Простодушный

Кабинетный ученый по убеждению, Леви-Стросс всю жизнь кормил комаров в тропиках. Философ ХХ века, он посвятил сотни страниц древним мифам про мистических орлов и священных дикобразов. В науке главное — это факты, да, скучные факты, — вот вам и тайны загадочных культур; говорил он голосом профессора Индианы Джонса, а сам уже нашаривал старую шляпу в заваленном бумажками столе. И так продолжалось 74 года из ста прожитых лет.

При жизни он успел увидеть свои книги напечатанными в «Библиотеке Плеяды» (обычно они там оказываются после смерти Героя), а «Нувель Обсерватер» назвал Леви-Стросса «Индейцем нашего века». Неизвестно, что является большим комплиментом.

В отличие от многих коллег Клод Леви-Стросс занимался, если можно так выразиться, не абстрактным, но прикладным структурализмом — звучит это словосочетание нелепо, но передает суть. Деятельность структуралистов представляется обыкновенному гражданину непостижимой. Термины «бинарная оппозиция», «морфология сказки», «тартуская школа» и т.п. вызывают священный трепет, кажется, что семиотики заняты чем-то столь таинственно важным, что понять это неподготовленному человеку невозможно в принципе. На самом деле это не так. Эта деятельность не сакральная, стало быть, объяснимая. Структуралисты хотят обнаружить закономерности и связующие начала бытия, они ищут универсальную структуру, прежде всего в речи, в языке. Семиотика тщится показать, что морфемы языка имеют знаковую природу, а знак обладает универсальными характеристиками — через знак объясняется весь мир вообще. И такое обобщение (морфема — знак — мир) приближает семиотику к теологии и даже к религии. Ореол сокровенного знания, которым окружены структуралисты, завораживает. Этот ореол и отвлекает от реальной продукции. Вообще говоря, все человеческие профессии озабочены не только изготовлением вещей, но и определением структуры вещей; сказать, что именно исследователи речи ищут структуру бытия, а, например, врачи или физики структуру бытия не ищут — это было бы крайне самонадеянно со стороны семиотиков. Платон в диалоге «Горгий» вводит следующую дефиницию в различении человеческих занятий: он делит их на искусства и сноровки. Сноровкой он называет ремесленным путем приобретенное умение — готовить (кулинар), убеждать (оратор), управлять (политик). Искусство, в отличие от сноровки, — это то, что воспитывает, обучает, движет сердца. Оратор убеждает толпу, не обучая людей ничему, — философ же сообщает толпе знания, которые могут ее убедить. Пользуясь терминологией Платона, любопытно ответить на вопрос: чем явился структурализм в ХХ веке — сноровкой или искусством?

Леви Стросс не только разбирал абстракции, но и показывал реальное бытие этих абстракций — в повседневной жизни индейских племен. То, чем он занимался, иногда называют антропологией, но это и не вполне антропология — из жизни и быта индейцев Клод Леви-Стросс выводил заключения общего порядка, которые европейские структуралисты могли применить к иным языкам, иным племенным группам, выводил абстракции, превышающие этнографический опыт. Не исследователь реалий далеких племен — но ученый, выводящий генеральные понятия на примере затерянного племени, вот кто такой Клод Леви-Стросс. То есть, называя вещи своими именами, получилась следующая ситуация: один француз в поиске универсальных категорий для цивилизованного общества обратился к опыту дикарей — и на примере дикарей стал обучать цивилизованных соплеменников. Если вспомнить, что параллельно с деятельностью Леви-Стросса достигают невиданного размаха европейские расистские теории (во Франции их было достаточно — «Аксьон Франсез», например), то деятельность ученого, воспитывающего мир на примере людей «низшей расы», приобретает не научно-абстрактное, но гуманистически-конкретное значение. Внук раввина, антрополог, вынужденный эмигрировать из Франции во время нацистской оккупации, Леви-Стросс построил учение, опровергающее основную посылку века, отвергающее естественный отбор сильнейшего в цивилизации. Мы знаем, чего стоили миру абстрактные теории Риббентропа и мораль Габино — и в той же Европе работает ученый, который показывает, что абстракция (знак, морфема, корень) возникает из такой вопиющей реальности, которая имеет запах и цвет, и называется индейцем племени квакиютль. Рядом с Леви-Строссом работал другой француз, чье высказывание в данном случае вспомнить уместно. «Человек — это не абстракция», — говорит Альбер Камю в романе «Чума». Клод Леви-Стросс подтверждает данный тезис: не может быть более отвлеченной деятельности, нежели работа структуралиста, — он делает ее максимально конкретной и пропедевтической.

Чтобы точнее представить, что сделал Леви-Стросс, надо обратиться к опыту другого француза, проделавшего тот же путь в позапрошлом веке. О Поле Гогене. Подобно Леви-Строссу художник обратился к реальности дикарей, чтобы выявить универсальные ценности, пригодные для Европы. Гоген сделал следующее: взял евангельский миф и перенес его в место, не отравленное цивилизацией, товарно-денежными отношениями, рынком. Мы видим, что Святое семейство необязательно должно быть укоренено в европейскую культуру — оно может появиться среди людей с темной кожей. Излишне говорить, что таким образом Гоген возвращает Евангелию первоначальный смысл: христианство и являлось религией угнетенных, универсальной ценностью, подаренной рабами царям. Поскольку ни Мария, ни Иосиф не были арийцами, вполне допустимо представить их в наше время таитянами, и Гоген поставил левистроссовский эксперимент — на примере таитян рассказал европейцам историю их собственной культуры.

Труды Леви-Стросса особенно должны быть внятны нам, сегодняшним русским, учинившим социальный переворот на основе примитивнейшей абстракции, на основе унылой бинарной оппозиции «варварство—цивилизация». За этими терминами скрываются живые люди — а мы это как-то проглядели. А вот Леви-Стросс их, живых и теплых, видел. Работа Леви-Стросса была предельно конкретна (как и картины Поля Гогена, как больницы Альберта Швейцера, как работа доктора Риэ из романа «Чума»), а из него старательно пытались сделать заумного теоретика. Особенно он ярился, когда его пытались представить гегельянцем. Гегель, конечно, был апологетом разума, но вообще-то следование разумной логике сущего необязательно должно привести к торжеству арийского духа. «Кое-кто из критиков обвинил меня в том, что я рассматриваю структуры мышления в качестве причины культуры, а иногда даже смешиваю то и другое. Но признавать, что ум в состоянии понять мир только потому, что сам ум есть часть и продукт этого мира, — не значит быть идеалистом», — писал Клод Леви-Стросс. Философия Просвещения дала нечто более близкое Леви-Строссу. Просвещение еще не выродилось в политику «бремени белых», когда Вольтер написал «Простодушного», сделав главным героем повести индейца-гурона. Устами этого гурона Вольтер и сформулировал отличие дикаря и человека цивилизованного: «Их называют дикарями, а они хотя и грубы, но добродетельны, тогда как жители этой страны хотя и утонченны, но отъявленные мошенники». Но как для Бога нет ни эллина, ни иудея, так же для структуры мышления не важно, варвар перед нами или цивилизованный гражданин, освоивший арифмометр. Это и выяснил Леви-Стросс.

Клод Леви-Стросс сделал философией учение о жизни человека. Философия перепробовала сотню профессий: профессию физика — с Анаксагором, политика — с Аристотелем, богослова — с Фомой Аквинатом (далее — везде, вплоть до математики и алхимии). Вместе с Леви-Строссом она стала гуманистом. Двуногое существо, наделенное речью, его нетвердая память, неуклюжие произведения его культуры, его смешные семейные ритуалы — вот то, чем должна озаботиться философия после тысячелетий своего существования. И если когда-то Протагор сказал: «Человек есть мера всех вещей», имея в виду нечто прямо противоположное (а именно: относительность всех явлений на свете), то Леви-Стросс подарил этой фразе утвердительный смысл.

Леви-Стросс отправился в джунгли, следуя той же звезде, что увела под чужие небеса не только Гогена, но и Альберта Швейцера. Теперь и сам Леви-Стросс стал частью этой звезды. Она светит нам оттуда, из черного неба — и представителям индейского племени кадиувеу, и питомцам тартуской школы, — и все для того, чтобы доказать, что «чужих» небес нет. И «чужих» людей не бывает тоже, потому что все мы — одно, даже если один из нас верит в волшебные ракушки, а другой — в силу печатного слова.