Леонид Латынин: Стихи спасли мне жизнь

Было время, когда книги давали за сданную макулатуру. Сегодня книжные магазины сами напоминают склады макулатуры. Их полки забиты прозой и стихами. Очень разного уровня. Бери — не хочу. Не хотим…

Даже «популярных» (тех, что на слуху) авторов почти никто не читает.

Кто-то из нынешних писателей все еще надеется поразить читательское воображение, кто-то — лишь воображение премиального жюри или редактора журнала. Многие отдают себя на суд виртуальных поклонников. А кто-то живет вообще как бы отдельно от своих произведений. Но однажды это дело, которому себя посвятил, может спасти жизнь…

—Леонид, если не ошибаюсь, за последний год у вас вышло три книги. Это в три раза больше, чем у вашей дочери Юли, чья работоспособность меня всегда поражала. Хотя, конечно, затребованность ее «экономических триллеров» гораздо выше. Вас не смущает узкий круг ваших читателей?

— Нисколько. У меня действительно ограниченный круг читателей. Долгое время я жил в иллюзии быть услышанным. В особенности это касается прозы. Но потом понял, что диалога не будет. И сейчас живу так, будто тексты существуют отдельно от меня. Мне почти не с кем о них поговорить.

Хотя я не пишу сложно и глубоко. Но, видимо, моя «криптография» предназначена только людям, говорящим со мной на одном языке.

—А вы никогда не хотели перейти на язык, понятный всем?

— Охотников это делать — тьмы и тьмы. Время сегодня обойдется и без меня. Без моей прозы. А со стихами — у меня обычная жизнь человека, пишущего сегодня стихи. Жанр стихотворения ушел на периферию социального внимания, в лучшем случае стал обслуживать малоформатные поэтические секты и сократившийся отряд западных славистов.

— Почему в ваших произведениях так много языческих персонажей? И не только в романах. Одна из ваших последних книг стихов называется «Черты и Резы». А книга «Основные сюжеты русского народного творчества» описывает коллекцию собранных вами старинных игрушек.

— Я не описываю свою коллекцию. Я описываю русский дохристианский пантеон. Боги эти давно исчезли, но прялка, вышивка, игрушка сохранили дух и букву утраченной культуры. Кто помнит, что наша дохристианская троица — это бог Род и две роженицы — мать и дочь? А старинные игрушка и вышивка это помнят. В своих произведениях я пытаюсь проникнуть в сакральный смысл знаков народной памяти, сохранивших нашу дохристианскую историю. Ведь христианство для России — всего лишь один из возможных вариантов ее судьбы.

— По-вашему, православие для России — это рациональный выбор?

— Когда князь Владимир понял, что проблема объединения и создания государственности не решается, он сначала сократил количество языческих богов, оставив главных. Но это не решило проблемы. Тогда, оставив людей с их богами и ритуалами, он взял чужого бога. И чужой бог стал общим, потому что всем был чужой. В России чужое объединяющее всегда прививалось. Ведь коммунизм был тоже чужой. А сейчас нет общего бога. Наши племена, как и тысячу лет назад, вернулись к розни.

— Но ведь племенные боги и обряды никогда не исчезали из быта и обихода, а только дополнили православие своей дикой красотой.

— Конечно, со временем церковь в той или иной форме смирилась с существованием племенных богов. Нами почитаются Масленица, Колядо, Иван Купала… К примеру, наряжание новогодней елки — это обряд украшения языческого священного дерева. Мы не отказались от магических обрядов, отказавшись от магического сознания.

— Религиозное сознание оказалось выгоднее?

— Безопаснее. Боги подчинялись заклинаниям, заклинания — кудесникам, магам. Они и отвечали за все деяния. Представьте себе, что волхву или магу говорят: пошли дождь. А он не может. За это он мог быть жестоко наказан, даже посажен на кол. А религиозное сознание перекладывает всю ответственность на Бога, его волю, против которой человек бессилен.

И уже не человек управляет Богом, а наоборот.

— Вертикаль власти?

— Именно. И человек, берущий на себя ответственность за управление миром, очень рискует быть проклятым историей или осужденным современниками.

В своих текстах я хочу обнаружить, назвать разрушительные начала, живущие в человеке. Это своего рода обратная магия — чтобы не сбылось.

—Как в «Ставре и Саре»?

— «Ставр и Сара» — это попытка увидеть миф в документальной истории погрома в Лысенках, что под Киевом, в 1918 году.

Ставр — участник погрома — и спасенная от гибели его отцом соседская девочка Сара становятся мужем и женой. Выход из ненависти и вражды найден в общем потомстве, в новом племени ставросаров, палач-жертва. В принципе это модель образования любого народа, который на своем этапе был завоеван или сам становился завоевателем. А другой истории цивилизации и не знали. А в романе «Берлога», написанном 30 лет назад, мой герой Медведко (фольклорный персонаж), получеловек-полумедведь, приходит завоевывать Москву. А там идет вялотекущая национальная война, и население занято вычислением процентного содержания крови каждого горожанина. Появление общего врага с чужой медвежьей кровью приводит к гибели Москвы.

—Это что, такие пророчества?

— Наоборот! Это антипророчества, заклинания, чтобы ничего подобного не произошло. Ведь календарь Майя заканчивается в 2024 году…

Пророчества опасны. «Может, вслед придут меня добрее и сожгут страну», — пишет, к примеру, Алексей Цветков. Эта строчка вряд ли имеет отношение к моему пожару Москвы. Но перспектива вдыхания такого дыма отечества на нью-йоркском балконе мне показалась кощунственной.

—А может, это тоже заклинание, чтобы не сбылось?.. Я знаю, что вы напророчили себе тяжелую болезнь.

— Да. За полтора года до случившегося я написал книгу. Титульное стихотворение называлось «За полшага от ножа». Слово вербализует то, что ты еще не осознал. В каком-то смысле я благодарен этой болезни.

Во-первых, судьба привела меня в Израиль, подарив два прекрасных месяца…

— Прекрасных?

— Мое детство прошло в пределах Библии. Я рос на границе Ивановской и Костромской областей в доме священника, рядом с церковью. В соседнем доме священника Красовского, посаженного и погибшего в тюрьме в 37-м году, на чердаке пылился портрет, подаренный Александрой Федоровной, в соседнем Плесе жил учитель танцев наследника Алексея. В доме было несколько сотен томов духовной литературы. Первый мой алфавит — церковно-славянский. Так что Израиль стал в какой-то мере возвращением в детство, в библейские интонации. Ощущение присутствия Бога было разлито везде.

—А ощущение близкого присутствия войны?

— Меня поразило, что народ, живущий на войне, живет мирной, домашней, неагрессивной жизнью. На набережной Тель-Авива, например, в ленивых позах возлежат кошки. Люди переступают через них. И ни одна кошка не двинется с места. Моя дочь Юля семь лет назад принесла с помойки молоденькую кошку. Так вот она до сих пор не дается в руки.

— Навсегда потеряла доверие к людям?

— Наверно... Все, что происходит, может идти как в надлом, так и в созидание. Главное — правильно подставить парус ветру.

Моим единственным действенным болеутоляющим средством оказались стихи. Нужно было уйти в них, чтобы жить в болезни как здоровому. Возможно, именно стихи спасли мне жизнь. И неважно, сколько человек их прочитает.