Арестовывали, как известно, чаще всего ночью. А уже с утра родственники арестованного начинали поиски. Куда увезли? В чем обвиняют? Что можно передать — из еды, одежды? Возможно ли свидание? Ну и так далее — вечные вопросы, на которые репрессивные органы никогда не считали нужным сразу и толком отвечать.

А ведь, казалось бы, чего проще? «Увозим в Бутырку, свидание в такие-то дни, с такого-то по такой-то час, передать можно то-то и то-то». Но нет — ты побегай по Москве, постой в очередях, приди не тогда, когда разрешено приходить, принеси то, чего нельзя приносить, спроси о том, о чем не положено спрашивать, нарвись на хамство, грубость, равнодушие — вот тогда ты «будешь в курсе».

Приходящие к нам, в «Мемориал», родственники тех, кто был арестован в конце 30–40-х годах (главным образом уже их дети), рассказывают, как они обходили московские тюрьмы и стояли в очередях к окошечкам, чтобы узнать, здесь ли их родители.

Существовала еще и справочная НКВД, на Кузнецком Мосту, 24. Обращаться туда могли только близкие члены семьи. Так, выстояв очередь, подошла к окошечку 9-летняя Мария. Ее отец, Авраам Павлович Гиваргизов, старший научный сотрудник ЦНИИ крахмало-паточной промышленности, был арестован в 1938 году. Мария Авраамовна рассказывает: «Говорю: «Я хочу узнать, где мой папа» И мне сказали: «Твой папа арестован и осужден на 10 лет без права переписки. Он находится на Дальнем Востоке». «А где? В каком месте?» Но мне не ответили. Вот это все, что я узнала».

На Кузнецком Мосту, 24, с детьми иногда даже вступали в разговоры. О том же Дальнем Востоке, например. Или о комсомоле, как об этом рассказывает участник войны, кандидат технических наук Марк Нейфельд. Когда он пришел узнать об арестованном отце, сидящий в окошечке энкавэдэшник ему сказал: «Ты комсомолец? Живи своей жизнью, расти. И не надо сюда ходить». Марк больше не ходил. Но зная приговор — «10 лет без права переписки» — он ждал. Вот закончатся десять лет, и отец вернется.

Те, кто отбывал в лагерях, догадывались или, по крайней мере, подозревали, что это вранье, что никто не вернется, что «без права переписки» означает расстрел. Но живущие по эту сторону колючей проволоки, несмотря ни на что, ждали и надеялись.

«Десять лет мы ждали отца, — рассказывает москвичка Елизавета Ривчун. — Потому что когда мама пошла узнать об его участи, ей сказали: «Ваш муж осужден на десять лет без права переписки». А так как мы думали, что это правда, раз нам в таком солидном учреждении говорят, то мама его и ждала десять лет. Так одна и прожила всю свою жизнь».

Наверное, мы уже никогда не узнаем имя человека, который придумал эту дьявольскую формулировку — «10 лет без права переписки». Но для системы она была спасительной. Невозможно представить, что началось бы в стране, если бы она не была придумана. Если бы в миллионах советских семей узнали о расстрельной участи своих близких. Ведь одно дело — казнь руководителей каких-то политических уклонов и мнимых заговоров, о которых говорит Вышинский и пишут в газетах, и совсем другое — расстрел огромной массы «обычных людей». Доверие к власти оказалось бы под неминуемой угрозой. Этого нельзя было допустить. Ну, а 10 лет… Что ж, срок хоть и большой, но не беспредельный. Ждите!

Одного только не учли сочинившие эту формулировку: что же им придется говорить родственникам арестованных, когда ложные десять лет закончатся? Когда осужденные «без права переписки» люди должны бы возвращаться домой?

А такое время настало. Начиная с середины 40-х годов, «10 лет без права переписки» стали заканчиваться. Они заканчивались, а люди не возвращались.

И во властные структуры потоком пошли недоуменные письма. Товарищу Сталину, в приемную Калинина, депутатам Верховного Совета, в прокуратуру, в НКВД… Письма с одним и тем же вопросом: где наш отец, муж, сын, брат? Мы понимаем, говорилось в письмах, что за десять лет много чего могло произойти. Человек мог создать другую семью, получить другую профессию, обжиться на новом месте и не захотеть возвращаться. Ну и ладно! Ну и пусть! Главное, чтобы он был жив. Где он сейчас — сообщите! Многие не только писали, но и сами приезжали в Москву, требовали ответа. Нужно было срочно что-то придумать, как-то выходить из положения.

И выход был найден. Он был не менее гениальный, чем старая формулировка. Его придумал скромный труженик органов, ныне незаслуженно забытый начальник 1-го спецотдела НКВД Союза ССР полковник А.С. Кузнецов. Читайте! (Полужирным здесь и далее выделено мною. — И.О.)

Вот так! Вот и вся недолга — умер ваш отец, муж, сын, брат, не дождался окончания десятилетнего срока, не обессудьте!

Лаврентию Павловичу придумка полковника Кузнецова понравилась, и он направил его записку своим заместителям с резолюцией для дальнейшей проработки.

Тов. Меркулову В.Н., тов. Чернышову В.В., тов. Кобулову Б.З. Прошу вас совместно рассмотреть эти предложения и дать свое заключение. Л. БЕРИЯ.

Товарищи Меркулов В.Н., Чернышов В.В. и Кобулов Б.З. подошли к поручению творчески и развили предложение Кузнецова, изложив свои соображения в следующей замечательной записке.

Л. БЕРИЯ. 29.IX.45 г.

И машина завертелась. К грандиозному государственному вранью, помимо органов НКВД, были подключены отделения милиции, архивы, ЗАГСы, сотни людей в погонах придумывали место, дату и причину смерти «заключенных», «не доживших» до окончания десятилетнего срока.

Иногда, правда, и придумывать ленились — умер, и всё!

Вот как рассказывает об этом Елизавета Ривчун: «Когда прошло десять лет, мама отправилась туда. И сказала, что вот мой муж был осужден по такой-то статье, вот прошел этот срок. Где мой муж? Ей сказали: «Напишите заявление — мы будем его искать». Потом ей позвонили: приходите. Она пришла. Ей сказали: «Ваш муж умер». А это уже был сорок седьмой год.

— А где он умер?

— У нас нет сведений.

— А от чего он умер?

— Мы не знаем. Можете идти и получить в ЗАГСе свидетельство о смерти.

У меня до сих пор хранится это липовое свидетельство».

Не стало Сталина. Вместе с хрущевской оттепелью началась реабилитация невинно осужденных. Оставшиеся в живых возвращались из лагерей. Но родственникам расстрелянных по-прежнему не говорили правду, повторяя версию, придуманную в 1945 году полковником Кузнецовым: осужденные не расстреляны, а умерли в лагере. Более того, 18 августа 1955 года (за полгода до ХХ съезда!) эту ложь санкционирует на своем заседании Президиум ЦК КПСС. Было издано секретное Постановление, на основании которого через неделю тогдашний Председатель КГБ СССР Иван Серов сочинил развернутое Указание №108сс. В нем приказывалось, как и раньше, сообщать родственникам расстрелянных, что те были приговорены к 10 годам ИТЛ и умерли во время отбывания наказания. Но что примечательно: инструкция по тотальному вранью раскладывается буквально по полочкам. Вот этот документ.

СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО ПРЕДСЕДАТЕЛЯМ КОМИТЕТОВ ГОСБЕЗОПАСНОСТИ ПРИ СОВЕТАХ МИНИСТРОВ СОЮЗНЫХ И АВТОНОМНЫХ РЕСПУБЛИК, НАЧАЛЬНИКАМ УПРАВЛЕНИЙ КОМИТЕТОВ ГОСБЕЗОПАСНОСТИ ПРИ СОВЕТЕ МИНИСТРОВ СССР ПО КРАЯМ И ОБЛАСТЯМ

А вот пример того, как инструкция Серова воплощалась на практике. Заместитель главного бухгалтера артели «Химкраска» Сигизмунд Рачинский был арестован в феврале 1938 года, обвинен в принадлежности к контрреволюционной эсеровской организации и расстрелян в июне того же года. Жене, как водится, наврали про 10 лет без права переписки. В июле 1956 года (ХХ съезд уже прошел!) она снова обращается в КГБ: какова же все-таки судьба мужа? Ее заявление принимает оперуполномоченный Учетно-архивного отдела Управления КГБ по Московской области капитан Сергеев. Он действует строго по инструкции №108сс, о чем и докладывает своему начальству.

СЕКРЕТНО УТВЕРЖДАЮ

Капитан Сергеев «полагал бы», что смерть наступила не от чекистской пули, а от кровоизлияния в мозг. При сочинении причин смерти особенно не мудрили: чаще всего писали: инфаркт, воспаление легких… Кровоизлияние в мозг — результат богатого воображения.

Прошло еще полтора года, и уже в 1957 году генерал армии Иван Серов опять возвращается к Указанию №108сс.

Форма, действительно, прилагалась. В ней была строка, что «по имеющимся данным (вписать нужную фамилию) умер в местах заключения (вписать дату и причину смерти)». Надо же, чтобы везде и всюду лгали одинаково. Как же без формы-то?

Даты, как и причины смерти, придумывались наобум (чаще всего ставились 1941–1945 годы по принципу «война все спишет»), и впоследствии их приходилось публично опровергать. Так, например, долгое время нас убеждали в том, что Исаак Бабель умер в лагере в 1941 году (эта дата попала и в Малую советскую энциклопедию 1958 года, и в Советский энциклопедический словарь 1982 года), тогда как в действительности он был расстрелян 27 января 1940 года.

Государственная ложь о расстрелянных преодолевалась медленно и трудно. Частично это произошло только в 1963 году. С инициативой выступил тогдашний председатель КГБ СССР В.Е. Семичастный. Свои предложения он сформулировал в Записке в ЦК КПСС.

Что обращает на себя внимание в этом документе? Прежде всего признание того, что люди все еще продолжают обращаться с вопросами о судьбе осужденных. А ведь со смерти Сталина прошло уже 10 лет, и казалось бы, с прошлым покончено навсегда. Но все эти годы Лубянка продолжала хранить свои расстрельные тайны. И вот только теперь тем, кто впервые обращался с вопросами о судьбе репрессированных родственников, наконец-то стали говорить правду.

Но аплодировать не хочется. Во-первых, тем, кому раньше в соответствии с инструкцией №108сс давались лживые ответы, продолжали врать по-прежнему. Во-вторых, правду о расстрелах говорили только тем, кто обращался впервые, и только устно. Никаких справок! В свидетельствах о смерти, выдаваемых в ЗАГСах, предлагалось указывать лишь дату смерти, без указания причины. Теперь в строке «причина смерти» стали ставить прочерк. И так же как раньше формулировка «10 лет без права переписки» означала расстрел, теперь то же самое скрывалось под стыдливым прочерком в свидетельстве.

Последняя ложь — образца 1963 года — о расстрелянных в застенках НКВД по приговору во внесудебном порядке пережила Хрущева, Брежнева, Андропова, Черненко и была отменена (разумеется, по согласованию с «инстанцией») приказом по КГБ СССР от 30 сентября 1989 года.