Кастальский пленник

Бурная среди этой самой общественности дискуссия, не выходящая, впрочем, за пределы узких кругов (что-то я не заметил, чтобы пассажиры подземки сменили на «Околоноля» свое условное «Метро 2034»), веер показательных реакций — и быстрое общее ощущение набитой оскомины, поскольку выеденного-то яйца предмет споров, может, и стоит, а всего вышеозначенного точно нет.

Нас, однако, как раз реакции и интересуют; лакмусовая бумажка тоже не бог весть какая важность, ан полезная вещь.

Я не про ожидаемо продемонстрированное коллегами умение оттоптаться на тексте так, чтобы и душу отвести, и придраться было не к чему. И даже не про плановые удивления вроде восторженного отзыва Проханова: Александру Андреичу не впервой работать в жанре «легко и приятно говорить правду в лицо королю», очень перспективный жанр, другому кому не простили бы, сочтя лестью, грубой до пародии, а когда ты священное чудовище и анфан террибль — скушают и даже крестик в правильной графе проставят. Я и не про главный детективный мотив: так Сурков или не Сурков? — потому что, ей-ей, не важно. Вот Дмитрий Львович Быков на страницах «Новой» доказал не без изящества, что не Сурков, а безвестные литтехнологи по высочайшему заказу, — ну ладно, положим; но так даже более показательно — поскольку красноречивым оказывается не только результат, но и процесс, не только текст, но и способ его создания; где вы еще найдете такую шикарную метафору?

Я скорее про комментарии, которые многократно слышал в курилках и кулуарах (а читал, что характерно, куда реже). Про то, что произносилось когда с опасением, а когда и с надеждой. Про поиски скрытого смысла литературного жеста одного из первых кремлевских лиц. Про вынесенный за скобки вопрос: а что это НА САМОМ ДЕЛЕ значит? Неужто Власть (а Сурков, как ни крути, Власть) всерьез заинтересовалась литературой? Да не знак ли это того, что и мы, труженики кнопочно-перьевой промышленности, теперь — нацпроект, выгодно отличный от прочих, подвергаемых нынче подспудной обструкции, хотя бы тем, что объем инвестиций нужен куда как меньший?

А чего вы хотите, мы же давно существуем в таком политическом пространстве, где всё — сигнал. В каком порядке в новостях показали половинки тандема, кому дал интервью юрист, у кого отобрал авторучку чекист, да что там — все явления реальной жизни не сами по себе, они втайне что-то значат, на что-то намекают и кому-то подмигивают. Если бы меня спросили, какая в России нулевых политическая система, я бы ответил не задумываясь: сигнальная. Да и задолго до нулевых (и даже до кремленологов с их гаданием по Мавзолею) сказано: La vibration de mon mollet gauche est un grand signe («Дрожание моей левой икры есть великий знак»,— говорит Наполеон в «Войне и мире». — Ред.) — а тут вам не икрой подрожать, тут целый роман; да, короткий, но и человек писал занятой.

Ребята, я бы не пугался. А также не надеялся. В общем, не обольщался.

Я думаю, роман «Околоноля» — это глубоко частная, глубоко личная, хотя вместе и классовая история. Это объяснение человека, который… не хочется говорить «предал» — это оценочный глагол, тем более некорректный применительно к Владиславу Юрьевичу с его немножко ходорковской предысторией. Не хочется говорить «изменил» — это отдает адюльтером, а какие уж тут пошлости. Короче, это объяснение человека, оставившего свой (для простоты скажем: интеллигентский) класс ради другого, более перспективного, с этим вот оставленным классом. Признание незаурядного мужа, ушедшего во Власть, в сложных, раздрызганных и уж точно не остывших до приличного комнатного минимума чувствах к Культуре.

Коллизия эта не нова, ее многократно и куда более ярко отыграла прошлая русская революция, да и прочие масштабные штурмундранги первой половины минувшего века. Человек отчетливых, но умеренных артистических дарований, меняющий творчество в плоском мире искусства на трехмерное и (кажется ему) несравненно более азартное сотворение нового мира из старого, уходящий из своей виртуальной Касталии в реальность совнаркомов, фронтов и продразверсток, реформ, зачисток и инноваций. Умеренность дара — условие обязательное, по-настоящему сильный дар ревнив, не пустит. Это, впрочем, совершенно не означает шкурности мотивов (а то много нынче психоаналитиков, объясняющих политическую карьеру Гитлера его неконкурентоспособностью в качестве акварелиста), можно ведь и искренне. В самом деле, много ли чести намалевать пейзаж — а вот масштабно переменить общую жизнь…

Судьба у артистических личностей, ушедших в перемену жизни, чаще всего одна — наступает момент, когда строительство нового мира зримо заканчивается, и он на поверку оказывается вполне себе старым, сплошной административный ресурс и властная вертикаль, и артистические личности, редко умеющие это сразу понять, выводятся в распыл, — кто сам не успел помереть. Но некоторых, наиболее успешных и гибких, вовремя догнавших тезис «творцы нам на х… не нужны, криэйтором, Ваван, криэйтором», оставляют-таки на развод — поскольку с ресурсом и вертикалью у воцарившихся эффективных менеджеров все отлично, а вот с идеями не очень, должен же кто-то и креативить.

В нулевые пускают в распыл иначе, чем в тридцатые, — формат распыла отличается так же и настолько же, насколько и как отлична от предыдущей сама русская революция новейшего образца; нетрудно заметить, однако, что процесс этот успешно завершен. Впрочем, наш герой — как раз из успешных и гибких, политическое долголетие тому порукой. Но умище-то куда девать. И тот, кто изначально, по складу характера и талантов, был предназначен Искусству, но выбрал Власть, во времена эффективных менеджеров начинает ощущать тоску, даже если сам себе никогда в ней не признается. Когда-то без колебаний оставленная кастальская эфемерность, все эти игрушки в словесный бисер, глядятся вдруг куда более прочными и осмысленными, чем нынешняя мощь финансовых потоков и аппаратных рычагов; все вроде хорошо и правильно, только воздуха не хватает. Я полагаю, всё отсюда: все эти посиделки с Прилепиным, чаи с Гребенщиковым и Шнуровым, колонки в «Русский пионер», тексты для Вадима Самойлова…

Отсюда и «Околоноля». Это болезненная штука — и, ей-богу, я чувствую себя неловко, словно вторгаюсь в сугубо личное пространство. Романный дебют господина С. — никуда не деться от любовной линии — отчетливо похож на демарш мужчины, ушедшего от первой, не вполне, казалось, удачной жены к новой и победительной. А потом вдруг новая оказывается той еще стервой, но нет и обратного пути, и все, что остается, — назначить бывшей встречу в ресторане и изо всех сил демонстрировать, как ты счастлив и насколько был прав, одновременно жадно ожидая неравнодушной реакции. Именно таково трогательное, право, суперменство и автора, и протагониста Егора Самоходова, давно уже превзошедшего всю Культуру, глядящего на нее сверху вниз, но отчего-то, как на экзамене, напирающего на дотошное с ней знакомство, от гуссерля с непременной маленькой «г» до дружески запинанного под лавку сочинителя Виктора Олеговича (а смешно: ведь самый хитовый афоризм «Околоноля», обращенное к клеветникам Власти «это вы не нас не любите, это вы жизнь не любите», именно Виктор Олегович и высмеял авансом в давнем рассказе «Акико»: тебе, мол, Йцукен, жизнь не нравится?). Ох уж мне этот Егор, знающий толк в гуссерле и играючи отслуживший в десанте; мы и на своем поле в шоколаде, и на вашем вас сделаем, как Зенон Ахиллеса, — это уж не бравада экс-супруга, это скорее голубая мечта интеллигентного мальчика-одиночки уморщить разом и снобов-одноклассников, и дворовую гопоту. Первых задавить цитатами из дебора и дерриды, одновременно поигрывая стальным бицепсом, вторых отдудохать томиком бодрийара до полусмерти, чтобы неповадно было.

Не ищите тут государственной тенденции, симптома и признака. Не ловите сигналов, если можете еще перестать их ловить. Это личное, сугубо личное. Думаю, коллеги господина С. (эффективные менеджеры и разумные прагматики) вполне могли бы спросить его про наставляемую им культурку с тем ироническим презрением, с каким наш главный эффективный менеджер спросил во время оно про папу римского: а сколько, дескать, у старика дивизий? — и красноречиво покивать в ответ на неизбежное растерянное молчание. Может, уже и спрашивали, и кивали. Все-таки в эпоху тотального пилежа на фоне телевидения для масс и мультимедиа для продвинутых надо очень любить старое доброе искусство, чтобы воспринимать его всерьез, — так что не будет вам ни тотальной цензуры, ни госзаказов с госпремиями.

Меня тревожит другое. Пускай господин С., «слишком странный, чтобы жить, слишком редкий, чтобы умереть», одинок в своем объекте любви, ан вдруг он не одинок в самом ее принципе? Вдруг все они там, в башне нефтяной пленки, точно так же мучительно ощущают, что занимаются не своим делом, просто дела — разные? Взять хоть наше всё, Владимира Владимировича, думаю иногда я. Все эти рейды за штурвалами боевых истребителей ВВС, все эти «мочить в сортире» и «обрезать по самое не балуйся» — мы засчитывали их за пиаровский ход, и не ВВП, понятно, придуманный, за имиджмейкерство, целой командой Вавиленов Татарских творимое, — а это, может статься, и было то самое, из глубин сердца, из тайников души, искреннее и настоящее. Все эти щеголяния голым мускулистым торсом, «Рэмбо, первая чешуя», все эти плавания стилем баттер-фляй не в туалетном, по Раневской, бачке, но в мировом медийном пространстве, все эти погружения на дно в батискафе и вертолетные высадки в тыл готового сложить авторучку Дерипаски посередь охваченного беззарплатным несогласием Пикалева, — мы понимающе кивали: сигналы Западу, а как же, публичная порка олигархов, да-да, работа на электорат, конечно, и, разумеется, прозрачный намек на то, кто в тандеме мужик, — а человек, черт возьми, только тут и делал то, чего хотел, о чем мечтал, для чего, тьфу на вас, охальники, был рожден. Ведь понятно же, что он хотел быть супергероем; только такие (да еще завзятые циничные карьеристы, но это явно другой случай) и шли на излете советской империи в разведку. Предназначенный в одиночку спасать мир, быть штирлицем и бэтменом, с иствудовским прищуром водворять справедливость и уходить в тень за минуту до подлета кавалерии из-за холмов, — может ли воспринимать президентскую и премьерскую рутину иначе, нежели как тоскливый бред, из которого лишь изредка и удается вырваться в нормальную насыщенную жизнь?

Да и кто в здравом уме может возжелать быть властителем России, холодной и вязкой страны, в которой всё получается не как хотелось, а как всегда? Это удел маньяков вроде Петра и Иосифа, а здравые люди (все наши герои, безусловно, здравые люди) всего лишь понимают в какой-то момент, что и супергероем, и великим писателем в этой стране куда проще становиться, если у тебя есть ресурс и вертикаль. Осознание того, что ресурс с вертикалью — такой эскалатор, вход на который стоит рубль, а выход — до расстрела с поражением в правах, приходит позже, когда можно только перепрыгивать со ступеньки на ступеньку, мечтая о минутах возвращения к себе настоящему.

И почти с ужасом я пытаюсь представить себе, какие нереализованные таланты скрываются в Медведеве, Сечине, Грызлове, и всех Ивановых, и всех остальных. Мой ужас объясним легко. Нет ничего нового в людях, которые не любят свою работу, делают ее с отвращением и отдают себе отчет, что предназначены для другого. Например, работавший по страховой части, ненавидевший это занятие и оставивший по его и своих сослуживцев поводу множество ядовитейших строк в дневниках и письмах австро-венгерский гражданин Франц Кафка оказался отличным писателем, он многое конкретно про нас понял, когда нас еще и в проекте не было. И литературное хобби гражданина Кафки можно признать очень и очень успешным предприятием.

Но вот вообразить себе успешную страховую контору «Кафка и Сыновья» гораздо труднее. И вообще, знаете, как-то не хочется.

Хотя чего воображать, когда можно оглядеться.