Из пепла восстал и в космос полетел

**— Мирослав, ты многое прошел и многого добился. Скажи, как сейчас известный космонавт оценивает свою собственную судьбу?**

— Не хочу, чтобы моим внукам судьба сложила бы такую же биографию, как мне. Хотя моя история показывает, почему на пепле вырастает виноградная лоза и сочные овощи. Если жизнь была бы легкой, я, наверное, не стал бы космонавтом.

**— Твое детство, я знаю, было достаточно драматичным, как у большинства ребят и девчонок военной поры.**

— Родился я в селе Липники Ровенской области. Бывшая польская территория стала в 1939 году Западной Украиной. В селе жили поляки и украинцы. У моего деда Сильвестра было 12 детей, все работали на своих участках.

 Когда немцы оккупировали Украину, поляки и украинцы старались поддерживать друг друга. Но в 1943 году обстановка стала очень тревожной. Вокруг горели польские села. Ждали — что-то должно случиться. В тревоге две недели жили. Спали, не раздеваясь. И вот однажды мой отец, Роман Гермашевский, говорит: «Детям надо отдохнуть, как следует». Нас раздели и уложили спать.

 И тут как раз в ночь с 25 на 26 марта нагрянули бандеровцы. Окружили село, стали стрелять в поляков и поджигать их дома. Отец был в отряде самообороны, схватил винтовку и только успел крикнуть матери: «Убегайте все…», и выскочил на улицу. Мама схватила меня, полуторагодовалого, в одеяльце, на руки и выскочила, в чем была, на мороз, а за ней шестеро детей. Вокруг все пылало, светло, как днем…

**— Неужели ты это зрительно помнишь?**

— Нет, конечно, прямо не помню. Но почему-то эта картина мне все время снится. Наверное, по рассказам мамы.

**— Извини, что перебил.**

— Ничего. И вот на фоне бушующего пламени бандеровцы увидели маму. Она быстро бежала, но ее догнали. Бандеровец выстрелил маме в голову, она упала без сознания. А я, в одеялке, вылетел из ее рук прямо в сугроб. Весь снег вокруг был залит кровью. Бандеровцы подумали, что свое дело сделали и побежали дальше.

 Ночью мама очнулась. Бандеровец промахнулся. Пуля скользнула по голове и разорвала ухо. Мама была в шоке, в темноте не нашла меня и побежала по морозу, шесть километров пробиралась в соседнюю деревню. Там украинцы помогли, отогрели и перевязали. Мама рвалась обратно, меня искать, но ее не пустили, понимая, что там просто убьют.

 Утром отец отправился искать погибших, увидел издалека знакомое одеяло, подходит, видит — лежит малец мертвый, вокруг полно крови. Жены нет. Он взял меня на руки, прижал к себе, и… я открыл глаза. И произнес: «Тата, щи щии… бух».

**— Что это значит?**

— Это на польском языке «папа, огонь». Упрощенная детская речь. И как ты думаешь, что отец сделал?

**— Отогревать тебя стал?**

— Да. Но как! Он поймал корову, надоил в тазик молока. И в чьей-то еще горевшей хате опустил меня в парное молоко, как в ванну. Потом растер какой-то тряпкой. И что удивительно, с тех пор у меня даже насморка никогда не было. В августе отца убили. Пошел с поля урожай снять и попал в засаду. Пуля попала в сердце.

 Пролетал я как-то над местами, где родился, смотрел вниз и думал: «Смотрите — это я лечу! А могло быть так, что лежал бы здесь в земле». Тогда 18 членов нашей семьи — Гермашевских и Белявских — погибли. А всего в деревне бандеровцы забрали жизни 182 человек.

**— Родная сторона, но такая беда с ней связана. Какие мысли она вызывает?**

— Я уважаю и люблю украинцев. Среди них много моих друзей. И не только космонавтов. Часто бываю в посольстве Украины в Польше. Народ украинский добрый, с богатой культурой. Хороший народ. Но националисты — угроза для мира в любой стране. Надо сделать все, чтобы не повторилась трагедия наших польских деревень, где 140 тысяч человек убили самым зверским образом. Их убивали изощренными способами, чтобы причинить побольше мучений.

 Не понимаю, почему наш сосед, президент Ющенко, этих бандеровцев награждает и называет героями.

**— Как же удалось выжить?**

— Многие были в подобном положении, нужно было рассчитывать только на себя, но нам потом помог священник в городе Березино. Потом мама сделала невероятное. Нашла какую-то постройку на бывшей бойне, натаскала соломы, приготовила «гнездо». В центре стояла печка. Вокруг солома. И дети. Как мы живы остались, Бог знает…

**— И тогда перебрались в Польшу?**

— Когда переезжали на западные земли, поезд по дороге остановился. Я вышел и потерялся в лесу. Мне три-четыре года было. Когда паровоз засвистел, сообразил, в какую сторону бежать. В последнюю минуту меня подхватили люди и втащили в поезд. Спрашивают, из какого вагона. Я подсказываю: «У нас в вагоне большая труба». А такая в каждом вагоне была.

 Приехали. Сначала две недели на вокзале жили. Потом маме удалось маленький магазинчик открыть. Так и удавалось кое-как сводить концы с концами. Как смогла мама нас на ноги поставить? До сих пор не понимаю.

**— Если не считать полета «на Луну» — эпизод, которым ты открываешь свою книгу, с чего начался твой путь в небо?**

— Мой брат Богуслав (он на три года меня старше) со своими друзьями меня, маленького, худенького пытались «забросить» на Луну лежа на спине и используя толчковую энергию ног. Но я не долетел, на третьей попытке старта при жесткой посадке сломал руку. Потом я делал модели самолетов. Мне очень хотелось летать на планерах. Я пришел записываться в аэроклуб. Мне 17 лет было. Теоретический экзамен сдал на пятерку. Послали на медобследование. Хирург спрашивает:

— Хочешь летать?

— Да.

— Ни в коем случае — худой очень.

На следующий год опять выгнали. А я хоть и худой, но физически сильный был, выносливый. И цель у меня была. На третий год под другой фамилией пришел. Все-таки пропустили. Начал летать, хорошо было.

 Запомнился такой случай. У меня был всего второй самостоятельный вылет. Летал в горах, в потоке, красота! И вдруг красная ракета — всем немедленно на посадку. Тут-то я совершил ошибку. Решил еще круг сделать. Внезапно начался сильнейший дождь, ветер поднялся, да еще какой — скорость 95, а я лечу хвостом вперед. Дождь усиливается. Болтанка. Держался еле-еле. Ничего впереди не видел. Вдруг открылся просвет. Вижу зеленое пятно, и туда. Шлепнулся на вспаханную землю. Сижу в кабине, сердце колотится. Смотрю, бегут к планеру наши, кричат. Им наказали: «Друзья, осторожнее Мирослава вытаскивайте. Он погиб». А я живой! Один из инструкторов как врежет мне и орет. Лидия, мой инструктор, ему: «Да, пошел ты… Это мой курсант, не твой. Планер цел. Пилот жив. Ты попробуй сам сесть в квадрат 50 ? 50. Если бы ты сел, как он, имел бы право выговаривать». А я-то сел случайно. Просто везение.

 Когда окончил среднюю школу, написал заявление в военное училище. И опять началось то же самое. На комиссии в военкомате предложили раздеться и как загогочут: «Гы-гы-гы… Он в авиацию хочет! 12 килограммов ниже нормы. Не то что в авиацию, в армию вообще не годен». Дали мне категорию «С» — годен в военное время к нестроевой службе.

 Но я написал прямо в училище, и меня пригласили на экзамены. Все сдал хорошо. И даже по «физо» пятерка! Мне предстояло бежать 1000 метров. А ботинки были единственные у меня, жалко их было. Спортивной обуви вообще не было. И я побежал босиком. Обогнал всех на 200 метров и иду довольный. Вдруг мне: «Стой!». Стою. Ко мне подходят: что за кровавые следы? А беговая дорожка была покрыта шлаком, вот я ступни и искровенил. Две недели потом мелкие осколки из стоп доставал.

— Такой нам в авиации нужен, — говорят.

— А я не худой? — спрашиваю.

— Ничего, откормим.

 Летное училище я закончил с отличием и получил III класс летчика-истребителя на самолете МиГ-15.

 Лечу как-то на МиГ-21. На малой высоте со скоростью 950 км в час, и вышел из строя автомат регулирования усилий. На движение ручки самолет реагировал неадекватно. Бросало. Сзади сидел инструктор, но не среагировал. И тут я на несколько мгновений потерял сознание от перегрузки. Прихожу в себя, вижу небо. Поболтал ручку — самолет реагирует. В общем, сел. Майор, мой инструктор, говорит: «Вот, Мирослав, если бы мы погибли, списали бы на воздушное хулиганство. А так обойдется».

 В тот день еще три полета выполнил на боевых самолетах. В третьем вышло из строя гидравлическое устройство, которое выравнивает переднее колесо при посадке, а это нагрузка на ноги. Чувствую, появилась сильная вибрация — оказалось, что это ноги дрожат. Да плюс пережитые эмоции. И я из кабины выбраться не мог, ноги отказали.

 На следующий день мне выговаривают: что же ты ничего не сказал, там перегрузки до десятикратных доходили. На голове травма от удара об антенну. Глаза красные.

 Потом много еще чего было. Например, разгерметизация на высоте 17 800 метров.

 Но главное, у меня никогда никто из моих подчиненных не погибал. А я от командира звена до командира полка прошел и до начальника высшего летного училища. Мой самолет МиГ-17 стоит на въезде в Волхов — мой родной город — со стороны Вроцлава. Памятником стал, когда я вернулся из космоса.

**— Расскажи, как тебя отбирали в космонавты.**

— В Польше отбор был серьезный. Из 300 кандидатов за три месяца нас четыре летчика-кандидата остались: трое из военно-воздушных сил и я, из авиации противовоздушной обороны. Всех нас положили для углубленного медицинского обследования в госпиталь ВВС (как и у вас). Мои показатели оказались лучшими. Тогда командующий ВВС вызвал главного врача и приказал, чтобы у меня чего-нибудь нашли. Искали-искали, потом заподозрили какой-то рефлекс при глотании. Давайте, проверим. Поставили передо мной кастрюлю смеси вроде гипса — глотай. Положили под рентген. Оказалось все нормально. Но запись в медицинской книжке осталась. Позднее в Центре подготовки космонавтов посмотрели: что-то было. Давайте проверим. И я тот гипс еще месяц в Звездном глотал.

**— С Петром Климуком тебя объединили в экипаж, потому что он — белорус, а ты — поляк? Как получилось?**

— Петра Климука я увидел на второй или третий день в Звездном. Небольшого роста с хорошей улыбкой. Перекинулись с ним парой слов. Петр понимал по-польски. Он, как и я, в 1964 году училище летчиков закончил. Его отец погиб в Польше. Петр мне сразу понравился. Вот бы хорошо с этим мужичком полететь, подумал я. Позднее, когда психологи мне этот вопрос задали, я назвал его имя. А он, как оказалось, мое. Так мы оказались в одном экипаже.

После полета Петр приехал в Польшу. Я помог найти могилу его отца. Возложили цветы. У Петра слезы катились по щекам. Генерал плакал над могилой рядового.

**— Расскажи какой-нибудь запомнившийся эпизод тренировок.**

— Сидим с Петром пять часов тренажере. И вдруг погас свет. В кабине все вырубилось, естественно. Мы оттуда голос подаем, мол, света нету. Инструктор подходит, постучал нам и говорит: «Действуйте, как в реальном полете». Мы достали фонарики и продолжали работать. Делали все, как надо. Тут и свет включили. Мы завершили тренировку благополучно. И даже дополнительные очки заработали.

**— Ты пришел в космонавтику через программу «Интеркосмос». В ней изначально присутствовала и политическая составляющая. Она чувствовалась?**

— Еще как! Вообще-то по программе «Интеркосмос», говорили, что первым должен лететь поляк. Но тут вмешалась политика. А в ней никогда прямо не скажут. И вот вдруг за два дня до Нового года мне решили удалить гланды. Я здоров, говорю, не надо. Не простужался никогда. Не надо!

 Сорок минут хирург в госпитале делал мне операцию. Весь фартук свой прорезиненный кровью залил. Вырезал, посмотрел, подошел ко мне и говорит: «Мирослав, ты был прав, гланды здоровые». Упал я духом. Понимаю, теперь в полет не скоро.

 Со мною в палате лежал старый военный, глухой уже, но оптимист, удивительный человек, генерал Дмитрий Степанович Ковешников. Он рассказывал, как его танки давили в окопах, как он три или четыре подорвал. И медсестра там была заслуженная. Вспоминала, как на фронте раненых выхаживала. Мы вместе славно встретили Новый год.

 Стыдно мне стало. Мирослав, говорю себе, в войну люди в такие переплеты попадали, гибли. А ты расклеился, как пацан, как баба. Так ты, действительно, не полетишь в космос. И на Родине скажут: «Не потянул наш Мирослав». И я начал заниматься прямо в госпитале. Навестил меня Алексей Леонов, посмотрел и говорит: «С завтрашнего дня будешь учиться по-другому».

 Наутро возвращаюсь после посещения врача в палату, вижу двух моих инструкторов в пижамах, сидят себе на кроватях.

— Вы что тут делаете? — спрашиваю.

— Будем вместе с тобой болеть.

 Дней десять мы так занимались. Вышел из госпиталя и сразу — на экзамен. А там комиссия — военные, инженеры, ученые.

— Нет смысла допускать Гермашевского, — говорит один из начальников, — он только вчера из госпиталя.

 Леонов возмутился:

— Да вы что?! Я уверен в знаниях Мирослава.

 На экзамене я ответил блестяще. Стали мне дополнительные вопросы задавать. Насчитал их 43. Потом комиссия посовещалась и поставила мне пять с минусом.

**— Инструкторов-то своих вспоминаешь? Навещаешь, приезжая в Звездный городок?**

— Я очень благодарен моим инструкторам — Вите Суворову, Юре Шмакову… Вообще, у меня было много преподавателей в Звездном городке. Они не называли своих фамилий, не полагалось тогда — секретность. И я не спрашивал, поэтому не могу перечислить всех сейчас по именам. Но я не забываю своих учителей, я их мысленно вижу.

 Знаете, как бывает у нас, военных: вот тебе инструкция, и за два часа — выучить! Не выполнишь приказ — накажут. В Звездном все было иначе. Если что непонятно, будут объяснять, пока не разберешься. И сидеть с тобой будут, невзирая на время.

**— Но ведь иначе и нельзя, когда готовишь к такой сложной работе в космосе…**

— Я получил так много и был подготовлен даже больше, чем требовалось для моей миссии. Но я хочу сказать о другом. Такое отношение меня многому научило. Если у тебя есть знание, передавай его всем людям.

**— И вот ты на Байконуре! Думы высокие или будничные?**

— Перед стартом на Байконуре врачи подготовили нам несколько пузырьков элеутерококка, тонизирующих капель. Гляжу, а у него цвет коньяка. А я как раз заказал хорошего польского коньяку для друзей. Думаю: зачем нам элеутерококк, если есть коньяк? Перелил я коньяк в медицинские пузырьки, сижу и наклейки коньячные на них приклеиваю. Вдруг заходит Владимир Александрович Шаталов. Всё, думаю, конец, не полечу никуда. Ведь Шаталов тогда — царь и бог для нас был. «Что за безобразие — алкоголь у экипажа?!» — грозно начал он.

 Как оправдаться? И тут я удачно импровизирую: «Именно на такую реакцию я и рассчитывал, товарищ генерал. Это не коньяк, а элеутерококк, — и на медицинские пузырьки показываю. — Хотите попробовать?». Шаталов махнул рукой: «Вот еще! Буду я пить всякую гадость!».

**— Шаталов, наверное, помнил, как в 1975 году Алексей Леонов к полету «Союз» — «Аполлон» на тубы с борщом наклеил водочные этикетки. Тогда эта история нашумела благодаря американцам.**

— Возможно. Так или иначе, пронесло. Стартовый день подошел довольно быстро. Поднялись мы с Климуком на площадку — внизу провожатые, журналисты. Эта шумиха мне не по вкусу, хотелось скорее в корабль. Разворачиваюсь я, чтобы идти, а в метре от меня ракета — «дышит», хлопья инея падают. Климук командует: «Иди!». Хочу сделать шаг, а ноги не идут. Через две секунды справился с собой. Заходим в лифт, едем. Солдатик, который им управлял, стал рассказывать нам про рыбалку. Мы поддерживаем разговор:

**— Вчера рыбу ловил?**

— Нет, давно.

Он, чтобы успокоить нас, такой разговор завел на отвлеченную тему.

 Потом был еще момент, когда разные мысли в голове закопошились. Но я сказал себе: «Мирослав, ты здесь, в космическом корабле!». И хотя впереди у меня был путь в неизвестность, и вся работа была впереди, на душе стало легко.