Птичьи права — на музыку

Я никогда не видела рук красивей, чем у Инны Львовны… Их жали или целовали Арсений Тарковский, Мария Петровых, Лидия Чуковская, Семен Липкин… А если вспомнить, что муж Инны Лиснянской, Семен Израилевич Липкин, дружил с Ахматовой, Мандельштамом, Заболоцким… то выходит, что и я с ними знакома — через одно рукопожатие.

Она всегда собой недовольна. Особенно, когда пишет новые стихи. Она не любит чай, чванство и врачей. Не любит, когда ее чрезмерно хвалят, не любит выступать перед широкой аудиторией и к каждому выступлению готовится, как к экзамену, а именно экзамены она не любит больше всего.

Она всем довольна. Она любит писать стихи, любит стихи других поэтов, любит курить длинные коричневые сигареты, футбол и кофе. А еще она любит — Семена Липкина… и часто ходит к нему на могилку.

— Инна Львовна, я знаю, что в свое время вы отказались от вступительных экзаменов в Литинститут. Тогда вы, должно быть, не предполагали, что вся ваша жизнь окажется сплошным экзаменом?

— Каждое стихотворение — экзамен. Но писать стихи очень хотелось.

—И как давно у вас начались эти экзамены?

— Это обнаружилось, когда я ходила с няней в церковь. Я молилась, не зная молитв, своими словами, но складно. В основном молилась Матери Божьей. Лет в 15 стала записывать. В этом возрасте обычно девочки пишут на одну тему, про любовь. Я завела две амбарные книги. В одной — любовь, в другой — молитвы: за отца, чтоб не погиб, за пьяницу-соседа, чтоб не пил…

— Что стало с тетрадями?

— Когда начала читать журналы и увидела, как в них пишут, я подумала: это ведь легко, я тоже смогу так написать, а потом даже напечататься. И уничтожила тетрадки.

— Напечатались?

— Конечно. Содержание стало поверхностным, рифмы — никудышными, форма расшатанной. Это длилось до 58-го года. А потом стало противно, и я начала писать в стол. В 1966 году сложилась книжка, и я отправилась с ней в издательство «Советский писатель». Книгу приняли и выдали большой аванс. А потом вызвали и сказали: вы много пишите, принесите ваши плохие стихи, а эти заберите. Нам не нужны вторые Ахматовы и Цветаевы. Я ответила: вам и первые не нужны.

— Но плохие стихи принесли?

— Принесла: гонорар потрачен, дочь Леночка — в больнице… И вообще жить я старалась попроще. Особенно когда встретила Липкина. Мне было комфортно в его тени. Липкин — очень мощное растение, которое в жаркие дни прикрывало меня своей тенью и порой благословляло на стихи. Сейчас от всех ветров меня укрывает моя дочь Лена Макарова. Она писатель и историк, вызволяет на свет имена людей, забытых в братских могилах.

— Вот вы такая трусиха, а во время войны пошли работать в госпиталь лицевого ранения.

— Ну, известно много случаев, когда отвага пересиливает стеснение или страх. Мне было 14 лет, я бросила тогда школу. Не я одна — многие девушки ходили к тем, кто лежал без руки или ноги — чтобы найти мужа. А тут — развороченные лица. Но я быстро привыкла, даже водила больных на «Евгения Онегина».

— Ваша поэма так и называется «Госпиталь лицевого ранения». И написана она не просто в традиции, а в консервативной форме — венком сонетов. Почему?

— Нет консервативной поэзии. Вот сейчас пишут свободным стихом, а ведь уже Гомер так писал. Нет старой формы. Есть русская литература. Пришел Блок, авангардист в сравнении с Лермонтовым, Некрасовым — и стал частью классики. Ахматова, соединив психологизм Достоевского и поэзию Анненского, сказала новое слово. Вот появился Бродский. Казался совершеннейшим авангардистом, а прошло время — стал классиком. Поиск якобы новых форм — это для молодых и совсем юных. Кто-то из них, надеюсь, станет частью русской классики. Первосоздатель — один. Все остальные — второсоздатели.

— Почти во всех ваших стихах слышится настойчивая интонация вины…

— Когда что-то происходит в моих отношениях с другими людьми или в мире, я чувствую себя молекулой. Я ничего не могу исправить, а значит — виновата. Стихи я пишу от первого лица, и чувство вины — тоже от первого. Это нормальное христианское чувство. Сейчас у меня вышла новая книжка, называется «Птичьи права».

— Когда случилась история с «Метрополем», вы с Семеном Израилевичем вышли из Союза писателей и много лет были в опале. Это было тоже простое решение?

— Конечно. Проще всего — поступать так, как ты считаешь должным. Мы ничего не потеряли, кроме нескольких лет преследований и непечатания.

— Зато самое важное сохранили. А о каких потерях вы больше всего скорбите?

— Потеря — это то, что можно компенсировать какой-то находкой. А ушедших людей — ничем. Тарковский, Чуковская, Петровых, Лип¬кин… И еще я потеряла Баку, в котором родилась от матери-армянки. Время стало разобщенным. Прежде для общения хватало кухни. Теперь пошли банкеты, фуршеты, а я их не люблю.

— Больше нет вашего кормильца, Семена Липкина. На что вы живете?

— На очень малое. Я привыкла жить скромно. Как лауреат Государственной премии имею добавку к пенсии, гонорары хоть и мизерные, но все-таки… Я ничего не потеряла.

— Вам исполняется 80 лет. Что чему помогает: стихи — сохранить ясность и задор ума или наоборот?

— Иногда думаю, что помогает музыка. В ушах все время шелестят стихи в виде музыки. Потом я эти звуки записываю, как композитор — ноты. Вообще старость — страшная вещь. Вот недавно подходит ко мне старая интеллигентная женщина и говорит: «Читала вашу «Хвастунью». Скажите, вы все забываете?» Я говорю: «Нет, я же там пишу, что забываю только прочитанное». Тогда она спрашивает: «А слова вы умеете соединять?» Но я ведь точно помню, что моя «Хвастунья» написана фразами, а не картинками или нотами. А она, видно, уже забыла.

— Вы назвали свою книгу «Хвастунья». Чем вы хвастаетесь? Своей неприспособленностью к жизни?

— Нет, самой жизнью. Например, я посчитала, что за 70 лет сознательной жизни целых семь месяцев провела за границей. В стихах у меня редко бывают иронические интонации, а в прозе это получается чаще.

— По характеру вы, судя по прозе, — девчонка.

— Нет, я — вечный подросток. Семен Израилевич говорил: «Нужно вести себя важно. Ты должна чувствовать себя уверенно. Что ты перед каждым трепещешь, читая стихи?» Но если б я была важной и непокорной, то наша совместная жизнь длилась бы недолго. Он сам был важный, серьезный и непокорный.

— А почему в вашей «Хвастунье» вы не похвастались, что являетесь почетным членом Американской академии искусства и литературы.

— А откуда ты это знаешь?