Илья Глазунов. Придворный художник Коминтерна

Как известно, каждый человек может (должен?) написать про свою жизнь одну книгу. Потому что опыт любой жизни самоценен. Известный художник Илья Глазунов написал уже четыре во многом автобиографические книги, объединенные общим названием «Россия распятая» (вышли в издательстве «Голос-Пресс» — Москва, 2008), и заканчивает работу еще над двумя томами.

Причина такой плодовитости и в богатой на события и встречи с выдающимися людьми жизни художника, и в его желании сформулировать свои нетрадиционные взгляды на российскую историю. Поэтому в четырехтомнике идет речь не только о временах довоенного детства художника, ленинградской блокады, которую он пережил, и всего послевоенного периода жизни страны, но и о революциях 1917 года, и о дореволюционной России. А среди героев Глазунова — не только Шульгин, Аркадий Райкин, Грабарь, которых он знал лично, но и Сталин, и Столыпин, и Пушкин.

Мемуарные главы четырехтомника Ильи Глазунова читаются с большим интересом. Что же касается его оценок различных периодов и событий русской истории, то их разделять не обязательно. Но внутренний спор читателей с автором может быть конструктивен, поскольку заставляет задуматься о важных для судьбы России проблемах.

Отдел культурыВ моем детстве в радиопередачах не было более страшных слов, чем «Троцкий» и «троцкизм». Я помню, как мой отец, придя с работы, положил передо мной коробок спичек — такой же, как у нас на кухне, — и сказал: «Ильюша, попробуй найти в нарисованном на коробке пламени профиль человека с бородкой». Я повертел и так и сяк, но ничего не увидел. Вошедшая мама заинтересовалась: «Сережа, так в чем смысл твоего ребуса?». Отец поднял глаза и серьезно проговорил: «А в том, что за эту наклейку директора спичечной фабрики на днях арестовали как троцкиста». Мама внимательно рассмотрела коробок и удивленно сказала: «Надо же до такого додуматься…». <…>

В 1968 году весной по приглашению всемирно известных артистов Ива Монтана, Симоны Синьоре, звезды французского балета Иветт Шовире и внука Л.Н. Толстого Сергея Михайловича — президента Ассоциации врачей Франции — я приехал в Париж со своей выставкой. Время для нее было выбрано, прямо скажу, неудачное: тогда как раз в самом разгаре были волнения парижских студентов, которых пришлось усмирять полиции генерала де Голля.

На вернисаже в галерее «Мона Лиза» в Сен-Жермен де-Пре меня окликнул небольшого роста пожилой лысеющий человек в потертом костюме, с красным галстуком в горошину. Он посмотрел на меня темными нерадостными глазами и протянул руку:

— Позвольте представиться — художник Юрий Анненков; если, конечно, это имя вам о чем-то говорит.

— Ну как же, как же, — заулыбался я. — Ваши иллюстрации к «Двенадцати» Блока, а еще многочисленные портреты руководства Коминтерна широко известны!

Анненков тут же заявил:

— Не подумайте, что я эмигрант, хоть я и давно живу в Париже. Просто я вынужден был остаться здесь. Я из семьи потомственных революционеров-народовольцев и ничего общего со многими, приходящими на вашу выставку, как, например, сыном Столыпина, не имею. Моими друзьями были Мейерхольд, Маяковский, Хлебников, Малевич, Кандинский и многие другие новаторы в политике, культуре и искусстве. Помню, как мне в Париж, где я был директором советской выставки, позвонили друзья: «Юра, Сталин высылает Троцкого из Москвы. А у тебя там выставлен большой портрет Льва Давыдовича, да и о твоих добрых отношениях с ним всем хорошо известно. Тебе лучше не возвращаться». Так я навсегда остался в Париже, будучи коммунистом и революционером!

Он говорил без остановки, монотонно, как усталый экскурсовод.

— В «Пари матч» на днях видел ваши портреты министров кабинета де Голля. Наверное, он и сам вам позирует?

— Обещал, — сухо ответил я. — Но вы лучше меня знаете, что сейчас творится в Париже…

— Почти революция! — оживившись, поддакнул Анненков. — В Сорбонне даже портрет Троцкого вывешен вместе с портретом Мао. — И тут же продолжил: — Смотрел я на репродукции ваших портретов деголлевских любимцев — Жокс, Бийот, Перфит — и невольно вспомнил свою молодость, революционную Москву и людей той эпохи. Сколько в них было воли, энергии, интеллекта и убежденности!

— А кого вы имеете в виду? — поинтересовался я.

— Ну, конечно, прежде всего Троцкого, хоть мне и Ленина довелось рисовать. Ульянов, знаете, меня не вдохновил: бесцветное лицо, типичный мелкий мещанин с хитроватым прищуром. Да и оратор так себе — не чета огненному Льву Давыдовичу! Я их почти всех знал и рисовал — и Зиновьева, и Каменева, и Антонова-Овсеенко, и Луначарского, и Радека… А где их портреты теперь — сказать затрудняюсь. Троцкого же я рисовал и писал неоднократно. Он даже устроил мне мастерскую для работы в Хамовниках, в доме Льва Николаевича Толстого, которого он очень любил и гордился тем, что спит на кровати великого писателя.

— Юрий Павлович, интересно, а во время сеансов вы с ним разговаривали — и о чем?

— Ну что вы, разговоры с Троцким нельзя забыть! Он был человеком мягким, деликатным, демократичным, поражал меня своей эрудицией и любовью к искусству. В живописи он выше всех ставил Пикассо, в творчестве которого Лев Давыдович видел воплощение идеи «перманентной» революции. <…>

Затем, не сказав ни слова о моей выставке, протянул мне сверток и сухо добавил:

— Это двухтомник моих воспоминаний. Будет время — прочтите на досуге. Мой идеал революции — это Леон Троцкий!..

В этой книге воспоминаний о вождях Октябрьской революции, в главе, посвященной Троцкому, с интересом прочел, как Юрий Павлович работал над портретом Троцкого в столь любимой мною подмосковной усадьбе Архангельское, в которой основатель Красной армии пожелал сделать свою резиденцию. В это время воспетый Серовым князь Феликс Юсупов, граф Сумароков-Эльстен, бедствовал на чужбине в Париже. Я часто, уже став москвичом, бывал в Архангельском, столь напоминавшем мне Царское Село и Павловск. Директор музея, очень интеллигентный человек по фамилии Раппопорт, ныне проживающий в Германии, рассказал мне по секрету, что в свое время Троцкий вывез из Архангельского двадцать подвод, груженных картинами старых мастеров, знаменитым юсуповским фарфором, мебелью и гобеленами XVII века. Но до сих пор — диву даешься, как была богата Россия, — автобусы туристов, наших и зарубежных, стремились побывать и восхититься красотой этого дворянского гнезда.

В 2006 году, будучи в Архангельском, я разговорился с давно знакомыми мне работниками музея, которые со скорбью поведали, что на реставрацию знаменитой усадьбы в этом году государством не отпущено ни копейки, и неизвестно, когда вновь откроется музей. Поговаривают и о том, что Архангельское с его дивным парком будет продано под застройку коттеджей «новым русским».