«И залог твой я выкуплю»

Сегодня у тебя есть дом, а завтра нет, только не ждите, что я стану рассказывать вам о причинах своей бездомности, — это мой секрет, а индейцам трудно хранить секреты от голодных бледнолицых.

Я индеец племени спокан, внутренний салиш1, и мои предки жили в радиусе ста пятидесяти километров от Спокана, штат Вашингтон, по меньшей мере, десять тысяч лет. Я вырос в Спокане, двадцать три года назад переехал учиться в Сиэтл, был отчислен из колледжа через два семестра, служил просто (и все проще, и проще) рабочим, успел два-три раза жениться, два-три раза побыть отцом, а потом свихнулся. Конечно, «свихнулся» ненаучное определение моего психического расстройства, но «асоциальная психопатия», по-моему, тоже не ахти — еще подумаете, что я серийный убийца или что-нибудь в этом роде. А я в жизни пальцем никого не тронул, не то что кулаком. Сердца в прошлом разбивал, не отрицаю, но это со всяким случается, тут я не исключение. Да и разбивал-то как-то вяло. Больше чем за одной сразу никогда не ухаживал, больше чем на одной сразу никогда не женился. Со всего маху сердца не разбивал. Всегда медленно и осторожно. И никаких рекордов скорости по удиранию из дома не устанавливал. Мало-помалу просто исчезал. Чем с тех пор только и занимаюсь.

Бездомным я стал шесть лет назад. Если существует такое понятие, как «успешный бездомный», то я, пожалуй, успешен. Быть бездомным, наверное, единственное, что у меня хорошо получается. Я знаю, где лучше всего бесплатно кормят. Дружу с директорами ресторанов и продуктовых магазинов, которые пускают меня в уборную. Я не имею в виду общественные уборные. Нет, служебные, чистые, те, что за кухней, или кладовой, или холодильной камерой. Вас, наверное, удивляет, как можно чем-то подобным гордиться, но для меня это показательно — не всякого же пустят поссать в чужую чистую уборную. Может, вы и не цените, когда уборная чистая, но я ценю.

Скорее всего, вам все это неинтересно. В Сиэтле бездомные индейцы повсюду. Мы привычны и заурядны, и вы проходите мимо с гримасой гнева или отвращения, или даже сочувствуя этим благородным дикарям. А у нас есть мечты и семьи. Я дружу с бездомным равнинным индейцем, у которого сын — редактор солидной газеты на Восточном побережье. Конечно, это с его слов, ведь мы, индейцы, великие выдумщики, лжецы и мифотворцы, поэтому, возможно, равнинный индеец-бомж вовсе и не с равнин. Я так думаю, потому что он всегда представляется как равнинный индеец — а это определение родового вида, а не конкретного племени. В ответ на мою просьбу уточнить, кто он на самом деле, он сказал: «Разве хоть один из нас знает, кто мы на самом деле?». Вот здорово — философствующий индеец! «Эй, — сказал я, — для доморощенной философии не худо бы сначала обзавестись домом». Он только усмехнулся, показал мне средний палец2 и пошел.

Мы скитаемся по улицам постоянной компанией — моя команда, мой тыл, мой отряд. Это Роза Шарона, Сынок и я. Мы никому больше не нужны, кроме друг друга. Роза Шарона — видная женщина, ростом не меньше двух метров, если брать в расчет впечатление, которое она производит, а так всего метр с кепкой. Она из племени якама вишрамской ветви. Сынок — колвил, но колвилы состоят из 199 различных племен, поэтому он может быть кем угодно. Зато он красавчик, будто сошел с рекламного щита «Не загрязняйте Землю». У него великолепные большие скулы, прямо планеты, и вокруг каждой вращается по маленькой Луне. Он пробуждает во мне зависть, зависть, и ничего, кроме зависти. Если сравнивать Сынка со мной, то он — образец индейца до прибытия Колумба, а я — после. Я — наглядное доказательство того, какой ущерб нанес колониализм индейцам резерваций. Только не ждите, что признаюсь вам в том, как меня порой пугает история со всеми ее поворотами. Я не робкого десятка, но знаю, что молчание — лучший способ вести дела с бледнолицыми.

Собственно, вся эта история началась во время обеденного перерыва, когда Роза Шарона, Сынок и я подсчитывали нашу выручку у гастронома «Пайк плейс маркет». За два часа переговоров мы заработали пять долларов — как раз на бутылку крепленого куража в самом прекрасном «Севен-Илевен»3 в мире. Мы двинули туда, подобные трем алкашам-воителям, и прошли мимо ломбарда, который мне раньше не попадался. Это было странно, ибо у нас, у индейцев, на ломбарды собачий нюх. Но еще страннее был выставленный в витрине старинный танцевальный наряд для пау-вау4.

— Это наряд моей бабушки, — сказал я Розе Шарона и Сынку.

— Ты точно знаешь? — спросил Сынок.

Точно я не знал, поскольку сам наряд никогда не видел. Видел только фотографии, на которых бабушка в нем танцует. Их сделали еще до того, как костюм у нее украли пятьдесят лет назад. Но он был именно таким, каким сохранился у меня в памяти, и перья, и бисер — тех же цветов, что традиционно использовали для украшения костюмов для пау-вау у нас в роду.

— Есть только один способ удостовериться, — сказал я.

Поэтому мы с Розой Шарона и Сынком вошли в ломбард и поздоровались с пожилым бледнолицым за прилавком.

— Слушаю вас, — сказал он.

— Этот танцевальный наряд для пау-вау в вашей витрине — собственность моей бабушки, — сказал я. — Пятьдесят лет назад он был украден, и с тех пор мы всей семьей его ищем.

Владелец ломбарда смотрел на меня, как будто я ему вру. Оно и понятно. В ломбардах полно врунов.

— Я не вру, — сказал я. — Да вот хоть друзей моих спросите. Они подтвердят.

— Честнее индейца я лично не встречала, — сказала Роза Шарона.

— Ладно, честный индеец, — сказал владелец ломбарда, — допустим, так оно и есть. Но можешь ли ты доказать, что это наряд твоей бабушки?

Не желая быть совершенными, поскольку только Бог совершенен, индейцы пришивают к нарядам для пау-вау что-нибудь лишнее. В нашей семье пришивали желтую бусину. Но всегда в такое место, чтобы ее не сразу можно было найти.

— Если он действительно бабушкин, — сказал я, — то к нему где-нибудь должна быть пришита желтая бусина.

— Хорошо, — сказал владелец ломбарда, — давай посмотрим.

Он снял костюм с витрины, разложил на стеклянном прилавке, и мы стали искать желтую бусину, которая оказалась в районе подмышки.

— Вот она, — сказал владелец ломбарда. Без всякого удивления в голосе. — Ты был прав. Это наряд твоей бабушки.

— Пятьдесят лет как пропал, — сказал Сынок.

— Эй, Сынок, — сказал я, — это моя история. Я как-нибудь сам ее расскажу.

— Хорошо, — сказал он. — Извиняюсь. Рассказывай.

— Пятьдесят лет как пропал, — сказал я.

— Вот какая у него семейная драма, — сказала Роза Шарона. — Вы ему его вернете?

— По справедливости, надо бы вернуть, — сказал владелец ломбарда. — Но для меня это непозволительная роскошь. Я тысячу долларов за него заплатил. Не могу же я просто взять и подарить ему тысячу долларов.

— А если мы пойдем к полицейским и заявим, что вещица краденая? — сказала Роза Шарона.

— Эй, — сказал я ей, — давай без шантажа.

Владелец ломбарда вздохнул. Он обдумывал варианты.

— Что ж, к полицейским вы, конечно, пойти можете, — сказал он. — Только вряд ли они вам поверят.

Казалось, его это расстроило. Как будто ему было неловко получать преимущество за счет нашего неимущества.

— Как тебя зовут? — обратился ко мне владелец ломбарда.

— Джексон, — сказал я.

— Это имя или фамилия?

— И то и другое, — сказал я.

— Ты не шутишь?

— Нет, правда. Мать с отцом назвали меня Джексон Джексон. Мое домашнее прозвище Джексон Квадратный. Та еще семейка.

— Ладно, Джексон Джексон, — сказал владелец ломбарда. — Вряд ли у тебя есть тысяча долларов, верно?

— У нас в общей сложности пять, — сказал я.

— Досадно, — сказал он и снова стал обдумывать варианты. — Будь у тебя тысяча, я бы его за тысячу отдал. Да чего там, чтобы все честно, уступил бы и за девятьсот девяносто девять. Потерял бы доллар. Зато поступил бы нравственно. Потерять доллар в такой ситуации было бы справедливо.

— У нас в общей сложности пять, — повторил я.

— Досадно, — сказал он снова и еще глубже задумался над вариантами. — А что если мы поступим так? Я дам тебе двадцать четыре часа на то, чтобы ты нашел девятьсот девяносто девять долларов. Придешь завтра в это же время с деньгами и выкупишь у меня залог. Как тебе мое предложение?

— Нормально, — сказал я.

— Вот и отлично, — сказал он. — Значит, договорились. А это тебе для разгона. Двадцаточка.

Он открыл бумажник, достал из него новенькую двадцатидолларовую купюру и отдал мне. И мы с Розой Шарона и Сынком среди бела дня отправились искать недостающие девятьсот семьдесят четыре доллара.

13.00

Роза Шарона, Сынок и я принесли двадцатидолларовую купюру и пять долларов мелочью в «Севен-Илевен» и купили три бутылки смекалки. Надо было как следует сосредоточиться, чтобы сообразить, где найти такие деньги всего за сутки. Размышляя изо всех сил, мы сгрудились в проходе под эстакадой «Аляска уэй» и опустошили купленные бутылки — одну, вторую и третью.

14.00

Когда я проснулся, Розы Шарона не было. Позднее я слышал, что она добралась автостопом до Топпениш и живет у сестры в резервации.

Сынок вырубился рядом со мной и был весь не то в своей, не то в чьей-то еще блевотине, а у меня голова болела от раздумий, поэтому я оставил его лежать и пошел к воде. Мне нравится запах океана. Соль всегда пахнет памятью.

Выйдя на набережную, я набрел на трех алеутских братьев — они сидели на деревянной скамейке, глядели в даль залива и плакали. Большинство бездомных индейцев в Сиэтле родом с Аляски. Сначала все они, один за другим, нанимаются рыбаками на большое промысловое судно в Анкоридже, или Барроу, или Джуно, доставляют в Сиэтл улов, сходят на берег с полными карманами денег, пускаются в загул в одном из высоко почитаемых и традиционно индейских баров, пропивают все до последней рубашки (да и ее тоже) и остаток жизни тратят на то, чтобы снова попасть на корабль, который увез бы их обратно к родным льдам севера.

Три алеута пахли лососиной, как мне показалось, и они сказали, что собираются сидеть на деревянной скамейке, пока не вернется их судно.

— А давно оно ушло? — спросил я.

— Одиннадцать лет назад, — сказал старший алеут.

Я немного поплакал с ними.

— Эй, — сказал я, — нет ли у вас, ребята, денег взаймы?

У них не было.

15.00

Я возвратился к Сынку. Он по-прежнему был в отключке. Я приблизил лицо вплотную к его губам, чтобы убедиться, что он дышит. Убедившись, порылся в карманах его синих джинсов и нашел недокуренную сигарету. Я ее докурил, думая о бабушке.

Ее звали Агнес, и она умерла от рака груди, когда мне было четырнадцать. Отец всегда считал, что Агнес подцепила опухоль на урановых рудниках в резервации. Но мать уверяла, что болезнь началась в ту ночь, когда Агнес возвращалась домой с очередного пау-вау и ее сбил мотоцикл. У нее были сломаны три ребра, и мать всегда говорила, что они срослись неправильно, а опухоли вечно образуются там, где неправильно срастется.

Сидя рядом с Сынком, вдыхая запах сигаретного дыма, соли и блевотины, я подумал, не мог ли бабушкин рак начаться в тот день, когда у нее украли наряд для пау-вау. Может, рак поразил сначала ее сердце, а потом распространился на грудь. Я знаю, это безумие, но мне почудилось, будто смогу воскресить бабушку, если выкуплю ее наряд.

Нужны были деньги, много денег, поэтому я оставил Сынка лежать и пошел в офис «Крутых перемен».

16.00

«Крутые перемены» — это многопрофильная организация, которая издает газету, оказывает поддержку культурным инициативам, открывающим новые возможности для нищих и бездомных, и мобилизует общественность на борьбу с нищетой. «Крутые перемены» видит свою миссию в том, чтобы организовывать, просвещать и создавать коалиции по поиску решений проблем бездомности и нищеты. Это рупор всех нищих нашего района.

Я запомнил формулировку целей и задач «Крутых перемен», потому что иногда продаю их газету на улицах. Продавать разрешают только трезвым, а трезвость не мой конек. Но вообще-то продавать газету легко. Покупаешь по тридцать центов за экземпляр, продаешь по доллару, а прибыль оставляешь себе.

— Мне нужно тысяча четыреста тридцать экземпляров, — сказал я Большому Начальнику.

— Какая странная цифра, — сказал он. — Куда столько?

— Надо.

Большой Начальник достал маленький калькулятор и произвел подсчет.

— Тебе это обойдется в четыреста двадцать девять долларов, — сказал он.

— Будь у меня такие деньги, я бы газетами не торговал.

— Что у тебя стряслось, Джексон во второй степени? — спросил он. Он единственный, кто так меня называет. С юмором и по-доброму.

Я рассказал ему про бабушкин наряд и сколько мне нужно денег, чтобы его выкупить.

— Давай заявим в полицию, — предложил он.

— Не хочу, — сказал я. — Теперь это дело чести. Я должен сам его вернуть.

— Понимаю, — сказал он. — И поверь, пошел бы тебе навстречу, если бы считал, что это выход. Но больше трехсот двух экземпляров в день еще никто из распространителей не продавал.

— Это означает порядка двухсот долларов прибыли, — сказал я.

Большой Начальник пощелкал на калькуляторе.

— Двести одиннадцать долларов и сорок центов, — сказал он.

— Недостаточно, — сказал я.

— Больше пятисот двадцати пяти долларов в день на газетах еще никто не зарабатывал. Да и такое случилось лишь потому, что кому-то взбрело в голову дать старине Блю пять стодолларовых купюр и не спросить сдачи. А в среднем заработок продавца около тридцати долларов.

— Это не выход.

— Нет.

— Можешь дать мне немного взаймы?

— Не могу, — сказал он. — Если дам тебе, значит, придется давать и другим.

— А что можешь?

— Могу выдать пятьдесят экземпляров газеты бесплатно. Только никому об этом не говори.

— О’кей, — сказал я.

Он собрал газеты в стопку и передал мне. Я прижал стопку к груди. Он меня обнял. Я понес газеты к воде.

17.00

На набережной я встал у входа в терминал паромов на Бейнбридж-айленд и попробовал продавать газеты пассажирам, торопившимся на посадку.

За час я продал пять экземпляров, бросил оставшиеся сорок пять в мусорный бак, пошел в «Макдоналдс», заказал четыре чизбургера по доллару за штуку и стал не спеша их есть.

Доев, я вышел на улицу и вырвал на тротуар. Ненавижу терять еду, которую только что съел. Как всякий пьющий индеец с больным желудком, я всегда надеюсь удержать в себе хотя бы тот минимум, который необходим для поддержания жизни.

18.00

С единственным долларом в кармане я возвратился к Сынку. Он по-прежнему был в отключке, и я приложил ухо к его груди проверить, бьется ли сердце. Оно билось, поэтому я снял с него ботинки и носки и обнаружил в левом носке доллар, а в правом — пятьдесят центов.

С двумя долларами и пятьюдесятью центами в руке, я посидел рядом с Сынком, вспоминая бабушку и ее рассказы.

Когда мне было тринадцать, бабушка рассказала мне случай из Второй мировой войны. Она была санитаркой в военном госпитале в Сиднее, в Австралии. Два года выхаживала и ободряла американских и австралийских солдат.

Однажды она присматривала за раненым маори5, который потерял обе ноги во время артобстрела. Кожа у него была совсем темная. Волосы — темные и кудрявые, глаза — темные и полные тепла. А лицо — в ярких татуировках.

— Ты маори? — спросил он у бабушки.

— Нет, — сказала она. — Я индианка племени спокан. Из Соединенных Штатов.

— Надо же, — сказал он. — Я слышал о ваших племенах. Но никогда раньше не встречал индейцев из Америки.

— Среди американских солдат много индейцев, — сказала она. — Один из моих братьев воюет в Германии, а другой погиб на острове Окинава.

— Сочувствую, — сказал он. — Меня сюда как раз с острова Окинава доставили. Это был кошмар.

— Жаль, что так вышло с твоими ногами, — сказала бабушка.

— Смешно, да? — сказал он.

— Что смешно?

— Как мы, смуглолицые, убиваем других смуглолицых ради свободы бледнолицых.

— В таком ключе я об этом не думала.

— Иногда я думаю об этом в таком ключе. А иногда в том, в котором они хотят, чтобы я думал. Немудрено запутаться.

Она дала ему таблетку морфия.

— Ты веришь в рай? — спросил он.

— Какой рай? — спросила она.

— Тот, в котором мои ноги меня дожидаются.

Они засмеялись.

— Хотя, — сказал он, — они, наверное, от меня убегут, когда я попаду в рай. Я не смогу их догнать.

— Тренируй руки, — сказала бабушка. — Чтобы бегать на руках.

Они снова засмеялись.

Сидя рядом с Сынком, я тоже смеялся, вспоминая бабушкин рассказ. Я приложил ладонь к губам Сынка — удостовериться, что он дышит. Да, Сынок дышал, поэтому я взял свои два доллара и пятьдесят центов и пошел в корейский магазин на площади Первопроходца.

19.00

В корейском магазине я купил сигару за пятьдесят центов и два билета мгновенной лотереи по доллару штука. Если оба выиграют, у меня будет достаточно денег, чтобы выкупить наряд.

Мне нравилась Мария, молодая кореянка, стоявшая за кассой. Она была дочерью владельцев и напевала весь день.

— Я вас люблю, — сказал я, когда расплачивался.

— Вечно ты мне в любви объясняешься, — сказала она.

— Это потому, что я в тебя навеки влюблен.

— Ты просто сентиментальный болван.

— Я пожилой романтик.

— Слишком пожилой для меня.

— Знаю, что слишком, но разве нельзя помечтать?

— О’кей, — сказала она. — Я согласна являться тебе в мечтах, но мы там будем только держаться за руки. Без поцелуев и без секса. Даже в мечтах.

— О’кей, — сказал я. — Без секса. Платонически.

— Прощай, Джексон Джексон, моя любовь. До скорого.

Я вышел из магазина, дошел до Западного парка, сел на скамейку и выкурил целиком всю сигару.

Через десять минут, после того как выкурил сигару, я поскреб первый лотерейный билет и ничего не выиграл. Теперь оставался шанс выиграть всего пятьсот долларов, то есть ровно половину необходимой суммы.

Через десять минут после своего первого проигрыша, я поскреб второй билет и выиграл бесплатный билет — небольшое утешение и дополнительный шанс выиграть деньги.

Я вернулся к Марии.

— Джексон Джексон, — сказала она. — Ты пришел добиваться моей любви?

— Я выиграл бесплатный билет, — сказал я.

— Настоящий мужчина, — сказала она. — Деньги и власть тебе дороже любимой женщины.

— Ты права, — сказал я, — и мне жаль, что это так.

Она дала мне билет, и я вынес его на улицу. Предпочитаю скрести свои билеты без свидетелей. С тоской и надеждой я поскреб третий билет и выиграл реальные деньги. Понес его обратно к Марии.

— Сто долларов выиграл, — сказал я.

Она проверила билет и засмеялась.

— Целое состояние, — сказала она, отсчитывая пять двадцаток. Кончики наших пальцев случайно встретились, когда она отдавала мне деньги. Я был взволнован, но невозмутим.

— Спасибо, — сказал я и протянул ей одну двадцатку.

— Я не возьму, — сказала она. — Это твои деньги.

— У нас так положено. Индейские дела. Если выиграл, поделись со своими.

— Я не твоя.

— Моя.

Она улыбнулась. Спрятала деньги. С восьмьюдесятью долларами в кармане я попрощался с моей любимой Марией и вышел в холодную вечернюю мглу.

20.00

Я хотел обрадовать своей новостью Сынка. Но когда возвратился к нему, его не было. Позднее я слышал, что он добрался автостопом до Портленда, штат Орегон, и умер от переохлаждения на задворках гостиницы «Хилтон».

21.00

Соскучившись по индейцам, я принес свои восемьдесят долларов в «Большую душу» в южной части города. Этот бар посещают одни индейцы. Никто не знает, как и почему они все сосредоточились именно в нем, превратив его в официальный индейский бар. Но последние двадцать три года туда, кроме них, никто не ходит. Раньше он располагался на Аврора-авеню, но после того как его спалил один полоумный лумми6 , владельцы открыли бар заново в двух кварталах к югу от стадиона «Сафеко-филдс».

Я вошел в «Большую душу» и насчитал в ней пятнадцать индейцев — восемь мужчин и семь женщин. Ни одного знакомого, но все индейцы считают себя родственниками, нам хорошо только среди своих.

— Сколько за стакан виски? — спросил я бармена, бледнолицего толстяка.

— Плохого или похуже?

— Чтоб хуже некуда.

— Доллар — стакан.

Я выложил на стойку бара свои восемьдесят долларов.

— Значит так, — сказал я, — восемьдесят стаканов мне и всем моим братьям. Это по сколько выйдет на брата?

— Считая тебя, — выкрикнула из-за спины женщина, — по пять стаканов каждому.

Я обернулся, чтобы на нее посмотреть. Она оказалась полной бледной индианкой, сидевшей рядом с высоким худым индейцем.

— Будь по-твоему, гений математики, — сказал я ей, а потом крикнул, чтобы все слышали: — По пять бокалов каждому!

Остальные индейцы облепили бар, но я сел рядом с математичкой и ее худым приятелем. Мы, не торопясь, опрокидывали бокал за бокалом.

— Из какого ты племени?

— Дувамиш, — сказала она. — А он кроу.

— Это ж надо, куда тебя забросило из Монтаны, — сказал я ему.

— Я же кроу, — сказал он. — Прикроужил.

— Вас как зовут? — спросил я у них.

— Меня — Муза Айрин, — сказала она. — А его Лапочка.

Она крепко пожала мне руку, а он сунул мне свою, точно для поцелуя. Я и поцеловал. Он прыснул и покраснел, если так можно сказать про смуглолицего кроу.

— Ты, что ли, из этих, двусущных? — спросил я.

— Я женщин люблю, — сказал он. — И мужчин тоже.

— Иногда одновременно, — сказала Айрин.

Мы посмеялись.

— Выходит, — сказал я Лапочке, — в тебе все восемь, а то и девять сущностей уживаются, а?

— Пупсик, — ответил он, — кем ты мне скажешь, тем я и буду.

— Ну, вот, — сказала Айрин. — Лапочка влюбился.

— Любовь тут ни при чем, — сказал он.

Мы посмеялись.

— Ну и ну, — сказал я, — польщен твоим вниманием, Лапочка, но мы из разных команд.

— Никогда не говори «никогда», — сказал он.

— Ты с ним поосторожней, — сказала Айрин. — Лапочка знает разные привороты.

— Лапочка, — сказал я, — как бы ты ни пытался меня соблазнить, мое сердце принадлежит женщине по имени Мария.

— Надеюсь, деве? — спросил Лапочка.

Мы посмеялись.

И стали пить виски стакан за стаканом, пока последний не опустел. После чего меня угощали другие индейцы, ибо свои деньги я уже спустил. А Лапочка достал кредитку, и я пил и плыл на его пластиковом суденышке.

После двенадцатого стакана я пригласил Айрин танцевать. Она отказалась. Но Лапочка, пошатываясь, дошел до музыкального автомата, опустил в него квотер и выбрал песню Вилли Нельсона «Помоги мне дотянуть до утра». Мы с Айрин сидели за столиком, смеялись и продолжали пить виски, а Лапочка кружил вокруг нас в медленном танце, подпевая Вилли.

— Серенаду мне поешь? — спросил я.

Он продолжал петь и кружить.

— Серенаду мне поешь? — повторил я.

— Он тебя привораживает, — сказала Айрин.

Я перегнулся через стол, смахнув несколько стаканов, и крепко поцеловал Айрин в губы. Она поцеловала меня в ответ.

22.00

Айрин втолкнула меня в женскую уборную, в кабинку, закрыла за нами дверь и полезла рукой мне в брюки. Она была низкорослая, и мне пришлось наклоняться, чтобы ее целовать. Я хватал и тискал ее за всякие места, и она всюду была изумительно сдобной, и на ощупь любая часть ее тела напоминала большую, теплую, мягкую грудь.

Почти ослепнув от выпитого, я стоял один у барной стойки и уверял, что только минуту назад вышел из уборной с Айрин.

— Еще виски! — крикнул я бармену.

— У тебя больше денег нет! — крикнул он в ответ.

— Кто-нибудь, угостите меня! — крикнул я.

— Денег ни у кого больше нет!

— Где Айрин и Лапочка?

— Ушли давно.

2.00

— Закрываемся! — крикнул бармен трем или четырем индейцам, продолжавшим беспробудно пьянствовать после долгого трудового дня беспробудного пьянства. Индейцы-алкоголики делятся на спринтеров и марафонцев.

— Где Айрин и Лапочка? — спросил я.

— Сто лет, как ушли, — сказал бармен.

— Куда ушли?

— Еще раз повторяю: не знаю.

— А мне что делать?

— Мы закрываемся. Иди куда хочешь, только проваливай отсюда.

— Неблагодарная свинья. Я с тобой по-хорошему.

— Если сам не уйдешь, я тебя пинками вытолкаю.

— Попробуй. Я умею драться.

Он двинулся на меня. Что было дальше — не помню.

4.00

Я вынырнул из черноты и обнаружил, что бреду по задворкам огромного склада. Я не понимал, где я. Лицо болело. Я потрогал нос и решил, что он сломан. Измученный и продрогший, я вытянул кусок брезента из какого-то кузова, завернулся в него, как в объятия верного любовника, и заснул в грязи.

6.00

Кто-то двинул меня по ребрам. Я открыл глаза и посмотрел вверх на бледнолицего полицейского.

— Джексон, — сказал полицейский, — ты ли это?

— Сержант Уильямс, — сказал я. Он был хорошим полицейским, сладкоежкой. Сколько раз за эти годы угощал меня конфетами. Я все хотел спросить, знает ли он, что у меня диабет.

— За каким хреном тебя сюда принесло? — спросил он.

— Холодно было, сморило, — сказал я. — Вот и прилег.

— Жопа ты говорящая, на путях же вырубился.

Я сел и осмотрелся. Действительно железнодорожные пути. На меня таращились судоремонтные рабочие. Чуть было не стал пиццей-на-шпалах, двойным индейским пеперони с избытком сыра. От слабости и с перепуга я сложился чуть не пополам и срыгнул виски.

— Да что ж это с тобой сегодня? — спросил сержант Уильямс. — Никогда ведь так не глупил.

— Это из-за бабушки, — сказал я. — Она умерла.

— Мои соболезнования. Когда?

— В 1972-м.

— И поэтому ты сейчас себя изводишь?

— Я с тех пор только и делаю, что себя извожу.

Он покачал головой. Он мне сочувствовал. Как я сказал, он был хороший полицейский.

— Кто ж это тебя так отделал? — спросил он. — Не помнишь?

— Мне бросила вызов Ее Величество Скорбь.

— Похоже, Ее Величество Скорбь отправила тебя в нокаут.

— Она всегда побеждает.

— Давай-ка, — сказал он, — поехали отсюда.

Он помог мне подняться и довел до полицейской машины. Втолкнул на заднее сиденье.

— Наблюешь — будешь убирать, — сказал он.

— Это по справедливости.

Он обошел машину и сел за руль.

— В вытрезвитель поедем, — сказал он.

— О, нет, сержант, только не в этот ад, — сказал я. — Там же одни пьяные индейцы.

Мы посмеялись. Он отъехал от доков.

— Не понимаю, как вам это удается? — сказал он.

— Кому «нам»?

— Индейцам. Как вам удается ржать в любых ситуациях? Только что на железнодорожных путях валялся — и уже остришь. Какого хрена?

— Два самых остроумных племени, с которыми мне довелось встречаться, — это индейцы и евреи. Прямо хоть диссертацию пиши о юморе как следствии геноцида.

Мы посмеялись.

— Слушаю тебя, Джексон, и диву даюсь. Такой рассудительный. Какого хрена ты бродяжничаешь?

— Дай тысячу, тогда скажу.

— Я бы тебе и больше дал, если б знал, что ты возьмешься за ум.

Он не шутил. За всю жизнь я только однажды встретил полицейского лучше, чем этот.

— Ты хороший полицейский, — сказал я.

— Кончай, Джексон, — сказал он. — Зубы не заговаривай.

— Нет, правда, ты на моего деда похож.

— Ну-ну. Все индейцы так говорят.

— Слушай, мой дед был полицейским племени. Хорошим полицейским. В жизни никого не арестовал. Помогал людям. Совсем как ты.

— Я сотни подонков арестовал, Джексон. А некоторым из них сначала засадил пулю в зад.

— Все равно. Ты же не душегуб.

— Не душегуб. Я им в жопу целился. Я жопогуб.

Мы проехали через центр. Миссии и ночлежки уже выпустили в мир своих постояльцев. Сонные бомжи, мужчины и женщины, стояли на перекрестках и глазели в серое небо. Это было утро после ночи живых мертвецов.

— Тебе бывает когда-нибудь страшно? — спросил я сержанта Уильямса.

— В каком смысле?

— Страшно быть полицейским?

Он не спешил с ответом. Обдумывал. Мне нравилось это его качество.

— Видно, я стараюсь на этом не зацикливаться, — сказал он. — Когда помнишь про страх, начинаешь бояться. В основном-то работа однообразная. Ездишь по городу, заглядываешь в темные углы, и вроде ничего там нет. А потом приходится попотеть. Погонишься за кем-то, или сцепишься с ними, или идешь по темным комнатам, зная, что какой-нибудь придурок может выскочить из-за двери, — и тогда хреново, тогда страшно.

— Мой дед погиб при исполнении, — сказал я.

— Сочувствую. Как это случилось?

Я знал, что он поведется на мою историю.

— Он работал в резервации. Там все друг друга знали. Риск нулевой. Мы же не какие-нибудь чокнутые сиу, или апачи, или другие воинствующие племена. За сто лет в моей резервации было всего три убийства.

— Хорошая статистика.

— Ну. Мы же, спокане, смирный народ. Только за словом в карман не лезем. Выматерить можем любого. Зато не стреляем. И с ножами на людей не бросаемся. Разве что в исключительных случаях.

— Так что же случилось с твоим дедом?

— Кто-то решил выяснить отношения со своей подружкой неподалеку от Литл Фолз.

— Ссора на бытовой почве. Самое паршивое.

— Ну. Только этот «кто-то» оказался братом моего деда. Моим двоюродным дедом.

— Нет!

— Ага. Ужас просто. Дед зашел к нему в дом. Он там тысячу раз бывал. А его брат с подружкой — оба пьяные и мутузят друг друга. И мой дед встал между ними, как уже не раз это делал. А подружка оступилась там или еще что. В общем, упала, ушибла голову и стала выть. И дед опустился возле нее на колени проверить, что с ней. А двоюродный дед почему-то наклонился, вынул из кобуры моего деда пистолет и выстрелил ему в голову.

— Жуть. Сочувствую.

— Ну. Двоюродный дед так никогда и не понял, почему это сделал. Его, конечно, в тюрьму упекли навечно, и он все время писал оттуда длиннющие письма. Типа, страниц по пятьдесят мелким почерком. И все время пытался понять, почему он это сделал. Писал, и писал, и писал — думал, поймет. Но не понял. Так это и осталось великой тайной.

— Ты деда помнишь?

— Немного. Похороны помню. Как бабушка не давала опустить его в могилу. Отцу пришлось ее оттащить.

— Не знаю, что и сказать.

— Я тоже.

Мы остановились перед вытрезвителем.

— Приехали, — сказал сержант Уильямс.

— Мне туда нельзя, — сказал я.

— Придется.

— Пожалуйста, не надо. Меня там продержат двадцать четыре часа. И тогда я опоздаю.

— Куда опоздаешь?

Я рассказал ему про бабушкин наряд и про последний срок, когда его можно выкупить.

— Если его украли, надо составить протокол. Я лично займусь расследованием. Если установим, что наряд действительно бабушкин, тебе его вернут. По закону.

— Нет, — сказал я. — Так не по справедливости. Владелец ломбарда не знал, что он краденый. И к тому же у меня в жизни теперь есть цель. Хочу быть героем, понимаешь? Выиграть его, как рыцарь награду.

— Сентиментальная чушь.

— Допустим. Но я в нее верю. А знаешь, как давно я уже ни во что не верил?

Сержант Уильямс обернулся со своего сиденья и уставился на меня. Он меня изучал.

— Я подброшу тебе немного деньжат, — сказал он. — Много не могу. Только тридцатку. А то до получки не дотяну. Наряд на это все равно не выкупишь. Но хоть что-то.

— Я не откажусь, — сказал я.

— Даю, потому что верю в то же, во что и ты. И надеюсь — хотя сам не знаю, откуда во мне эта надежда, — что ты каким-то образом сумеешь превратить эти тридцать долларов в тысячу.

— Заколдую.

— Хотя, скорее всего, ты эти деньги пропьешь.

— Тогда зачем давать?

— Ты когда-нибудь встречал полицейского-атеиста?

— Сколько угодно.

— Так вот я — не атеист.

Он выпустил меня из машины, дал мне две пятерки и двадцатку и пожал руку.

— Удачи тебе, Джексон, — сказал он. — Держись подальше от железнодорожных путей.

— Попробую, — сказал я.

Он уехал. С деньгами в руках я направился обратно к воде.

8.00

На набережной те же три алеута продолжали ждать на деревянной скамейке.

— Видели свой корабль? — спросил я.

— Много кораблей видели, — сказал старший алеут. — Все не наши.

Я сел к ним на скамейку. Мы долго сидели молча. Я подумал: окаменеем ли мы, если достоточно долго посидим?

Я вспомнил бабушку. Никогда не видел, как она танцует в этом наряде. Я готов был отдать все на свете, только бы увидеть, как она танцует на пау-вау.

— Вы знаете какие-нибудь песни? — спросил я алеутов.

— Я знаю всего Хэнка Уильямса, — сказал старший алеут.

— А что-нибудь индейское?

— Хэнк Уильямс — индеец.

— Что-нибудь святое.

— Хэнк Уильямс — это святое.

— Я имею в виду ритуальные песни. Духовные. Те, что поют у вас на родине, песни чаяний и надежд.

— Какие у тебя чаяния и надежды?

— Я бы хотел, чтобы была жива моя бабушка.

— Все песни, какие я знаю, про это.

— Спой сколько сможешь.

Алеуты затянули свои странные и прекрасные песни. Я слушал. Они пели о моей бабушке и о своих бабушках. Они тосковали по холоду и снегу. Я тосковал по всему.

10.00

Когда алеуты допели свою последнюю песню, мы некоторое время сидели молча. Индейцы умеют хранить молчание.

— Это была последняя? — спросил я.

— Все, какие можно было, мы спели, — сказал старший алеут. — Те, что не спели, — только для нашего народа.

Я их понял. Нам, индейцам, тоже многое приходится скрывать. Но эти алеуты были до того скрытными, что даже не считали себя индейцами.

— Вы как насчет поесть? — спросил я.

Они переглянулись и поняли друг друга без слов.

— Можно, — сказал старший алеут.

11.00

Мы с алеутами отправились в «Большую кухню» — занюханную забегаловку в Международном квартале. Я знал, что там обслуживают бездомных индейцев, у которых завелись деньги.

— Завтрак на четверых? — спросила официантка, когда мы вошли внутрь.

— Да, мы очень голодные, — сказал старший алеут.

Она отвела нас за столик возле кухни. Я почувствовал запах еды на плите. В животе заурчало.

— Вам, мальчики, каждому отдельно считать? — спросила официантка.

— Нет, плачу за всех, — сказал я.

— Выходит, ты у нас самый щедрый, — сказала она.

— Не надо, — сказал я.

— Что не надо? — спросила она.

— Не надо задавать риторические вопросы. Они меня пугают.

Сначала она не поняла, но потом засмеялась.

— О’кей, профессор, — сказала она. — Теперь буду задавать только обычные.

— Спасибо.

— Что будем есть, мальчики?

— Лучше вопроса не бывает, — сказал я. — Что вы можете предложить?

— На какую сумму? — спросила она.

— Еще один хороший вопрос, — сказал я. — Могу потратить двадцать пять долларов. Принеси столько еды, чтобы хватило на всех, плюс чаевые.

Считать она умела.

— Получается четыре комплексных завтрака, четыре кофе и пятнадцать процентов мне.

Мы с алеутами ждали молча. Вскоре официантка вернулась и разлила кофе по четырем чашкам, и мы стали его прихлебывать, пока она не вернулась снова с четырьмя тарелками еды. Яйца, бекон, ломтик подогретого хлеба и жареная картошка. Просто удивительно, как много еды можно купить на такую ничтожную сумму.

Исполненные благодарности, мы предались чревоугодию.

Я простился с алеутами и пошел в сторону ломбарда. Позднее я слышал, что алеуты ступили в соленые воды гавани возле причала №47 и исчезли. Одни индейцы уверяют, что видели их идущими по воде на север. Другие индейцы видели, как они утонули. Я не знаю, что с ними сталось.

Я искал ломбард и не мог найти. Клянусь, что на том месте, где он был, его больше не было. Я обошел двадцать или тридцать кварталов в поисках ломбарда, поворачивал, пересекал перекрестки, искал его название в телефонных справочниках и спрашивал у встречных, не знают ли они про него. Казалось, ломбард испарился, подобно кораблю-призраку. Я был готов заплакать. И в тот самый момент, когда я внутренне сдался, повернул в последний раз и решил, что умру, если не найду ломбарда, он вырос как из-под земли, там, где — клянусь! — всего минуту назад его и в помине не было.

Я вошел и поздоровался с владельцем, который выглядел немного моложе, чем вчера.

— Это ты? — спросил он.

— Да, это я, — сказал я.

— Джексон Джексон?

— Он самый.

— А где твои друзья?

— Отправились путешествовать. Но это ничего. Индейцев всюду хватает.

— Принес деньги?

— Сколько там надо было? — спросил я в надежде, что цена изменилась.

— Девятьсот девяносто девять долларов.

Цена была прежней. Конечно, она была прежней. С чего бы ей меняться?

— Столько у меня нет, — сказал я.

— А сколько есть?

— Пять долларов.

Я выложил на прилавок смятого Линкольна7. Владелец ломбарда внимательно на него посмотрел.

— Это те же пять долларов, что и вчера?

— Нет, другие.

Он обдумывал варианты.

— Тяжело тебе эти деньги достались? — спросил он.

— Очень, — сказал я.

Он закрыл глаза и еще глубже задумался над вариантами. Потом вышел в заднюю комнату и вернулся с бабушкиным нарядом.

— Бери, — сказал он и протянул его мне.

— У меня нет денег.

— Не надо мне твоих денег.

— Но я хотел его выиграть.

— Ты выиграл. Теперь бери, пока я не передумал.

Знаете, сколько в мире хороших людей? Всех не сосчитаешь!

Я взял бабушкин наряд и вышел на улицу. Я знал, что та единственная желтая бусина была частью меня. Или это я был частью той желтой бусины. На улице я уткнулся в наряд лицом и вдохнул в себя бабушку. Сошел с тротуара на проезжую часть. Пешеходы замерли. Автомобили замерли. Город замер. Все смотрели, как я танцую со своей бабушкой. Я был бабушкой, и я танцевал.

Шерман Алекси (р. 1966) — писатель, поэт, сценарист. Родился и вырос в резервации индейцев племени спокан в Велпринте, штат Вашингтон. Учился на врача, но несколько раз терял сознание на уроках анатомии, что убедило его в необходимости искать другую профессию. В итоге закончил отделение Американской истории Вашингтонского государственного университета. Автор трех романов, двух сборников новелл и 12 стихотворных сборников. Лауреат многочисленных литературных премий, включая Национальную премию за лучшую книгу для молодежи (2007). Живет в Сиэтле, штат Вашингтон.