У нас не царь в голове, а империя

По всему городу висят афиши фильма «Исчезнувшая империя». Но я не про фильм. О нем уже написала Лариса Малюкова. Я об афише.

Там посреди афиши парень в белесой рубашке с лошадками. Вся рубашка в табунах этих лошадей. У меня была точно такая же. И это не просто рубашка. Это целая история.

У родителей появилось несколько талонов в валютный магазин «Березка». Был такой отдельный закрытый мир, войти в который могли только особые люди, у которых были специальные талоны, которые они получили в обмен на валюту, которую недотратили в загранкомандиров­ках, в которые их отпускали специальные комиссии, в которых заседали ветераны партии, которые были уже в полном маразме.

Впрочем, стоит ли увязать в бесконечных «которых»? Жившие в те времена и без меня знают, что такое магазин «Березка». А кого тогда еще не было, все равно не поймут. Короче, там продавали на эти самые талоны то, чего больше нигде в СССР достать было невозможно.

Вообще-то дома у нас такими талонами не пахло. Из всей нашей семьи за границей некогда побывал только отец. Но это была Вторая мировая, армия, фронт. Там таких талонов не выдавали.

Они появились у нас случайно. Кто-то из знакомых подарил. У этих талонов, по-моему, срок годности был. Как у колбасы. И он заканчивался. Надо было срочно отоваривать. Семья почему-то одарила талон­ами меня. Наверное, как самого младшего.

Преодолевая оторопь, зачем-то мусоля в руках паспорт, бочком я пробрался сквозь толкавшихся у входа фарцовщиков, предъявил заветные талоны мрачной личности в дверях и вошел в магазин.

Оказалось, моих несчастных талонов практически ни на что не хватает. Только на эту самую рубашку. Румынскую. С табунами лошадей. Цвет был не мой. Лошадки дурацкие. Зато они были повсюду. Видно издалека. Это не просто так. Это не для всех. Это из валютки.

Носил я валютных лошадей по особым случаям. Потом перестал. Не то. Неловко. Не по себе. Да и лошадки дурацкие.

Может, так и исчезают империи? Потому что противно.

Наверное, подумалось, именно об этом и хотят поведать авторы.

В общем, афиша зацепила. В кои-то веки мы с женой выбрались в кино и вначале, конечно, повелись на столь тщательно воссозданный мир нашей молодости, мир семидесятых. Режиссер, оператор, художник нашли цвет, звук, темп, ностальгические детали — мебельные стенки, черные рынки, мини-юбки, «требуйте долива после отстоя», «Гамлет» с Высоцким на «Таганке», лекции по истории партии, бегство со студенческой практики в Гагры…

Однако дотошное вживание в атмосферу брежневской эпохи опасно, ибо заразительно. Советские фильмы того времени привычно припудривали пустоту узнаваемыми подробностями быта, маскировали ими ложь дистиллированной драматургии. Но тогда хотя бы ссылались на цензурные запреты.

А что сейчас заставляет режиссера возвращаться в свою юность и при этом, глядя издалека, из другой эпохи, с дистанции прожитой жизни, так ни на что и не решиться? Ничего не сказать? Может, что-то внутри бередит? Требует не то чтобы оправдания или осуждения, но хотя бы внятного, трезвого осознания?

Впрочем, это не более чем психоаналитические догадки. В фильме обо всем этом — ни слова, ни намека. Да я и не о фильме. Я о том, что никуда империя не делась, никакая она не исчезнувшая. Она не только с нотой постмодернистского абсурда воссоздается вокруг нас, в выступлениях восторженных ткачих и благодарных инвалидов-колясочников, она — и это куда серьезнее — в нас самих, в душевной робости и генетической самоцензуре.

В той самой империи, в те самые 70-е, выходя с приятелями из кинозала после очередной такой милой и вялой полуправды, дабы вернуться в настоящую точку отсчета, в подлинную систему координат, вспоминали мы другие фильмы, твердили другие имена — Вайда, Тарковский… Вот и сейчас, выйдя после сеанса ностальгической физиотерапии, подумал, что практически о той же эпохе, о той же молодежи сегодня в Германии снимают «Красный какаду» и «Жизнь других». В Румынии — «4 месяца, 3 недели и 2 дня». А у нас?

А у нас, как справедливо, хотя и коряво поют в администрации президента, «опять метель, и мается былое в темноте». А пока наше былое в темноте мается, вместе с ним будут маяться наше настоящее и наше будущее. Иного не дано.