Бойтесь бессмертия!

«У него есть один серьезный недостаток: он не верит в загробную жизнь».

Кто сказал? И о ком? Какой-нибудь пастырь-священник о ком-то из паствы, утратившем веру? Да нет. «Воинствующий атеист», литературный генсек Александр Фадеев — о литературном подонке Владимире Ермилове, чьим пособничеством, впрочем, не гнушался, но кто и его, достаточно окровянившего руки (за все ль расплатился пулей, посланной в собственное сердце?), в конце концов оттолкнул: своей крайней гнусностью.

Пояснять ли, что в данном случае «загробная жизнь» — существование в истории? Память. Наконец совесть.

…В 60-е годы прошедшего века среди литературных критиков, служивших мрачнейшему Кочетову с его журналом «Октябрь», выделялся Дмитрий Стариков. Выделялся неистовостью служения (писал доносительски о «новомировской» прозе, лучшем, что было тогда и в самом журнале Твардовского и вообще в советской словесности, воспевая графомана Егора Исаева, унижал Пастернака — и т.д., и т.п.). И когда он внезапно умер — молодым, не дожив, кажется, до сорока, у меня, помнится, вырвалось:

— И стоило ради этого?!

Под «этим» подразумевались, конечно, блага, расточаемые сильными мира того за услужение им. И конечно же восклицание мое лишено было логики: а если б он прожил мафусаилов век, тогда — стоило бы?

И все же…

Вот щекотливая ситуация, к которой обращаюсь не без опаски, для начала оговорившись. Мои дальнейшие невеселые размышления относятся не к власти (бесполезно), не к тем, кого, не замечая унижения, именуют «простыми людьми» (несправедливо, их забота — не самоутвердиться, а выжить), но к тонкой прослойке, которую раньше, сгоряча, назвали бы «творческой интеллигенцией». А ныне? Как их в целом определить, это скопище «звезд», «кумиров», «культовых фигур»? А девальвация слова «великий»? Одних «великих актеров» наберется с полтысячи.

И как, повторяю, назвать эту прослойку (хочется съязвить: прокладку)? Которая тонка-то тонка, но со своей агрессивностью влияет на вкус целого общества, подчас попросту образуя его; на эстетику эпохи; пуще того, намечает, как говорится, нравственный вектор.

Итак…

Не так давно погиб радиоведущий Геннадий Бачинский. Как выяснилось, фигура именно культовая.

Выяснилось — для меня. Я ничего ни о нем, ни его не слыхал. И когда, включив телевизор какое-то время назад, встретил его в ток-шоу в сопровождении всего набора величальных титулов, был озадачен своей неосведомленностью.

И вот — автокатастрофа. И друзья горестно поминают его, неизменно и, как им наверняка кажется, лестно добавляя: мол, по тому, что их друг делал и сделал, никак невозможно судить о нем настоящем. Да, говорили, преобладали сомнительные шутки… на грани фола… телесный низ… ниже пояса… А сам-то был совсем другим: тонким, умным, образованным; просто: что делать, таковы условия его канала, таков (ненавистное слово) формат.

Тогда и к моей естественной человеческой скорби (а как иначе — погиб человек, молодой, любящий и любимый, по словам друзей, необыкновенно одаренный?) прибавилось нечто, для меня самого неожиданное. Острое сожалеющее осознание — на что потрачены дарованные ему вкус, тонкость, ум? На что, если вот и друзья словно бы оправдывают его над гробом, словно бы извиняются за него? На достижение каких, снова скажу, благ? Полускандальная слава? «Звездность»? Иномарка? Загородный дом?..

В советское время в литературной среде бытовала такая полукомическая схема пути многих писателей. «Вот куплю жене шубу и возьмусь наконец за честную книгу… Вот скоплю на машину, и… Вот построю дачу…» Финал понятен. Смех смехом, а для человека небездарного это оборачивалось драмой; случалось (не всегда, не всегда), осознававшейся, когда талант иссякал и безвозвратно уходило время. На пороге «загробной жизни».

Было — и сплыло? Сегодня другая общественная и личная психология? Вероятно. Потребление; накопление; культ успеха, прежде всего рыночного, самого осязаемого; насмешливое презрение к внешне выраженной неуспешности… Да ради Бога! Пируйте на пиру жизни, точней, на банкете, фуршете, презентации. Ловите момент, надеясь, что так будет всегда. И поверят ли мне, человеку, которому (говорю без гордости и уж тем паче без радости) приходится признавать: сейчас — не мое время, поверят ли, что меня тоска берет при мысли о том будущем обществе — их обществе, где мне-то жить не придется? Об обществе, чьи этика и эстетика образуются как раз сегодня, ежедневно и ежечасно, когда успех Димы Билана воспринимается как триумф Отечества. Виват, Россия! Россия, вперед! Оле- оле! Всех порвем! Мы — лучшие!

Мы?!

Ей-богу, нам вредно одерживать победы подобного рода. Мы были по крайней мере не хуже, как и не лучше, в годы, когда на том же Евровидении Киркоров занял семнадцатое место, а поспешившая на выручку Пугачева — пятнадцатое. Зато были вынужденно трезвее, не имея возможности и охоты приравнять величие или упадок России к успеху или провалу на полусамодеятельном музыкальном соревновании.

Можно утешиться: позорное бессмертие не грозит практически никому из нынешних «кумиров» — в отличие (даже!) от продажного Ермилова, который хотя бы войдет, вроде Булгарина, в историю литературы. Как острил в лавреневской, кажется, пьесе один мичман, каламбурно переиначивая надменное королевское «После нас хоть потоп» (Apres nous le deluge): «После нас хоть две лужи».

Лужи так лужи — на большее многие наши «культовые» рассчитывать не могут. Но никогда ничтожность или фальшивость кумиров не проходили бесследно для общества. Особенно когда оно спешно утрачивало традиционные ценности, выношенные веками.