Как встречали Гагарина

**_Полвека назад старший лейтенант Юра Гагарин, известный разве что родным, друзьям, командирам, лёг спать в гостиничном домике рядом с Байконуром, чтобы утром проснуться для всепланетной славы, а потом, всего на 18 дней превысив возраст Христа, уйти от нас в небытие и в легенды._**

**_Уже перешли рубеж всей его жизни поколения, родившееся после полёта Гагарина. И успели нарожать мальчиков и девочек следующих поколений, для которых он – легенда из учебника истории. А для меня – всё ещё живая память. День Победы и полёт Гагарина – две  главные вехи всенародного единения на моём веку. Но в 9-м мае 45-го была и горечь прощания, черта, навсегда разделившая живых и мёртвых той Войны. А 12 апреля 1961 года – общая радость, без единого хмурого облачка. И ещё – это подарок к маминому дню рождения: она родилась именно в этот день. _**

14 июня 1954 года в дневнике Александра Довженко появился набросок сценария о полёте людей в космос. Он считал необходимым использовать в фильме земную хронику Отечественной войны, битв, строек, разливов рек, атомных взрывов. Участниками действия хотел сделать выдающихся своих  современников – Шостаковича, Пикассо, Эйнштейна, Тольятти, Пабло Неруду, Фредерика Жолио-Кюри.

А космонавты (тогда, правда, не было ещё такого слова) пусть будут совсем земные люди. И одного ждёт, каждую ночь вглядываясь в звёздное небо, земная женщина Мария, и сила её ожидания нисколько не меньше, чем у Ярославны и Сольвейг. А другого, наоборот, никто уже не ждёт: «…он и на Марсе не найдёт себе забвения, ему и там будут сниться земные тревожные сны».

«Для чего всё это? -- записывает Довженко. – Что это за фантазия? Какой в ней смысл? Можно утверждать, что это нужно для развития человечества. Это новая его сверхзадача, новая поэма о вечном огне Прометея». Когда Мастер делал эту запись, он полагал, что пишет об отдалённой мечте. А до первого спутника оставалось чуть более трёх лет, до первого человека в космосе – без малого семь лет.

Когда стартовал Гагарин, жил я на Волге, работал после МГУ в «Ульяновской правде», и родина Ленина входила в зону предполагаемой посадки «Востока-1». Сразу после сообщения ТАСС мы оседлали редакционный УАЗ-69 и пошли колесить по городу. У нас тогда уже стало традицией: при очередном космическом событии (а они шли одно за другим) объезжать на машине улицы, заводы, школы, брать интервью у всех подряд. Для газеты отбиралось наиболее интересное и, естественно, цензурно проходимое. А ответы мы получали самые разные, в том числе и непечатные. Честно говоря, «градус энтузиазма» в этих догагаринских интервью был не так высок – люди к космосу быстро попривыкли.  Да и не касался он близко их непосредственных жизненных интересов. Помню, когда наша ракета облетела Луну и впервые была сфотографирована её невидимая сторона, один из рабочих автозавода сказал нам: «Летит? Ну и … с ней, пусть летит».

Впрочем, дилетантского энтузиазма тоже хватало. Особенно в поэтических шедеврах, которыми атаковали редакцию местные графоманы. Был среди них, например, и такой: «А ну-ка, а на-ка, на спутнике залаяла собака».      Но, в общем, не только на улицах, но и в редакции  мало кто толком знал, что делается там, на космических верфях и орбитах. 

Вечером 12 апреля, сдав репортаж в номер, мы наклеили на бутылку «Столичной» свою этикетку, с ракетой, надписью «Гагаринская», датой и коллективно распили её в нашем отделе культуры и науки.

Потом эта пустая бутылка долго была местной достопримечательностью. Не ведаю, сохранилась она до сих пор или какой-нибудь горький редакционный пьяница постперестроечной эпохи отмыл обе этикетки, сдал историческую бутылку в ближайший пункт приёма стеклотары, и она теперь блуждает по городам и весям новой России с новым же наполнением.

Неисповедимы не только пути господни, но и скрещения судеб человеческих. В то время, когда я, ошалевший от пъянящей безо всяких горячительных напитков новости, мотался на нашем ободранном уазике по ещё доюбилейному Ульяновску и его вполне симбирским окресностям, беря налево и направо интервью-отклики в номер у первых попавшихся представителей рабочего класса, колхозного крестьянства и трудовой интеллигенции, в одной из соседних с нами областей тоже добывал материал в свой номер человек, с которым потом случиться много лет работать и многому у него научиться.

Географически мы находились совсем рядом и занимались в общем-то одним и тем же делом, но на очень далёких друг от друга уровнях. Он в комнате группы встречи Гагарина на Земле, деля канцелярский стол с правдистом Денисовым, готовился к самому первому интервью с первым космонавтом для «Известий» (если память не изменяет, именно в этом интервью я впервые прочёл похвальные слова Гагарина в адрес почитаемого мной Ивана Ефремова и его «Туманности Андромеды»). Над столом висели две карты – земного шара с траекторией гагаринского полёта и среднего Поволжья, вероятного района приземления.            

Познакомился я с ним ещё в студенческие годы, когда вместе с моей однокурсницей Таней Яковлевой проходил учебную практику в «Комсомолке». Я в отделе литературы и искусства у Алексея Ивановича Аджубея, она – в отделе науки и техники у Георгия Николаевича Остроумова. Работать с ним довелось позже, когда он был уже зам. главного «Известий», курировавшим наш отдел науки, и признанным, вместе с Брониславом Колтовым, тоже питомцем МВТУ имени Баумана, основателем одной из лучших (если не лучшей) у нас школ научной журналистики.

Школа эта находилась под притяжением «двойной звезды» -- аджубеевских «Известий» и болохвитиновской «Науки и жизни». По сравнению с другой замечательной школой легендарного Михваса – Михаила Васильевича Хвастунова -- в «Комсомолке» (из этого «родового гнезда» вышли Ярослав Голованов, Владимир Губарев, Леонид Репин, Андрей Ивахнов и другие известные научные журналисты), тяготевшей в популяризации науки больше к художественному, образному началу, «известинскую» школу отличали, при некоторой сдержанности, холодноватости даже, стиля, максимальный удельный вес и логическая неотразимость мысли. Без права на приблизительность.  И для кредо ей очень подошли бы строки: «Ищем речи точной и нагой» (Маяковский) и «Мы возмужаем и верней оценим простые краски, точные слова» (Рыленков). Если бы ещё более точными не были другие слова: «Чем больше радиус видения, тем важнее присутствие мысли, направляющей и оценивающей».

Это – в одной из книг Г. Остроумова. Если буквально, речь о том, что два радиотелескопа в разных странах, даже на разных материках, могут быть объединены одной исследовательской программой, одной задачей – проникновением нашего познания в глубину Вселенной на немыслимые расстояния от Земли. Кстати, сегодня этот образ стал материально осязаемым в проекте российских учёных «Радиоастрон». Он  объединяет радиотелескопы разных земных полушарий в одну систему, в один планетарный «телескоп» размером в расстояние до Луны.

… А на следующий день я уезжал в Переделкино, на первый всероссийский  семинар молодых критиков. Когда утром 14-го наш поезд подходил к Москве, одновременно подлетал к ней и самолёт с Гагариным. Об этом вещали вагонные репродукторы.

Вышел из Казанского вокзала. На Комсомольской площади  демонстранты – идут встречать космонавта. С вертолёта разбрасывают листовки с его портретом. В лётном шлеме. Таком же, как отцовский, какой я носил до окончания десятого класса. Взгляд серьёзный. Без знаменитой потом улыбки.

Сдал чемодан в камеру хранения. Стал, обходя  колонны, быстро продвигаться вперёд.  В конце концов с одной из колонн, оказавшейся справа, ближе всего к Мавзолею, прошёл по Красной площади. И увидел Гагарина довольно близко, открыто, ослепительно улыбающегося.

До сих пор не гаснет в живой памяти эта первая улыбка. Потом её растиражируют в миллиардах экземпляров. Но ни один газетный, книжный или альбомный снимок, ни один кинокадр не в силах соперничать с тем, что я вижу, «стоит чуточку прикрыть глаза». Разве что портрет, увиденный, когда впервые проезжал мимо города Гагарина (мимо Гжатска до этого проезжал десятки раз): почти нетронутая белизна натянутого на подрамник полотна, и лишь немногими, скупыми штрихами, словно на недопроявленном фотоснимке, выделено лицо и улыбка на нём. Но и этот портрет отличался от увиденного своими глазами, как прекрасная, мастерски выполненная копия от оригинала. Не хватало того, ушедшего в небытие и в тайники памяти весеннего, не здешней, не нынешней чистоты московского воздуха и растворённой в нём человеческой радости. В следующий раз на фронтоне вокзала был уже другой портрет. Со всеми, тщательно выписанными регалиями. И – без улыбки.

Потом доводилось видеть его и поближе. И до сих пор в старом моем блокноте хранятся его телефоны. Рабочий: АЕ-5-29-42 (доб. 3-04). Домашний: АЕ-5-33-50. Но это  уже потом…

Из всего, что о нём сказано и написано, мне наиболее адекватными личности этого человека кажутся строки из «Космонавта № 1» Ярослава Голованова: «Я встречался с ним несколько лет, наблюдал его в разных ситуациях — и считаю, что главным его достоинством был ум. Именно ум, а не образованность — эти понятия часто путают... Если хотите, Гагарин был, что называется, «себе на уме»... Другое дело, что он никогда не делал чего-либо, что могло принести какой-нибудь вред другим, поставить человека не то что под удар, а просто в невыгодное положение».

Когда я – ещё при его жизни -- поделился этим соображением с одним из отцов нашей космической медицины академиком Олегом Георгиевичем Газенко, человеком, хорошо знавшим Гагарина, он согласился: _«Себе на уме» — о нем очень точно. Обычно в эти слова вкладывают какой-то отрицательный смысл. Но бывают добрые, хорошие люди себе на уме. Гагарин — из таких. Внешне это противоречит всеобщему представлению о максимальной открытости, откровенности Юрия Алексеевича. Но это так. Иначе бы он не стал неформальным лидером в первом отряде космонавтов, где никто из них официальным командиром не был,  каждый – яркая личность._

_Самое, может быть, запомнившееся, --  рассказывал Газенко, — беседа с Гагариным после полета. Задача моего «интервью» отличалась от тех, что брали у него в это же время журналисты. Мне как врачу нужна была точная картина того, что он видел, делал и чувствовал._

_Меня поразило отсутствие чувственных «подсветок» в его рассказе. Было странное ощущение, что там, в космосе, он не испытал никакого эмоционального шока. Что это потом дорисовали за него журналисты. А тут — только четкая, адекватная картина. Только хорошо выполненная профессиональная работа. Таков же гагаринской рукой написанный послеполетный отчет. Я недавно его перечитывал. Подлинный текст, а не тот, что когда-то, откорректированный, давался для печати._

_Ну а дальше были легенды. Ведь то, что ему пришлось говорить до и после полета, во многом предписывалось и прописывалось заранее. Я думаю, жизнь ставила первых космонавтов в непростую ситуацию. Мы, ученые, требовали от них правды и только правды. А идеологи — следования легенде»._

В прошлом номере нашей газеты Александр Генис озаботился вопросом: «…что Гагарин мог сделать со своей славой, если бы не ранняя смерть». И ответил в том духе, что он _«мог бы найти себе место в новой России, став мостом, соединяющим с прежним режимом. Иконоборчество перестройки обернулось дефицитом героев. Чем больше мы узнавали правды, тем меньше нам нравились те, кто ее заслужил. Но Гагарин и сегодня, через 50 лет после полета, остался, кем был и тогда: символом, достаточно расплывчатым, чтобы вместить любовь правых и левых, и достаточно конкретным, чтобы запомниться обаятельной улыбкой. Будучи никем, он мог стать всем — депутатом, вождем, президентом. Имя, объединяющее, как корона, обеспечивало Гагарину потенцию декоративной власти с оттенком высшего — космического — значения. _

_Впрочем, я и сам мало верю в такой сценарий: космос как полюс притягательности исчез из нашей души»._

Годы назад, но уже в постперестроечные времена, этот же вопрос возник в нашем разговоре с Ярославом Головановым. И он, близко знавший подлинного Гагарина, а не в скафандре легенд, ответил иначе. Символы символами, но живой Юрий Гагарин таил в себе столько самоценных потенций, что в перспективе мог бы осуществиться как яркая личность в одном из видов человеческой  деятельности, который выбрал бы он сам. Правда, при этом назывались не «декоративные» («депутат», «вождь», «президент»), а вполне конкретные профессии.

Но я вот думаю совсем о другом варианте «сослагательного наклонения в истории». Реальное место  вечного упокоения Юрия Гагарина – Красная площадь Москвы. А ведь сложись его жизнь по иному, неведомому для всей планеты, но обычному для тысяч и тысяч его земляков сценарию, этим местом мог бы стать и какой-либо полузабытый сельский погост на древней смоленской земле. Но именно эти тысячи и тысячи из поколений  в поколения, приходя на землю, пройдя на ней жизнь среди белых берёз и синих рек России и уходя в землю, слагались в народ, сломавший хребет Гитлеру и первым пославший человека в космос.

К полёту Гагарина имела, конечно, отношение вся страна, непосредственное отношение – десятки, сотни, если не тысячи людей. Но были ещё два человека, которых 12 апреля 1961 года коснулось ближе, тревожнее всего.

За два дня до моей поездки в Москву к ней так же, только с противоположной, западной стороны шёл пассажирский поезд. И в его вагонах так же гремели репродукторы, голосом Левитана вещавшие о первом полёте человека в космическое пространство. И поначалу никто не догадывался, что спешно посаженная в Гжатске родными в проходящий поезд скромно одетая женщина – его мать. Вот как описано это в книге Валентина Гагарина «Мой брат Юрий»:

_«Приёмник был включён на полную мощность. Мама и Зоя сидели перед ним, тесно прижавшись друг к другу, и плакали. А у меня и у самого комок к горлу подкатывает._

_-- Что же он наделал, Валя?! – повторяла мама. – Что же он наделал?! <…> Нет, нет, я сейчас же еду в Москву._

_До поезда оставалось двадцать минут, а от дома до вокзала расстояние около трёх километров. <…> Крикнув, чтобы ждали меня,  я бегом бросился в автохозяйство. Опрометью ринулся в гараж, рванул дверцу первой попавшейся машины, выжал полный газ. Как гнал я её, как удерживал баранку в руках, не помню. И… опоздал. Мама не дождалась меня – ушла на вокзал пешком.         Догнал я её  почти на полпути. Она бежала, спотыкаясь, шаль свалилась на плечи._

_Вот и вокзал, скорее в кассу! Стучим в окошко, а московскому уже дали отправление. Мама схватила билет, бросилась к составу, а тот уже дёрнулся…_

_Тут кассирша выскочила:_

_-- Гражданка, где вы? Сдачу с десяти рублей возьмите!.. – Билет до Москвы стоил два девяносто._

_Поезд вот-вот уйдёт. Но тут какая-то женщина подбежала к кассирше, что-то шепнула ей на ухо, и кассирша стремглав бросилась к диспетчеру.<…>_

_Громыхнул недовольно и замер поезд на рельсах. Железнодорожники помогли маме устроиться в вагон._

_А там тоже радио на полную катушку работает._

_Мама услышала сообщение и разрыдалась. Пассажиры взволновались: что случилось, кто обидел пожилую женщину? Кто-то из местных, из гжатских, узнал маму:_

_-- Это Анна Тимофеевна Гагарина, мать космонавта._

_Кто-то поверил, кто-то не поверил поначалу. Поблизости оказался врач, дал маме какие-то успокоительные таблетки, но таблетки мало помогли. В Можайске, узнав о том, что Юра благополучно приземлился, она снова едва не потеряла сознание._

_На Белорусском вокзале незнакомые люди помогли ей сесть в такси, и вскоре мама была уже у Валентины, застав её в окружении корреспондентов»._

Есть знаменитый снимок: Василий Песков увековечил Валентину Гагарину в мгновение, когда она узнала о полёте мужа. От Ирины Соловьёвой, бывшей вместе с Валентиной Пономарёвой дублёром Валентины Терешковой, довелось услышать: «Если бы мне доверили выбирать фотографию, символизирующую ХХ век, я бы выбрала эту».