Жизнь с вложенной целью

В № 19 «Новой газеты» мы кратко рассказали о книге «Александр Солженицын» («ЖЗЛ. Биография продолжается»). Сегодня беседуем с ее автором, известным историком литературы, ведущим исследователем Ф.М. Достоевского Людмилой Сараскиной.

— Людмила Ивановна, я помню: лет пять назад вы первой исследовали архив Николая Спешнева, прототипа Ставрогина в «Бесах». Чтобы работать с перепиской Спешнева, вам надобно было учить французский со стартовой черты. И вы сделали это. В работе над книгой «Александр Солженицын» каковы были главные сложности?

— Был колоссальный объем материалов о Солженицыне. Но по некоторым важнейшим темам — почти ничего. Несколько лет назад я стала — для некоей гипотетической работы — составлять летопись его жизни. Образцом была трехтомная летопись жизни и творчества Достоевского, сделанная сотрудниками Пушкинского Дома. У меня коллектива не было. Александру Исаевичу я даже не говорила об этой работе.

Летопись я составила за два с половиной года. Оказалось: в ней много белых пятен. Вот тогда-то я и сказала Александру Исаевичу: обычно филологи спохватываются через полвека после ухода писателя из жизни и жалеют, что уже нельзя задать ему вопросы. А у наc есть уникальный шанс. Александр Исаевич согласился. Время от времени я приезжала в Троице-Лыково с магнитофоном и по летописи задавала конкретные вопросы. Помню день, когда мы сидели над военными картами 1940-х годов, уточняя его фронтовой путь.

Я знала доподлинно: биографической книги о себе при жизни он не хочет. Мы не раз говорили об этом — с 2000 по 2005 год.

А в конце 2005 г. «ЖЗЛ» начала серию «Биография продолжается». Издательство обратилось к Солженицыным. Александр Исаевич внятно объяснил, что прижизненной биографии не хочет. Ему так же внятно ответили, что звонок уведомительный и что книга о нем все равно будет. Он может только рекомендовать автора. Или — не рекомендовать.

—Ай молодца… Народ пошел бестрепетный.

— Тогда-то и возникла моя кандидатура, коль скоро я уже плотно работала. Разумеется, я согласилась. С радостью, трепетом и некоторым ужасом.

И фортуна повернулась ко мне лицом. Потекли рукописи, о существовании которых я не подозревала. Я получила неопубликованные сочинения А.И., детские и юношеские, военные рассказы, корпус его переписки с первой женой. И с Натальей Дмитриевной — в первые годы знакомства. Переписку — огромную, за многие годы — с Никитой Алексеевичем Струве. Переписку 1950—1960-х гг. с Зубовыми, его друзьями по казахстанской ссылке. Мне принесла свои неопубликованные воспоминания Вероника Валентиновна Туркина-Штейн, двоюродная сестра Н.А. Решетовской, первой жены писателя. Передала свои записки и переписку с А.И. Надежда Григорьевна Левитская.

И абсолютным сюрпризом явились тридцать общих тетрадей (дневники изгнания) Натальи Дмитриевны Солженицыной. Это были поденные записи за восемнадцать лет: что думали и чувствовали, как жили и чем занимались Солженицыны в Вермонте. С каким волнением следили за начавшимися переменами в СССР. Как относились к Горбачеву и Ельцину. Как формировалось решение о возвращении.

У меня дома, в комнате, где я работаю, лежало на полу «тридцать одно место архивов». Коробки, рюкзаки, пакеты: я ходила между ними два года. Никогда прежде не боялась, что меня, скажем, обокрадут… Но тут дрожала каждый день. Если б те коробки исчезли — то навсегда. Ведь все это были оригиналы.

И как только я сдала книгу в издательство (в сентябре 2007-го) — немедленно заказала грузовичок и все развезла авторам.

—В томе свыше 900 страниц. Все — подробная хроника судьбы. Но, читая, думаешь: человек такого масштаба, с таким опытом противостояния не может не быть сложен. Упорен в своем символе веры. Вероятно, труден для многих современников. Вы намечаете эту тему лишь фрагментами дневников отца Александра Шмемана. Наверно, «психоанализ» в прижизненной биографии выглядел бы дико. И все же: у биографа не было такого соблазна?

— Мудрейший совет дала мне Елена Цезаревна Чуковская. Она и в книге очень важный персонаж, и помогала на всех этапах. Она сказала: «Самым сложным для вас будет — решить, от чего отказаться. Если захотите охватить все — утонете».

Мне, например, хотелось поместить свой анализ и «Архипелага ГУЛАГ», и «Красного Колеса». Или разобрать авторский «Дневник «Красного Колеса» — книгу уникального жанра, еще не опубликованную. Но я… удержалась.

— «Дневник «Красного Колеса» войдет в 30-томное Собрание сочинений Солженицына? И должен выйти в свет к концу 2008-го?

— Да, именно так… Я, все же удержавшись от разбора «Дневника», включила в книгу биографический материал из него. На иное не имела права.

Мне важнее было документально восстановить, чем лечили Солженицына в Ташкенте, какую дозу облучения он получил, как вообще выглядело «отделение радиологии» в начале 1950-х, чем анализировать «Раковый корпус». А в других главах я не хотела вставать в квазиакадемическую позу, рассуждая: «Вот тут он прав — а тут нет».

Но я вполне допускаю, что когда-нибудь напишу книгу такого же объема — «Солженицын в изгнании». Или «Солженицын в полемике с Третьей эмиграцией». Или «Солженицын после возвращения в Россию».

Однако это были бы совершенно другие книги. Для этих сюжетов следовало бы заниматься Западом и западной жизнью. Знать ключевые фигуры Запада — тех, кто влиял на общественное мнение 1970—1980-х. Поднимать всю прессу. Или тщательно изучать идеи Третьей эмиграции. Писать не только о том, как Солженицын воспринимал события, но и как эти люди — со своей точки зрения — воспринимали его. А в этом томе я писала хронику судьбы.

— «Хроника судьбы» — мощный и цельный сюжет. У Солженицына есть цитата из Н.С. Тимашева: «Во всяком общественном состоянии есть, как правило, несколько возможностей… Какие из этих тенденций осуществятся, а какие нет, предсказать с абсолютной уверенностью нельзя: это зависит от встречи тенденций друг с другом. И потому человеческой воле принадлежит гораздо большая роль, чем это допускается старой эволюционной теорией».

— Он шел навстречу своей судьбе. Меня многое потрясает. Вот — будущий финал романа «В круге первом». Тот момент, когда тридцатилетний Александр Исаевич уходит из шарашки, от приемлемого быта, от работы математика, в особый лагерь каторжного режима. Навстречу судьбе.

Потому что, ни попади он в Экибастуз, ни овладей профессией каменщика, мастерком и тачкой, не было бы «Ивана Денисыча». А не было б «Ивана Денисовича» — не было б и «Архипелага ГУЛАГ». На одном опыте шарашки его не напишешь. Ему нужно было пройти три года каторжного лагеря, пережить там мятеж и онкологическую операцию в тюремной больничке…

Жизнь всегда ставила и ставит Солженицыну такие задачи, каких не ставит никому. Судьба (как ни назови, не будем поминать всуе) очень много требует от этого человека. И очень много ему дает. Но сначала требует, а потом дает. И это во всех линиях жизни отпечатано.

Я не знаю, что ему еще предстоит. Но у меня ощущение, что судьба будет испытывать его до самого конца…

— Однако широкий читатель идет широким шагом к «литературе клипа». А чтение того же «Красного Колеса» — нелегкий труд. Как будут читать Солженицына лет через двадцать?

— Те же опасения высказывались и в 1994 году, когда Солженицын вернулся. Я хорошо помню то время. Многие литераторы говорили: «Солженицын привезет двадцать томов мертвого груза. Его никто никогда не будет читать».

Да: с 1994 по 1998 год российские издатели почти не обращались к Солженицыну. Но в 1998-м что-то переломилось. Думаю, поворот связан с его книгой «Россия в обвале», вышедшей в июне 1998-го.

— «Начинающая учительница получает, по пересчету, 12 долларов в месяц… Национальное производство в безучастных руках упало ¬в д в о е (во время войны с Гитлером упало только на четверть)… Национальные интересы у каждой страны свои, и отстаивать их… никакой не шовинизм». На какой странице «Россию в обвале» ни открой — хлестнет! Аналогов того же объема и силы я в 1990-х не помню.

— Над книгой смеялись многие журналисты: «Какой обвал? Мы на подъеме!». Писали беспардонные рецензии: я цитирую кое-что.

Но через три месяца случился дефолт. И те же самые люди горьким шепотом спрашивали (у меня, в частности): «Неужели старик знал?».

Мне кажется, после «России в обвале» соотечественники его зауважали заново. И с 1998-го по нарастающей пошли публикации. Насколько я знаю, Н.Д. Солженицына как редактор его книг работает сейчас с двумя десятками издательств. А во «Времени» выходит 30-томное Собрание сочинений.

В Россию Солженицын приехал с 20 томами вермонтского издания. Сейчас их тридцать. За эти годы написаны «Россия в обвале», двухтомное «Двести лет вместе», мемуарная книга «Угодило зернышко промеж двух жерновов». Почти закончены «очерки возвратного времени» «Иное время — иное бремя».

И первый тираж первых томов Собрания сочинений (3000 экземпляров) ушел в один день.

— Вы как биограф видите ли в судьбе А.И. Солженицына поворот, за которым писатель мог превратиться в общественного деятеля? Ведь чего-чего не ждали с середины 1970-х и до наших дней! Предрекали статус «русского аятоллы», «православный фашизм», даже въезд в Кремль на белом коне. Пока не дождались — хотя в декабре 2008-го писателю исполнится 90 лет.

— Я вижу только одну возможность поворота «прочь от судьбы». Если б его не арестовали 9 февраля 1945 года. Если б капитан Солженицын вернулся с фронта в Москву, в МГУ (ведь он был заочником МИФЛИ, а МИФЛИ слили с филфаком). Если б он — с его энергией, с его фантастическим трудолюбием — стал советским (официозным) писателем. Каким именно? Трудно даже вообразить.

Но после лагерного опыта, после «ракового корпуса» не вижу возможности поворота. Когда он вылечился, он понял, что жизнь ему дарована. Понял это как чудо. И писал: «Моя вторая жизнь имеет вложенную цель…».

Он много раз подчеркивал: «Я не диссидент». Он писатель — и никем иным никогда себя не чувствовал. Вот это та загадка, в которую никто никогда не хотел верить. Все, кто в 1990-х ожидал, что он пойдет во власть, не понимали: никакую партию он бы не возглавил, никакого поста не принял, хотя его ждали и звали.

Но Солженицын, как это ни странно, силен, когда он один в поле воин. Он это доказал многократно.

—Некорректный вопрос к биографу. Как вам кажется: как Александр Исаевич воспринимает относительную благодать «нулевых» — на фоне девяностых? Насколько прочным ему кажется это затишье?

— Назову лишь факт: в июне 2007 года Александр Исаевич был награжден Государственной премией. Ее вручали в Кремле, в Георгиевском зале. Получала награду Наталья Дмитриевна. Но в зале стоял монитор — и шла на видео речь писателя, записанная накануне. Он сказал, в частности, что собранные им исторические материалы, сюжеты, картины жизни, прожитые Россией в смутные времена, войдут в сознание и память соотечественников, и горький этот опыт отвратит российское общество от новых губительных срывов.

—Но от ордена 1998 года он твердо отказался.

— Дав тем самым тогдашней власти крайне низкую оценку. Спустя десять лет в его словах прозвучала очень осторожная надежда.