову и хвост. То ли два хвоста, то ли две головы с обеих сторон. А по бокам светлые полосы. В юрту вбежали двое внуков старого чабана. Им что-то хотелось сказать, но по этикету степи они не могли перебить взрослый разговор. Наконец старший, лет девяти пацан, дождавшись короткой паузы, крикнул:

— Олгой-хорхой!

— Где? — вскочил Горелов.

— Там, на бархане!

Горелов, нарушив этикет, выскочил из юрты и, второпях забыв свою ловчую палку, побежал к невысокому, метров в пять-шесть, холму. Дети на безопасном расстоянии устремились за ним. Наверху бархана Горелов увидел норку и осторожно заглянул в нее. Там в поперечном Т-образном ходе что-то лежало. Головы и хвоста видно не было. Он оглянулся на мальчишек и запустил голую руку в норку. Дети побежали к юртам. Горелов достал существо, осмотрел его и, повесив на шею, зашагал к зрителям. Мужчины смотрели настороженно, а женщины стояли так, что ноги их готовы были бежать прочь от ужаса, а головы повернуты назад от напряженного любопытства. Старик подошел к Горелову.

— Олгой-хорхой! — сказал он и протянул руку к Юрию Константиновичу.

Это был восточный удавчик, хвост и голову которого действительно легко спутать.

— И все? — разочарованно спросил Такнов, дослушав рассказ.

— В этот раз всё, но Горелов допускает, что в других случаях это может быть разновидность земляного червя или кивсяк. Опасность олгой-хорхоя в психике самих людей, наделяющих его необыкновенными свойствами. Помнишь: «олгой-хорхой — это ужас»? А ужас не живет в природе, он живет в нас.

Самовнушение — опасная вещь. Свои страхи мы часто культивируем сами и приписываем незначительному существу качества монстра. Он таинствен, опасен, у него две головы, он убивает волю и достоинство человека, который к нему приблизился: то ли брызгает ядом, то ли давит разум инфразвуком, то ли волны пускает невиданной силы. И легенды подтверждают эти качества, требуя поклонения. Как народ Гоби живет в суеверном страхе перед могуществом Червя, так и другие народы часто верят в угрожающие сказки о непобедимой непогрешимости и невероятном всесилии некой твари, диаметром меньше пионерского барабана, без ядовитых зубов и с электрическим зарядом, достаточным лишь для того, чтобы с помощью слабых радиоволн обещать ужас, если мы осмелимся отказаться от страха.

А Горелов, трезвый и образованный, уже спокойно поднимается по холму. Его не пугают фальшивые головы. Он запустит руку в норку, вытащит нашего олгой-хорхоя на свет голой рукой и покажет народу, который приготовил ноги, чтобы бежать, а головы повернул от любопытства.

— Это удавчик. Он питается теми, кто готов быть съеденным: ящерицами, мышами… А так, ничего особенного. Миф.

Слава Горелову, победителю страха!

Мои рассуждения по дороге к «красному месту» Баянзаг примирили Такнова с разрушением одной легенды.

— Но динозавры здесь есть! — сказал он с интонацией «а все-таки она вертится!».

— Кости и кладки яиц должны быть.

Плоский красный холм из песчаника возвышался над вылинявшей степью с невысокими и редкими зарослями саксаула, в которых медленно и степенно двигались упитанные верблюды. На краю осыпи, где когда-то американец Эндрюс нашел останки динозавров, мы расстались. Витя пошел искать скелет, а я фотографировать. Через пару часов мы встретились.

— Нашел?

— Надо искать после дождей. Когда вода размывает грунт.

— А в рюкзаке что?

Он достал большой овальный булыжник.

— В Москве скажу друзьям, что это окаменевшее яйцо динозавра, — Такнов подмигнул и заговорщицки засмеялся. — Они же там не знают, какое оно должно быть.

Других ценных находок не было, и мы отправились дальше — к белой дюне, к черным скалам, к пастухам, которые на лошадках пытались из зарослей на склоне сопки выгнать волка, к бескрайним просторам, которыми одарила нас Монголия...

Улетали мы из современного аэропорта Чингисхан. Сдали вещи, попрощались с нашими друзьями из «Интуртрейд Компани» — Товуу Болдом, Муней (Мунхцаг), водителем Ганпурэвом и отправились на посадку. Но тут местное радио по-русски попросило Виктора Такнова пройти в багажное отделение.

— Слушай, Михалыч! Оказывается, это не булыжник, это действительно было яйцо динозавра! Семьдесят миллионов лет, — печально сказал он вернувшись.

— А почему было?

— Потому что вывозить их нельзя.