Людмила Альперн — это такая наша русская мать Тереза. Я говорю это если и с натяжкой, то совсем незначительной, и уж точно без тени насмешки.

Таких людей далеко не все любят. И вот почему: завидуют. В самом деле, что должен думать про мать Терезу темный человек, который колотит бабло и подгребает под себя еще и еще, уже на внуков и на правнуков? Он легко может написать на заборе «Тереза — дура» и будет думать, что страшно прав!

Я немало уже написал про Людмилу.

Пишу еще раз, есть повод — скоро выходит второе издание моих тюремных очерков, а это книга, которая ни за что бы не вышла без помощи Альперн.

Трудно понять и объяснить, почему некоторые люди больше увлечены другими, а не собой, — я на это не замахиваюсь. Но по крайней мере, можно же таким людям задавать вопросы, слушать их ответы — и думать. Например, о том, что же с нами, простыми людьми, не так. И почему мы не можем решиться на какие-то поступки. Иногда ведь кажется, что это — просто. Ан нет! Неплохо было бы навалиться всей толпой и сделать этот мир лучше. Теоретически это ведь возможно — это если посмотреть на других. (Конечно, главная задача, которую я тогда перед собой ставил, — понять, почему одни русские не только мучают других, но еще и получают от этого удовольствие; ладно б еще только это — но ведь палачи даже и не стыдятся своих зверств! Сейчас можно уже предложить версию, отчего все так: видимо, русский этнос делится на три части — это садисты, мазохисты и пофигисты. Одни издеваются над другими, а третьи на это безучастно смотрят. Ну и в виде исключения попадаются нормальные люди, которые пытаются объяснить публике, что садо-мазо — это все извращения. Мазохистов у нас, наверно, большинство, судя по широкому распространению невкусной водки и тяжелого похмелья. Но об этом как-нибудь в другой раз, сейчас у нас другая тема.

***

Сначала накидаю цитат из прошлых моих текстов. Про Альперн.

«Арзамасская воспитательная колония. Приезжаем мы в нее с правозащитниками, идем по территории… Навстречу офицер. Увидел Людмилу Альперн, подходит, улыбается, обратите внимание, кто и кому, и радостно говорит:

— А мы с вами встречались! Помните, когда нам давали грант в Фонде Сороса? Так мы на тот грант открыли компьютерный класс для воспитанников...

Во дают! И многие ведь удивятся: как же так, в зону попало восемь тыщ долларов, и никто их не украл, действительно, есть там компьютерный класс…»

«Люба [Небренчина, о ней еще будет ниже] — красавица, у нее вдохновенное и даже — нездешнее лицо. Она пишет хорошие стихи» — в таких терминах выражается Людмила Альперн, верная поклонница поэтессы и первый литературный критик тюремного дарования. Разбор чужих стихов — вообще не главное занятие Людмилы. По профессии она правозащитница, помогает зэкам. И вот однажды в кипе почты, которая идет из унылых зон России, она наткнулась на письмо с рифмованными строчками. Там была еще экзотическая идея — издать альманах тюремной поэзии; зэки, они же любят самовыражаться, а обстановка неволи располагает к отстраненному от суеты философствованию.

Ну, завязалась переписка, в результате которой жизнь Любы заметно изменилась. Во-первых, правозащитники вникли в уголовное дело поэтессы и помогли ей скостить срок с 8 лет до 3,5. Сказочная удача! Это ж все равно что уйти на дембель сразу после учебки. Во-вторых, вместо обтрепанных книжек про Ленина и про персонажей мыльных опер, какими полны зоновские библиотеки нашей самой читающей в мире страны, Люба стала получать настоящие хорошие книги; да хоть того же маловероятного в местах лишения свободы Иосифа Бродского! Который был тоже, заметим, поэтом и тоже, типа, сидел».

Прямая речь, рассказывает Людмила Альперн:

«Я знаю Абрамкина (известного правозащитника) 25 лет (теперь уже 35. — Прим. ред.). Мне было тогда 17. Я с его подачи в 75-м прочла «Архипелаг». И сразу мир стал другой. Я и раньше чувствовала, что общество, в котором я жила, — неправильное, а через «Архипелаг» это ясно осознала. «Архипелаг» огромен, ты постоянно его чувствуешь. Когда ты его касаешься, то понимаешь, что это — основное явление... Когда Абрамкина посадили, я училась в «керосинке» — на геофизика. В институте начались неприятности. В деканате сидел КГБ и проверял всех, кто был с Валерой связан. Я успела закончить, а Лене Гордеевой, она на год младше, диплома не дали — только справку об окончании.

А Сорокина, подельника Абрамкина по «Поискам», не посадили — его выпустили во Францию. Мы его проводили, а через неделю посадили Гершуни. Помню, на суд я пришла с огромным животом... Мне только что из Америки звонила Лена, ее муж, Томачинский, тоже был в «Поисках». Он погиб в ГУЛАГе в 83-м году. Это был очень смелый, слишком смелый человек. Первый срок он получил в 82-м. Как водится, в лагере возбудили новое дело, я ездила в Вологду, там был суд. Еле удалось попасть в зал — он был полон стариков с медалями, которые стучали палками в пол и требовали смертной казни. Они хотели, чтоб за слова — за антисоветскую агитацию и пропаганду — человека убили... Его и убили: он умер в лагере от рака легких.

Я могла уехать навсегда, я ведь еврейка. Но, видимо, я получила прививку от эмиграции. Еще в 70-х, когда в «Шереметьево» были эти проводы с истериками и слезами — как навеки, как в могилу. Я бываю за границей, но мне не хочется там остаться, я смотрю это как кино — там чужая жизнь, не моя. Там нет мне места, я себя там не вижу. Видимо, я слишком испорчена своей диссидентской юностью и часть души у меня русская.

Ужасно видеть ребенка в тюрьме. И беременных за решеткой. А роды как у них принимают? При роженицах всегда присутствует конвой, а так как долго держать под конвоем — дорого, то через два часа после родов, если нет осложнений, роженицу увозят назад в камеру. Мне известен случай, когда после кесарева сечения женщину отвезли в камеру, как только она очнулась от наркоза. И везли стоя, в «стакане» автозака. И было это в Москве, в наши дни, а рожала она в «Матросской Тишине»*.

Я остро чувствую свое унижение — и чужое унижение. Невыносимо больно видеть человека в неволе. Выходишь оттуда — и хочется головой об стенку биться. Такие страдания от того, что ты видишь! Видимо, если они вызывают такое сочувствие, здесь что-то не так, с ними неправильно поступают. Если б все было честно, то мы бы чувствовали удовлетворение, так? Было б чувство правоты... Маленьких детей в колониях держат отдельно от «мамочек», так их там называют, — у них только свидания. И неудивительно, что многие детей бросают. Я не знаю ни одной европейской страны, где матерей, которым позволено взять детей в тюрьму, содержат отдельно от их младенцев.

Я сильно ненавидела предыдущую среду. (Имеется в виду советская власть.) Я не могла с ней никак. Я не выходила замуж, мне даже не хотелось регистрировать ребенка. Мне не хотелось с той властью иметь никаких отношений. Мне было с ней плохо, я себя чувствовала в опасности. А когда все это ушло, у меня совершенно изменилось ощущение. Я чувствую себя куда лучше. Как говорил Бродский, «ворюга мне милее кровопийцы». Страна стала менее зубатой, менее агрессивной. У нее уже нет такой возможности — давить все и вся, и от этого у нее дискомфорт. Но я достаточно счастлива в теперешней среде».

Конец цитаты.

И вот мы сидим с Людмилой в «Петровиче», пьем (я в основном) водку и разговариваем о фотографии, которой она в последние годы активно занялась. И быстро поднялась до уровня персональных фотовыставок.

— Фото — это чисто прикладное. Людям показать тюрьму, да и для отчета по гранту карточки пригодятся. Немало я сфотографировала зэков и зэчек. Но в последнее время у меня стало к этому отношение меняться. Мне стало казаться, что это им вредит. Даже если они соглашаются на съемку, они не всегда осознают, для чего это. На меня когда-то большое впечатление произвел снимок, напечатанный в каком-то английском журнале. Там Саддам Хусейн, который в тюрьме стирал свои носки. Когда я увидела этот снимок, я почувствовала…

— Что это человек, которого я должна защитить.

— Это я вообще не знаю, как обсуждать, потому что я абсолютно не понимаю, как можно убивать живого человека. В здравом уме и трезвой памяти убить человека, даже если это записано в каком-то документе…

— Нельзя. Нельзя! Я еще до Хусейна перестала, но тогда меня просто затрясло. Ведь человек совершенно не защищен! Человек в тюрьме — это легкая добыча для любого. И его надо защитить. Мы этими своими фото зэков хотели улучшить их положение. У нас была другая цель. Но они все равно выглядели жалкими неудачниками…

— Ну да, в глазах общества. Но мы хотели показать, как им тяжело!

— А это трудно — в нашем обществе, которое само живет не очень легкой жизнью… Это не всегда работает. То, что мы называем гражданским обществом…

— Ну, будет когда-нибудь, лично я в это верю. Для меня это важно! Мы работаем для будущего, мы должны что-то создавать, в том числе и подходы. Это является одной из наших задач, такое мое мнение. И мы не должны идти ни коротким к этому путем, ни длинным, а искать срединный путь. Даосизм. Путь, который может включить в себя разные мнения, разные точки зрения, разные подходы и привести к свету.

— Давно… А если учесть, что попала в эту тему, когда мне было 17 лет, и уже тогда вокруг меня были люди, прошедшие через заключение, и помогали родственникам, то и вовсе очень давно. Бывали в жизни разные моменты, разные задачи приходилось решать, но тюрьма никогда не выходила из головы. Особенно после прочтения «Архипелага». Это случилось в 1975-м.

— Прочла я, значит, в 1975-м «Архипелаг ГУЛАГ» — и всё! Всё померкло, жизнь изменилась. Я попала в какой-то другой мир и больше оттуда так и не вернулась. Никогда я не забуду этого...

— Я давно заметила, поняла, что меня не влечет к деньгам, во мне так глубоко засело почему-то ровное к ним отношение. И когда мой сын Даня решил заниматься биологией и думал, как бы ему на этом еще и зарабатывать, я ему сказала, что биология и деньги — вещи несовместные.

— Со счастьем я тоже поняла, что это дело нежизненное. Оно или невозможно, или кратковременно. Человек — существо, которое для счастья не создано. Хотя один классик говорил, что — создан. Может, он так чувствовал. Но я такого не ощущаю. Не создан он. Не в этом дело!

— А что у Пушкина сказано? Что «счастья нет, а есть покой и воля».

— Я ни в чем не раскаиваюсь.

— Нет, я путь выбрала правильный и до сих пор им иду. Я считаю, что я имею право на существование, с такими взглядами.

—Я счастлива, но не в общечеловеческом смысле.

— Он сам пристроился! Ребенок мой — это мой самый лучший проект, один из самых удачных. Вложено в него, конечно, много.

— Я по нему очень тоскую. Но он не то чтобы отвалил…

— По здоровью не попал. Хотя военкомат пытался его заполучить. Но его даже на военную кафедру не взяли.

— Не знает? Да он со мной с 15 лет по тюрьмам ездил! Я его брала, потому что он самое дорогое, что у меня есть. А я в тюрьму везу то, что мне дорого.

— Он мне просто помогал. Физически — мы же развозили гуманитарную помощь. У меня не было воспитательных целей, это было органично: этот человек — со мной.

— Пока еще не уехал. Это называется… стажировка или что-то в этом роде. Но зато ему ясно, какой будущности он никогда не хотел для себя — это работать в фирмах, которые занимаются фармакологией. Их полно, и они в основном занимаются торговлей. Его многие однокурсники пошли туда: там серьезные деньги платят. А он говорит, что не может торговать, это не его стихия. Что он хочет заниматься научной работой, он ученый. А кто-то может торговать, для кого-то это нормально! Поэтому я и говорю — ребенок настоящий получился.

— Такого нету. Я из третьего сектора. Ни чиновников у меня не было, ни бизнесменов.

— Сейчас системой руководят в основном бывшие сотрудники МВД. Как я понимаю, для того, чтоб ломать. Потому что своим, сотрудникам УФСИН, ломать трудно!

— Куда идет реформа — понятно. Я читала концепцию. Люди хотят уйти от жестокости и несправедливости со стороны персонала. Они хотят, чтобы персонал перестал участвовать в жестокости. Чтоб профессия стала более человеческой, что ли. Чтоб сотрудники не участвовали, грубо говоря, в криминальных деяниях. Когда они бьют и вообще унижают, создают условия, невыносимые для жизни, они же сами от этого страдают. Это очень вредная, ядовитая, токсичная профессия. Это все отражается на детях сотрудников, на всей среде. Общество отправляет туда своих законопослушных членов, а они там превращаются в преступников. Хотя мы-то с вами знаем, что там работают и люди совершенно замечательные. А в общем это, конечно, у них работа на износ и на искус. Все, что только может быть темного в человеческой деятельности, — все в этой профессии есть. Коррупция, возможность помыкать людьми…

— Конечно! Жестокость.

— Вот есть такой Антонян — очень известный криминолог в России. Он занимался убийцами и маньяками. У него я прочла фразу, которая меня потрясла и которую я считаю совершенно справедливой: «В школе — педофилы, а в морге — некрофилы».

— Вот в соответствии с этой формулой все и происходит. Мы же понимаем, что люди, которые идут работать в тюрьму, осознают, что они идут отрабатывать какие-то свои собственные проблемы. Чудес не бывает. За исключением случаев, когда тюрьма — поселкообразующее предприятие и больше работать просто некуда идти. Как заметил наш Абрамкин, когда идешь в такое место, как тюрьма, это тебе дает совершенно другие силы. Про себя я могу сказать то же самое! В тюрьме я почувствовала силы и увидела свой путь. Я до сих пор ежемесячно езжу в тюрьмы. Пробудешь день в зоне, выходишь — сил нету никаких. А наутро опять в тюрьму, со свежими силами, которые непонятно откуда взялись! Я чувствую, что отдавать вот этому себя — может, это и есть счастье. Это наполняет жизнь.

— Нет. Другое. Никто не дал мне столько счастья и любви, как ребенок. Которого я родила вне брака. И которому мне приходилось себя отдавать, тратить.

— Да. Но вместе с тем жизнь с ребенком, которому я была нужна, — это было наиболее счастливое мое время.

— Но у нас отношения все равно остались. Я вижу, что выросло что-то жизненное. Вот и с тюрьмой — сколько ни вложишь, все дает отдачу. Для меня это место, куда можно вкладываться бесконечно — и слишком много не будет.

— Я не знаю, я так не думаю. Я душу свою не продавала, чего мне ее спасать-то?

— Ну, может, есть, но не так прямо. Но как сказано — душа по своему рождению христианка, или как там… Кто это сказал?

— Ну, что касается Запада, то действительно, я за 11 лет проехала много стран. Я сотрудничаю в основном с французами, почему-то именно они чаще других дают гранты на такие вещи. И с неправительственными же организациями других стран. В этих поездках главное, конечно, это зэки, но тем не менее это же красота — Венеция она по-любому Венеция, даже если в ней есть тюрьма и я туда хожу каждый день. В рамках этой работы мы провели много поездок, во-первых, для своих людей, которые работают в организации, а во-вторых, для сотрудников тюрем. Мы давали им возможность увидеть другое, понять, что в тюрьме все может быть иначе. Вот полковник Юрий Яковлевич Афанасьев, замечательный человек, которого и вы знали, побывал в Швейцарии, это без нас, его начальство туда отправляло в командировку; а в 2004-м, за полгода до смерти, он ездил во Францию, это уже со мной. На него это произвело глубочайше впечатление. Он и Суровцев, который тогда был начальником Орловского УИН, а теперь консультант, они были вдвоем. Так-то они там все критиковали, у нас постоянно были ссоры. Я на них злилась, а они на меня. Они кричали: «Да в России тюрьмы не хуже, Запад нам не указ!» Это был шок, естественное желание не потерять себя, сохранить лицо. Они, конечно, ругались, но рассматривали все очень внимательно. Я как-то подсмотрела, во Франции, как они в тюрьме линейкой мерили кровати двухъярусные, которые им понравились. Это был материал, который можно было использовать в России, и они его использовали. После поездки Юрий Яковлевич в своей колонии сделал меню из двух блюд в столовой, на выбор — как в европейской тюрьме! Он стал перестраивать всю зону, чтоб было, как в Европе: нормальное окно, гражданская койка. Тем более что тюрьма есть тюрьма, и в каждой камере можно найти недостатки. Но когда люди приехали обратно… Съездил на Запад начальник санчасти Князев из этой же зоны — и начал медицинские программы менять у себя. Его вдохновило, он там все изучил и записал. Суровцев эти новшества стал распространять по всей области…

— С 2000 года человек 50. А может, и больше.

— Может, не все, но многие съездили, по своей линии или по нашей. Может, кто-то не попал, к тому же и смена происходит. Но как бы то ни было, я для них стала…

— Да. А стали со мной консультироваться. Раньше они от меня скрывали самое страшное, были сложные моменты, а теперь, наоборот, делятся. 11 лет просто прошло. Я поняла такую вещь: насколько они глубокие и человечные, наши тюремщики, насколько они чувствующие люди! Только поэтому я осталась. А если б они все были Железными Феликсами, то я б сама очень быстро исчерпалась. Мы где-то и спорим с орловскими, но в целом они меня поддерживают. В принципе, мы нашли общий язык, это важно. Я Сейчас пытаюсь организовать новую поездку, ведем беседы про это с французским посольством.

— Да, были и такие персональные гранты. Я почти полгода прожила в Нью-Йорке. Ходила там по все тем же учреждениям, была даже в знаменитой тюрьме Синг-Синг. Задача была — изучать взаимодействие тюрем с неправительственными организациями. А это у них там нарабатывалось столетиями. Есть там такая Ассоциация сотрудничества с тюрьмами, так она существует с 1850 года. Непрерывно! Потом у меня был персональный грант, по которому я посетила Великобританию и Норвегию — тоже по тюрьмам. Я смогла ознакомиться с их подходами.

— Нельзя сказать, что так… Неба там нигде нет. Тюрьма — вещь вообще тяжелая. Но, конечно, есть разница. В понимании. Меня больше всего Италия поразила. Удивил вообще их подход к теме. Во Франции вот очень жесткие тюрьмы, там строгий регламент. А в Италии — высокая эмоциональность людей, и за счет этого преодолеваются стандартные подходы, чувствуется человеческое. Кроме того, там есть такая форма взаимодействия с заключенными, как кооперативные предприятия с участием зэков, и на какое-то время им дают налоговые льготы.

— Да, зэков принимают в кооперативы. Есть на этих предприятиях люди, которые работают на воле, а есть, которые внутри, в тюрьме. В Милане я познакомилась с одной местной аристократкой. Она смогла в тюрьме найти поваров. И из них создала кооператив, который пользуется невероятной популярностью. Так вот, они обслуживают мероприятия — свадьбы, например. Готовят еду для праздничных обедов, пирожные в том числе, — их пекут зэки, в тюрьме. За счет льгот — и тюремных, и кооперативных — это дешево. Первый год их работники не получали зарплату, создавали матбазу, помещение у них было бесплатное в тюрьме. Но оборудование и продукты они покупали за свой счет. Я разговаривала с этой аристократкой, она дама в возрасте и говорит — не было у меня в жизни раньше никакой радости, а теперь я вижу, как дело развивается, и люди получают шанс поменять жизненную стратегию, уйти из криминальной среды. Зэки выходят оттуда в наилучшем качестве и часто после освобождения в этом кооперативе и остаются. Ей очень приятно на это смотреть. А еще итальянские зэки выпускают свой журнал в тюрьме. Эта другая моя знакомая — журналистка и заключенные делают в Падуе. Там серьезные темы поднимаются. Там высокий уровень журналистики! У них собираются со всей страны материалы по тюремной теме, они информируют всю страну о том, что происходит в тюрьме.

— Никаких. Ее это дело полностью поглощает. И результат ведь есть! Государство не может сделать эту работу, а они делают. Может, в ее случае это отдает трудоголизмом — тут зависимость, пожалуй, сильней, чем водочная.

— Я считаю, что нет. Конечно, телевизор я не смотрю, у меня его даже нет. Но у меня есть и другие интересы, кроме работы. Вот я фотографией занимаюсь. Пишу роман (года четыре назад, правда, остановилась).

— Ну, и это тоже есть, ну как на свете без любви прожить? Но это скорей попытка понять, что такое — человеческая жизнь. Какой она может быть. Что можно сделать со своей жизнью. Конечно, говорят, что я ненормальная. Может быть…

— Не отдаю, но все, что я делаю, я делаю с любовью, это у меня такой принцип. Которому я более или менее следую.

— Это, похоже, близко к истине…

— Венеция — это моя страсть.

— На Джудекке. Там женская тюрьма расположена в старом монастыре. Рассчитана она на 90 человек. Камеры — это бывшие кельи. И зэчки в них живут, в принципе, так же, как до них там жили монашки. Одиночных помещений нет, камеры на 6-8 человек. Там в окна бьет яркий свет, такие светотени, как будто ты музее! У каждой женщины свой примус, они там готовят кто что хочет. Есть возможность работать: они там, например, выращивают растения без удобрений и делают из них шампуни. Это все продается в городе.

— Ну да… И еще много цыганок, кстати, там сидит. Ну, это неудивительно. В Венгрии большая часть фени — цыганские словечки. А чтоб итальянка попала в тюрьму — это такое должна натворить! Как минимум человека убить. Одна там сидела за убийство мужа, который ее всю жизнь мучил, но убила она, только когда у нее сын стал взрослым. Он ей, кстати, и помог убить. Так он получил небольшой срок, а она — пожизненное. Вот еще что очень важно: если у зэчек есть маленькие дети, они с матерями сидят в одной камере. Не отдельно, как у нас! В тюрьму приходят волонтерки, чаще всего пенсионерки, но выглядят молодо — и гуляют с этими детьми, иногда берут их домой…

Еще там, на острове Сан-Серволо, в Венеции проходят ежегодно фестивали тюремные с участием все тех же кооперативов. Которые среди прочего выпускают маски и ткани для карнавальных костюмов. В одном таком работала зэчка-румынка, швея, и получала в месяц 900 евро! 500 из них она отправляла на родину, где у нее пятеро детей, — она, сидя в тюрьме, их содержала! В Румынии она с ее профессией столько бы не заработала. А еще я там видела бумагу, сделанную вручную зэками, и прочие предметы роскоши. Моя подруга-журналистка приехала на фестиваль с двумя зэками, — один албанец, другой калабриец, они работают в ее журнале. Освещали мероприятие. Потом она уехала на обучающий семинар для журналистов, которые в теме, а я пожила у нее. Там, кстати, журналисты лучше, чем наши, знают тему; русские чаще всего не знают тему и пишут очень поверхностно.

Кроме Венеции я побывала там в Тревизо, в тюрьме для несовершеннолетних. В основном это были неитальянские подростки. После освобождения их высылают, как правило. Это все против итальянских правил, чтоб женщины и дети сидели, и поэтому сажают их редко, а если уж посадили, то жизнь пытаются сделать нетюремной. Так что дети в тюрьме играют в футбол, читают книжки, там учатся — к ним приходят с воли учительницы: там это не выглядит как тюремная работа, просто приходят девушки и учат, и общаются.

— Эмоционально — да. Человечные. В Италии очень низкий процент самоубийств в обществе. У них, и еще у греков низкий. Итальянцы жизнелюбивы, они любят жизнь, и она их тоже. Жизнелюбие проявляется и в отношении тюремщиков к зэкам. А у нас в стране 60 000 тыщ самоубийств в год и 40 000 убийств. Самоубийство — тоже криминал, убить себя или другого — для меня это одно и то же. Сколько на зоне у нас себя убивают, не знаю. В Италии в год 65 самоубийств в тюрьмах — это для них ужас! А во Франции — 1000 попыток самоубийств, и четверть — удачных.

— Не всегда. Я, как и вы, была знакома с Юрием Яковлевичем Афанасьевым, который вообще гений, я считаю. Он умер пять лет назад… Он был очень близок мне по пониманию дела. И Суровцев работал на совесть, контроль был строгий: увольнял сотрудников, которые брали деньги.

— Вышла наша скульпторша, Сасина. Юрий Яковлевич ей сделал комнату. Он умер, но Сасину до сих пор курируют сотрудницы колонии. Я когда приезжала туда, ей деньги давала. Но мне запретили деньги давать, она ведь пила! Тогда я стала ей еду покупать. Кстати, она там все время замуж за кого-то выходит. Большинство скульптур, которые она поставила в зоне, — убрали… Люба Небренчина, наш поэт, умерла. От передоза. После освобождения она жила в Москве, работала у нас в Центре. Потом уехала в Новокузнецк, на родину, после вернулась. Нашла жениха, он тоже отсидевший, родственник, кстати сказать, одной нашей сотрудницы. Так он ее избил очень жестоко, и они расстались. Потом она познакомилась с другим, с москвичом, у которого отобрали квартиру. Он относился к ней как к богине, и она за него вышла замуж. Они, как ни странно, получили квартиру. Люба много работала, написала книгу — не стихов даже, а прозу. Потом опять начала колоться. Я ей сказала: если ты с наркотиками, то не со мной. Так она заставила мужа продать квартиру и увезла его в Новокузнецк, где через неделю умерла. Он мне потом звонил и передавал, что Люба перед смертью обо мне много говорила, до последнего момента. Он меня спрашивал, что делать. Я сказала, что он срочно должен купить квартиру, если деньги еще есть, где угодно, а то останется ни с чем. К сожалению, Любу я не смогла удержать. Но она 7 лет прожила после помилования в 2000-м и преступлений больше не совершала.

— А может, и бывают.

— Сейчас она работает в заповеднике, устроили добрые люди. Пишет. Катя очень интересная, она фантастическая. У нее, видно, есть писательский дар, она выкладывается в тексте. Уже не одна ее пьеса поставлена. Недавно ко мне обратились испанцы. Заинтересовались ее пьесой, уже переводят на испанский. Тексты ее набирал Даня — и очень ругался, там же все матом, а мата он не любит. Так вот, испанцы Катю зовут на премьеру. Надо ей загранпаспорт делать, а она не хочет возиться, нету желания снова вступать в отношения с казенными учреждениями. У нее и обычного, общегражданского паспорта так и нет. Предпочитает жить в лесу, чем что-то делать. У нее нет никакого доверия к миру.

(Я вспомнил, как однажды попал к Ковалевой на премьеру, причем не куда-то, но в Московский художественный театр, на Малую сцену. Ее туда привезли, вы не поверите, с зоны, из Шахово Орловской области! Все по уставу, начкар и два конвойных. Сама виновница торжества была в штатском, как положено, ей вручали букеты. Она была несколько растеряна, само собой. Но держалась молодцом.)

Кстати, Катя помирилась с детьми. С которыми отношения испортились, когда она села (не будем тут углубляться в мрачные подробности того дела. — И.С.). А сыновей она нашла, как ни странно, через программу «Жди меня». А так-то она живет одна, и это хорошо — иначе б добром не кончилось. Ее же сначала, как она освободилась, устроили в деревню в Орловской области, на ферму, дояркой. Она там работала без зарплаты, платили натурой — крупами. Местные мужички начали хорохориться, она-то ничего. А хозяин — родственник Суровцева — сказал: «Вы ее не трогайте, это не бабьё наше. Пожалеете». И так отвадил. А то они, как выпьют… Девки из тюрьмы — они уж не терпят над собой ничего, хватит, натерпелись уже. У них на все ответ есть, не безответные они. И они, конечно, ожесточенные. Дело до ножа легко бы дошло.

А еще есть Бэла, помните такую?

— Невысокая, пышная, татарского происхождения. Обращается ко мне, если возникают коллизии. И между собой они общаются — Бэла, Катя и другие девчонки, которые поселились под Серпуховом. Одна работает таксистом, в Серпухове. Но, конечно, они ненормальные — вот как вы меня называете ненормальной. Они не могут устраиваться, как обычные люди. Но у них есть космический опыт, если его адаптировать к обычной жизни, это может дать потрясающие результаты. Иногда они пробиваются, несмотря на все препятствия. Они там кустом поселились. Не то что это воровская малина, просто так сложилось.

— Одна из их компании была родом оттуда, Марина, и Катя туда к ней поехала. Точнее, я ее отвезла — ее тексты как раз тогда опубликовали, заплатили тыщ десять, я привезла ей этот гонорар, ну и забрала ее. Еще она работает с Театром.doc, там ставят только документальные произведения. Мы их с Катей познакомили. Театр не раз выезжал в колонию, и там набрали материала. Поставили пьесу «Преступления страсти» — на основе интервью, которые они взяли в колонии. Я знаю женщин, с которых это списано.

— Нет, Волкова с ними уже не работает.

Конечно, мы никак не могли не поговорить про Магнитского.

— Этого я вообще не понимаю. Почему так можно? Что у людей в сердцах и головах? Получается, что для них жизнь не имеет никакой ценности. Вот с этим надо работать. С этим надо что-то делать. А для нас характерно — мучиться, это такая наша культурная потребность.

— Вот русские почему пьют — это способ облегчить жизнь, на короткое время хотя бы.

И тут вот, может быть, в чем дело. Людмила не верит, что счастье бывает. А других пытается принудить к счастью — как бывает принуждение к миру, когда людям мешают резать друг друга. Можно ли кого-то загнать к счастью железной метлой? Будут ли рады мазохисты, если их перестанут бить?

Помню, как-то я стал свидетелем такой сцены. Маленькая девочка лет пяти плакала и говорила пьяному старику, который выглядел просто ужасно и вызывал, видно, жалость ребенка: «Дедушка, зачем ты водку пьешь? Выпил бы лучше компотика!»

Старикашка не отвечал. Он понимал, что внучка еще слишком мала, чтоб понять русскую жизнь… А может, у него просто не было сил говорить.