На Лобном месте

Сорок лет назад советские танки въехали на Вацлавскую площадь Праги. Сорок лет назад восемь соотечественников солдат и офицеров, которые привезли на броне этих танков «интернациональную помощь братскому чехословацкому народу», вышли на Красную площадь, чтобы протестовать против оккупации Чехословакии. Они не стали и никогда не станут героями страны, чье население (в значительной его части) по сей день охотно голосует за Иосифа Сталина и ностальгирует по временам Леонида Брежнева. Но всего-то восемь из 240 миллионов граждан той страны спасли ее честь и достоинство. И не важно, что с тех пор минуло 40 лет: у чести и достоинства нет срока давности, а для поступка по-прежнему нужны мужество и храбрость. Хотя Павел Михайлович ЛИТВИНОВ (один из восьми) ни себя, ни своих товарищей храбрецами не считает: «Мы просто вышли на Лобное место». Он и сегодня об этом просто вспоминает — мужественный и храбрый человек. Как и его товарищи — мужественные и храбрые…

— Выходить на Красную площадь нас отговаривали даже единомышленники. Например, Есенин-Вольпин считал, что необходимо добиться разрешения Моссовета. Он предполагал, что такое разрешение избавит нас от дальнейших злоключений. Вплоть до посадки. Я же считал, что мы просто могли воспользоваться своим конституционным правом: власть должна уважать законы. Я, кстати, был одним из первых правозащитников, кто досконально, насквозь изучил советские Уголовный и Уголовно-процессуальный кодексы. Все было очень серьезно: они нарушали Конституцию, а мы требовали ее выполнять.

О нашем намерении выйти на площадь КГБ знал заранее, еще до вторжения в Чехословакию, потому что это носилось в воздухе. Среди нас были профессиональные слависты: Наташа Горбаневская, Лара Богораз и Костя Бабицкий. Они систематически переводили статьи из чешских газет того времени, которые свободно продавались и у нас. Например, они перевели манифест чехословацких интеллектуалов «Две тысячи слов», выступление чешского писателя Людека Вацулика на съезде чехословацких писателей в 1967 году, которое перекликалось с письмом Солженицына Союзу советских писателей. То есть мы внимательно следили за тем, что происходит в Чехословакии, были в курсе событий. Мы не верили в «социализм с человеческим лицом», но все-таки была надежда: если реформы в Чехословакии будут осуществлены и наши советские вожди не станут этому препятствовать, то уже и это будет хорошо. Мы всерьез не верили и в то, что в СССР может появиться свой Дубчек. Но все-таки… Кстати, был такой поэт Сережа Генкин (он несколько лет назад умер в эмиграции), который тогда написал замечательные строки:

Эти стихи нашли при обыске на квартире Генкина, о них доложили наверх, и там наверху серьезно задумались: кто же может быть этим советским Дубчеком? До Горбачева было еще очень далеко…

Но вернемся в 68-й. Я тогда был в центре правозащитного самиздата. Мы с Андреем Амальриком через иностранных корреспондентов в Москве передавали на Запад различные материалы о нарушении прав человека в СССР. Потом Наталья Горбаневская стала издавать «Хронику текущих событий». Я ей вначале помогал в этой работе… Жили, конечно, в ожидании серьезных неприятностей со стороны КГБ — кого-то могли посадить, кого-то отправить в психушку. Было ощущение, что если решат вторгнуться в Чехословакию, то нас немедленно посадят.

Начиная с апреля-мая усилилось давление на нас и резко возросла угроза Чехословакии — все чаще в советской прессе стали появляться античехословацкие материалы, потом состоялась известная встреча советского и чехословацкого руководства в Чиерне-над-Тисой. Вот тогда нам стало ясно, что вторжение неизбежно и надо выходить на площадь. Витя Файнберг приехал после вторжения 22 августа из Ленинграда и с вокзала — ко мне: когда идем на демонстрацию? Меня к этому времени уже открыто «пасли». Особенно запомнился один чекист с лицом провинциального актера. Так вот, мы с Ларой Богораз договорились, что не будем никого специально звать на площадь, каждый должен прийти сам. 21 августа я и моя подруга Майя Копелева (позже она стала моей женой) ночевали у Ларисы Богораз. В шесть утра раздался звонок: советские войска вошли в Чехословакию. В этот же день начинался суд над Толей Марченко за нарушение паспортного режима, и мы туда все поехали. Нас было человек двадцать—тридцать.

Обычно на такие суды пускали только родственников, а тут и нас пустили — диссидентов, друзей… И это было связано с вторжением в Чехословакию: власти опасались, что если мы всей этой толпой останемся на улице, то демонстрация против ввода войск состоится сразу же, прямо перед зданием суда. Поэтому и впустили.

После суда мы вышли на улицу, а навстречу нам — группа гэбэшников. У меня даже сохранилась фотография: они снимали нас, а мы снимали их. В общем, мы с Ларой по пути к ней домой принимаем решение: надо точно выходить на площадь. Дальше начались встречи и обсуждения. Я зашел к Пете Якиру и сказал, что мы намерены выйти на демонстрацию в ближайшее воскресенье, то есть 25 августа. Кто-то, не помню кто, предложил собраться у Лобного места, там есть приступочка и можно сесть. Потому что если будем стоять, то нас могут запросто сбить с ног, толкнуть — в общем, спровоцировать драку. Многих, кто бы хотел выйти на площадь, в это время не было в городе: Петр Григорьевич Григоренко был в Крыму, Анатолий Якобсон — на даче с сыном, поэтому все закрутилось вокруг Лары Богораз, Наташи Горбаневской и меня, мы были в Москве. Так вот, Петя Якир сказал, что обязательно придет тоже, но не пришел. Ну да ладно… Я его не осуждаю, за его спиной 17 лет сталинских лагерей.

22 августа вечером мы с Майей пришли к ее отцу Льву Зиновьевичу Копелеву, решив перед этим ничего ему не говорить о наших планах. И вот тут случился любопытный эпизод. Незадолго до нашего прихода Лев Зиновьевич вернулся из Дубны, где он был вместе с Галичем, который спел ему свою новую песню. Слух у Копелева был неважный, зато память была потрясающая, и он эту песню до последнего слова запомнил. И спел нам как мог: «Можешь выйти на площадь?»… Раиса Давыдовна Орлова, его жена, впоследствии написала в своих мемуарах: «Павел тогда сказал: «Очень своевременная песня»…

Между тем нас продолжали отговаривать друзья: не надо, идут переговоры с Прагой, в Москву приезжает чехословацкая делегация, может быть, все уладится и войска выведут. И я, если честно, от всего этого устал и сказал Ларе Богораз: наверное, все-таки не пойдем на демонстрацию. Это было 23 августа. И Лара ответила: конечно, не ходите. Но для себя решила идти обязательно, в чем мне позже призналась. Я позвонил Косте Бабицкому. Кости дома не оказалось, но его жена Таня Великанова дала мне понять, что он обязательно выйдет на демонстрацию. В общем, каждый решал для себя. И таких решивших, бывших в это время в Москве, оказалось восемь: Лара Богораз, Наташа Горбаневская, Таня Баева (совсем еще девчонка, ей и двадцати, по-моему, не было), Вадик Делоне, Костя Бабицкий, Владимир Дремлюга, Витя Файнберг и я. Никто не знал до демонстрации точно, кто придет. Так это все дезорганизованно происходило.

К Лобному месту мы подошли с разных сторон в полдень, страха не было, был адреналин. Площадь пуста — август, да еще и выходной, ГУМ закрыт. Ну, точнее, на всей площади человек 20 туристов. Лара накануне связалась с западными журналистами. Они подошли со стороны храма Василия Блаженного, к моменту их прихода у нас в руках уже не было плакатов.

Еще в метро я увидел двух гэбэшников. Они меня вели до ГУМа, а потом исчезли. То есть Лубянка о нашей акции подозревала, хотя не знала до последнего момента места и времени, и была к ней готова. И, видимо, было решение нас не перехватывать. Хотя это только догадки с моей стороны. В общем, мы сели на Лобном месте, Наташа Горбаневская стояла с маленьким ребенком в колясочке… Она принесла мне плакат с моим любимым лозунгом Герцена: «За вашу и нашу свободу!». Костя Бабицкий принес плакат, на котором на одной стороне по-русски, на другой по-чешски было написано: «Да здравствует свобода и независимость Чехословакии!». Еще был плакат «Долой оккупацию, свободу Дубчеку»… Рядом никого не было, за исключением двух-трех случайных прохожих. И вдруг мы видим — к нам бегут со всех сторон человек восемь с криками: «Хулиганы, бандиты!!!» Ко мне подбегает женщина в длинном платье с большой хозяйственной сумкой, закрытой на молнию, и начинает меня этой сумкой бить по голове. Первое ощущение: в сумке — кирпичи, хотя, думаю, там были книги. Ударила раз пять. Вите Файнбергу выбивают четыре зуба. Витя мне показывает: зубы у него в руке. И тут вокруг начинает собираться толпа…

И вот интересная деталь: прямо за Ларой стоял человек лет пятидесяти (остальные гэбэшники были заметно моложе), высокий, в костюме с иголочки (в то время такие костюмы нечасто можно было видеть). И Лара слышит, как он говорит: «Перестаньте бить» (нас били минуты три, не больше). И всё… Они отходят, а толпа прибывает. Ну, может быть, человек 30—40, но уже толпа. И эти обычные люди нас начинают спрашивать, кто мы такие? Кто-то из толпы говорит, это чехи. А гэбэшники, смешавшиеся с народом, разъясняют: это, мол, алкаши, устроившие дебош, а вот этот (один из них показывает на меня) — вообще тунеядец. Короче, начинается подготовка общественного мнения.

В это время подаю голос я: мы протестуем против оккупации маленькой соседней страны Чехословакии, которая ничего Советскому Союзу не сделала. Мне отвечает кто-то из толпы — не чекист: ну как же, если бы мы не ввели войска, то в Чехословакию вторглись бы войска ФРГ. Я ему спокойно объясняю, что ФРГ член НАТО, а это значило бы, что из-за Чехословакии Запад начал бы мировую войну, что невероятно. Кто-то из нормальных людей тем временем общается с Костей Бабицким, и мы ведем вполне спокойный разговор. Он продолжался, думаю, минут десять. Западные журналисты попытались нас сфотографировать, но у них отобрали пленку, поэтому ни одной фотографии с Лобного места нет.

Подъезжает машина, нас поднимают со ступенек и тащат в эту машину (а мы заранее между собой договорились — никакого сопротивления во избежание провокаций). Заодно хватают и мою подругу Майю Копелеву, которая в акции не участвовала, но гэбэшники знали, кто она такая. Красавицу Таню Баеву кто-то ударил портфелем, и за нее вступился молодой человек, случайно оказавшийся на площади, — увидел, что хорошенькую девушку бьют. Мало того что его тоже схватили, так потом у него был еще обыск на квартире и всякие другие неприятности.

Отвезли нас в так называемый полтинник — известное диссидентам 50-е отделение милиции в самом начале Пушкинской улицы. Все знали, что это не обычный околоток, а такое известное, суровое место, патронируемое КГБ. Туда нас и водворили с минимальной охраной, правда, мы никуда убегать не собирались. Вокруг суетились милиционеры, все время куда-то звонили, а вот гэбэшники совсем не светились, не хотели подставляться. Хотя они же нас везли в отделение. Один из них мне даже сказал: «Давно я за тобой гонялся, жидовская морда». Видимо, очень долго за мной следил, вот и наболело.

В «полтиннике» мы провели часа полтора. У запасливого Дремлюги с собой была еда, он ее специально привез, нам даже удалось поесть. И тут мой взгляд падает на Таню Баеву: ну совсем же молодая, ей-то за что достанется, ведь не по делу сядет. Я спрашиваю: «Тань, ты уверена, что хочешь садиться? Нас-то точно ждет лагерь… Давай-ка ты скажешь, что ты наша знакомая и просто пришла на площадь посмотреть, что будет, но в акции не участвовала». В общем, после долгих уговоров она согласилась. Еще они не посадили Наташу Горбаневскую, потому что у нее был маленький ребенок. Ее два года спустя отправили в сумасшедший дом, где в течение двух лет травили психотропными лекарствами за книгу «Полдень» о нашей демонстрации и издание «Хроники».

Судили вместе только нас пятерых, потому что Витю Файнберга они не хотели показывать из-за его выбитых зубов. Витю, как и Наташу, упекли в тюремную психушку, где держали пять лет.

Меня тогда приговорили к пяти годам ссылки, Ларе дали четыре года ссылки, Косте Бабицкому — три, Дремлюге и Делоне — по три года лагерей. Потому что у Дремлюги была какая-то пустяковая судимость, а у Вадика Делоне был условный срок за совместную демонстрацию с Владимиром Буковским в январе 67-го.

Меня заслали дальше всех, но не за колючку, потому что не хотели делать из меня слишком уж большого мученика. Ссылку я отбывал в Читинской области. Кстати, буквально в ста километрах от лагеря, где сидит сейчас Ходорковский.

Свидетелей с нашей стороны — Таню Великанову и Майю Копелеву — на суд не вызвали. Их допрашивали в ходе следствия в Лефортовской прокуратуре, а на суд не вызвали. Зато в суде в качестве свидетеля выступила замечательная девочка по фамилии Ястреба. Она была среди случайных нормальных людей на площади и в суде рассказала, как все было в действительности. Моя сестра Нина после суда подошла к ней и сказала: «Спасибо вам». Она в ответ: «Меня мама учила говорить правду». Такая трогательная девочка…

А с той стороны свидетели выглядели забавно: гэбэшники представлялись в суде случайными прохожими, возмутившимися нашим поведением.

Судили нас по статье 190/1 — клевета против советского строя и 190/3 – нарушение общественного порядка с препятствованием работе общественного транспорта, хотя какой на Красной площади общественный транспорт, кроме членовозов из Спасских ворот?

Никто из нас в содеянном не раскаялся.

Да, вот интересная деталь: в ходе процесса помянули моего знаменитого деда, наркома иностранных дел СССР Максима Максимовича Литвинова. И вспомнили его в связи с моей бабушкой-англичанкой. Дедушка женился на ней в 1913 году, когда был в политической эмиграции в Лондоне. Бабушка была довольно эксцентричной особой. Как ее не арестовали в СССР в 30-е годы, до сих пор не понятно. Так вот, когда меня судили, бабушка написала письмо Микояну. Очень трогательное. Мой папа его редактировал, потому что бабушка не в совершенстве владела русским. У меня есть копия этого письма, и смысл его был такой: мой внук очень хороший мальчик, который не может сделать ничего плохого. Микоян принес бабушкино послание в Политбюро ЦК КПСС. Его прочитала вся эта компания, оставив свои подписи. Из этого ясно, что решение, как нас судить и по какой статье, было принято на самом высоком уровне. Это письмо было подшито к делу, хотя на процессе о нем не упоминали.

В ссылке в конце 60-х — начале 70-х я работал электриком на шахте. Это были совсем глухие места, куда и советская власть толком-то не дошла, что было несомненным плюсом. Среди местных даже такая шутка ходила: а если мы здесь устроим политическую демонстрацию, нас в Москву сошлют? Люди были в основном нормальные, и жилось мне среди них неплохо. Мой режим был простой: работать там, куда поставят, и без разрешения не покидать поселок. Несколько раз в мою развалюху КГБ приходил с обыском, продолжались допросы с угрозами послать в лагерь. Однажды в наказание меня перевели работать на ручную откатку руды из шахты. Я от этой работы получил тяжелое воспаление легких, меня положили в больницу и месяц кололи пенициллином. Власти не на шутку испугались, что я умру.

Из ссылки вернулся в конце 1972 года. Мне было сказано: если буду сидеть тихо, то мне дадут возможность работать, и вообще все будет в порядке. И действительно, какое-то время по возращении в Москву я пытался сидеть тихо, но долго это продолжаться не могло. Потому что в это время арестовали Якира и Красина, начались широкие преследования диссидентов. Они все после допросов приходили ко мне, и я вновь включился в процесс. Прописки в Москве, работы тоже не было. К тому же за мной опять началась слежка после того, как мы с моим другом Борей Шрагиным написали письмо в защиту Сахарова и Солженицына и передали его московскому корреспонденту «Вашингтон пост».

Тучи действительно сгущались, развязка наступила 5 декабря 1973 года. В этот день — день сталинской Конституции, была ежегодная молчаливая демонстрация на Пушкинской площади в память узников ГУЛАГа, и я решил туда пойти. По дороге на Пушку меня окружили пять внушительного вида мужчин и предложили следовать за ними. В это мгновение из-за их широких спин появляется небольшого роста мужик с татарской внешностью (потом я узнал, что это полковник КГБ Каратаев, один из главных лубянских спецов по диссидентам) и говорит: «Павел Михайлович, сейчас будет драка, мы вам предъявим обвинение, что вы ее спровоцировали, и привлечем за хулиганство». Я тогда даже не тюрьмы испугался, а именно драки с этими пятью бугаями, я догадался, чем она для меня закончится. Я спросил: «Чего вы от меня хотите?» — «Пройдемте с нами в милицию». В отделении этот мужичок мне сказал: «Павел Михайлович, у вас есть выбор: или вы загремите на много лет, но не как в прошлый раз, а в лагерь на полный срок, или подадите документы на выезд из СССР». А у меня к этому времени уже были приглашения из США и Израиля. Вскоре я и Майя получили разрешение на выезд. В марте 1974 года мы выехали из СССР.

В 1990 году мне в первый раз разрешили посетить перестроечный Советский Союз. Помогла кампания в мою поддежку в американской прессе и запросы из Государственного департамента США. В аэропорту Шереметьево-2 меня встречал мой старый друг, депутат Верховного совета РСФСР Сергей Адамович Ковалев…

Павел Михайлович Литвинов родился 6 июля 1940 года. В 1961 году окончил физический факультет МГУ. В 1967-м активно включился в диссидентское движение. 25 августа 1968 года принял участие в демонстрации протеста на Красной площади против вторжения войск Варшавского договора в Чехословакию, за что в октябре того же года осужден Московским городским судом к пяти годам ссылки.

В 1974 году был вынужден эмигрировать в США. Живет в городе Территаун (штат Нью-Йорк).

Решение о вторжении в Чехословакию было принято на заседании Политбюро ЦК КПСС 17 августа 1968 года.

Интервенция осуществлялась в ночь с 20 на 21 августа под общим командованием главкома Сухопутных войск СССР генерала армии Павловского. Численность армий стран Варшавского договора (от участия в интервенции отказалась только Румыния) составила полмиллиона человек. Полный контроль над Чехословакией они установили в течение 36 часов.

Оккупация длилась 23 года. Последний эшелон с советскими солдатами отбыл из страны 21 июня 1991 года в 16 часов 53 минуты по среднеевропейскому времени.

Всего же в течение 16 месяцев, начиная с февраля 1990 года, когда министры иностранных дел Динстбир и Шеварднадзе подписали в Москве соответствующее соглашение, по июнь 1991-го Чехословакию покинули 113 тысяч 421 человек, включая солдат, офицеров, вольноопределяющихся и членов их семей. Кроме того, были вывезены почти 95 тысяч тонн боеприпасов, 1220 танков, 2505 боевых машин пехоты и другая техника, для чего понадобились 33 тысячи вагонов. Да вдобавок на своих крыльях улетела целая воздушная армия.

Урон от пребывания советских войск чехословацкая сторона оценила в 4–5 миллиардов крон.

Но были утраты, которые нельзя оценить никакими деньгами. Речь о чехах и словаках, погибших от рук интервентов. Чешские источники сообщают, что потери убитыми среди мирного населения составили 72 человека, 280 получили тяжелые ранения.

— Граждане, протестовавшие в августе 68-го на Красной площади против оккупации Чехословакии войсками Варшавского пакта, проявили человеческую солидарность и величайшее личное мужество. Их поступок я высоко ценю и потому, что они хорошо знали, на что шли и чего можно было ждать от советской власти. Для граждан Чехословакии эти люди стали совестью Советского Союза, чье руководство без колебаний осуществило подлое военное нападение на суверенное государство и союзника.