Современник Голованов

Осенним утром 1969 года из купейного вагона харьковского поезда на запыленный солнцем перрон одесского вокзала вышли два приличных на вид господина. Тот, что постарше, был не то чтоб невысок и плотен, но элегантно компактен в своей темно-синей с тонкой светлой полоской финской тройке, купленной, по-видимому, в валютной «Березке», голубой сорочке и галстуке в тон. Он весело посмотрел нестерпимо голубыми слегка навыкате глазами на заполнивших платформу серых мужчин и женщин с чемоданами, сумками и сонными детьми, плетущимися вслед; на носильщиков в мятых черных робах, безразлично и безнадежно предлагавших свои услуги экономным пассажирам, с решительным усилием волокущим свой багаж; на унылое и обшарпанное, как везде в империи, здание вокзала, и, взъерошив соломенные, коротко стриженные волосы, высоким громким голосом, так, чтоб все слышали, не оборачиваясь, обратился к попутчику:

— Ну что ж, мой юный друг, Одесса по-своему интересный город.

Подхватив тяжелый чемодан свиной кожи и невиданный на одесском перроне в столь ранний час модный заграничный атташе-кейс, именуемый в то время «дипломатом», он, не торопясь, пошел к выходу в город.

Юный друг, последовавший за ним, выглядел лет на десять моложе и до тридцати недотягивал. Он был кругл лицом, в круглых очках, сквозь которые с жизнерадостным любопытством смотрели круглые, как говорят в городе, куда они прибыли, лупатые глаза. И хотя видно было, что он плутоват, охотная и от¬крытая улыбка вызывала у окружающих неоправданное доверие. Он был выше своего товарища и одет в черно-серый костюм с жилетом из купленного по случаю в Днепропетровске штучного материала, который шел когда-то на шитье брюк для визиточных пар. Зауженные штаны и коротковатый бочкообразный пиджак выдавали в ансамбле стиль десятилетнего возраста, когда он действительно и был построен в Киеве на Кругло-Университетской улице у модного глухонемого портного Коли. На самом деле юный друг предполагал что-нибудь удлиненное, приталенное и с двумя шлицами, чтоб надолго, но объяснить свой замысел на пальцах не смог.

С черной фотографической сумкой и рыжим польским портфелем в руках он устремился за старшим товарищем, которого мы до поры станем именовать Маэстро, каковым он выглядел, да и был на самом деле, а молодого назовем Ассистентом.

Они дошли до трамвая на привокзальной площади, который, судя по тому, что часть пассажиров вышла покурить, как это бывает на однопутной железной дороге в ожидании встречного, никуда не собирался двигаться. Сзади на рельсах без нетерпеливого звона замерли другие трамваи.

Вагоновожатый стоял на улице и кричал в раскрытую дверь прицепного вагона:

— Мадам Заяц, выйдите из трамвая!

В вагоне начался митинг:

— Где она? Пусть немедленно выйдет, что за безобразие!

Безобразия тем не менее видно не было. Все смирно сидели на своих жестких скамейках, ожидая развязки.

— Имейте на людей совесть! — призывал вожатый. — Каждый раз с вами, мадам Заяц, одно и то же. Или выйдите, или все!

С последнего сиденья, под одобрительный ропот пассажиров, поднялась крохотная сухонькая старушка с алюминиевым бидоном в руке. Она с трудом сползла по ступенькам, и не глядя на вагоновожатого, подняла сосуд и обратилась к Маэстро, признав в нем достойного понимания человека.

— Два литра керосина, есть о чем говорить!

— Все люди доброй воли должны бороться за свои права с эксплуататорами, — сказал Маэстро.

— О! — сказала бабушка и направилась к следующему подходящему трамваю.

— Вы не знаете, как дойти до обкома комсомола? — спросил Маэстро у стоящей рядом девушки, похожей на Жаклин Кеннеди, только лучше.

— Я-то знаю, — ответила она улыбаясь.

— А что вы делаете… — начал Ассистент, заглянув в широко расставленные глаза.

— Сегодня вечером, — продолжила она, — у меня важное политическое мероприятие.

— У-у! — излишне серьезно закивал Маэстро. — Тогда позвольте в знак знакомства подарить вам нашу книгу.

— Вы писатель?

— Это знаменитый… — встрял Ассистент.

— Не надо, — кротко улыбнулся Маэстро, заглянув в те же глаза.

Он открыл чемодан и достал роскошный альбом рисунков космонавта Леонова и художника Соколова « В космосе».

— У вас есть минута? Ваше имя? — спросил он, доставая паркер.

— Да, есть. Дина.

«Очаровательной Дине в час счастливого знакомства от авторов». И расписался за Леонова. Ассистент за художника Соколова.

— По-моему, благородно, что мы не назначили ей свидания, — сказал Ассистент фальшивым голосом.

— День только начинается, — ответил Маэстро.

Он скрылся в здании обкома и скоро вышел оттуда без «дипломата», но с броней в гостиницу «Большая московская», что на Дерибасовской.

— Через два часа у нас запись на телевидении, а вечером прием в ресторане гостиницы «Красная» в честь приезда высокой делегации румынского комсомола. По-моему, мы достаточно хорошо одеты для приема.

Они сели в троллейбус, у которого не закрывались двери, и медленно покатились под сенью платанов по брусчатке Пушкинской улицы. Около здания филармонии, построенного в старые времена для биржи с ее особенной (я бы сказал, интимной) акустикой, они увидели идущую по тротуару с подаренным альбомом под мышкой одесскую красавицу Дину.

— Не хотите ли проехаться с нами? — закричал Ассистент.

Она улыбнулась.

— Приглашать такую девушку покататься на троллейбусе… По-моему, мы теряем реноме.

Реноме было произнесено не то чтоб с усилием, но без удовольствия. Из подсознания, плескаясь и отфыркиваясь, выныривало другое слово, тоже не русское, но содержания приятного и требующее немедленного осуществления — осажэ. Дело в том, что позавчера в Киеве соратники, презрев скаредность и трезвый (это прилагательное затесалось в текст случайно) расчет, отмечали свой успех в выступлении на телевидении. Оно было столь значительным, что глубокую и поучительную информацию, почерпнутую ведущим в беседе с Маэстро при одобрительном, хотя и немногословном участии Ассистента, было решено записать (без купюр) на пленке, чтобы показать программу истосковавшимся по духовной пище зрителям в день, когда спрос на высоко интеллектуальный продукт особенно велик, — в субботу.

«Газета «Комсомольская правда» является кузницей молодых журналистских кадров. Она награждена орденом Ленина №1, в ней работает В.М. Песков и ежедневный тираж достигает десяти миллионов экземпляров», — в сущности, это все, что поведал зрителю Маэстро. Но, знаете, в то время не мало это было. Не мало.

Пожилой киевский актер, в доме которого путешественники уверенно посидели до отхода поезда, научил их элегантному, на французский манер, термину, означающему процедуру, знакомую многим, нуждающимся в поправке здоровья. Высадившись утром в Харькове, они тут же выпили по стаканчику холодного шипучего вина и незамедлительно почувствовали живительное осажэ. После повторения (чтобы термин закрепился в сознании) они, прежде чем отправиться на гигант советской индустрии — Харьковский тракторный завод, где их ждали, неожиданно для себя посетили местную галерею, где их никто не ждал. Там они немало душевно встревожились картиной неизвестного им живописца под названием «Маленький Володя Ульянов, выпускающий на волю чижика из клетки».

— Позвольте, позвольте! — скандальным тенором закричал эксперту выставки Маэстро, рассматривая маленького кудрявого херувима, показывающего ручкой птичке на открытую в клетке дверцу: мол, лети! — Позвольте, не это ли будущий вождь мирового пролетариата В.И. Ленин, освободивший народы от нестерпимого гнета и насилия?

— Вы его узнали?

— По повадкам. Но… — тут он скорбно прервался, — время, знаете ли, безжалостно. Я видел его недавно. Где эти кудри? Где живость? А птичке, значит, удалось спастись? И сколько это стоит?

— Тридцать семь рублей. Со стеклом.

— Не-по-силь-но! Хотя светло.

И скоро они уже шли вдоль длинного конвейера, где собирали гусеничные ХТЗ. На каждом рабочем месте лежала кувалда.

— Понимаю, — сказал Маэстро. — Несмотря на щадящую точность деталей, страна любит, чтоб было много гусеничных тракторов в пятнадцатисильном исчислении.

Провожатый охотно кивнул.

В конце конвейера под плакатом «Не курить! Опасно!» стоял труженик с дымящейся папиросой и из краскопульта поливал серебряной нитрокраской мотор.

— Американцы посмотрели на наше производство и сказали, что это русское чудо.

— А трактора после сборки двигаются сами?

— Ну да!

— Да ну? Американцы правы.

Вечером на Харьковском телевидении Маэстро ловко начал разговор с поразившего его производства, а уж потом сообщил, что «Комсомольская правда» — кузница журналистских кадров и обладает орденом Ленина номер один. Ведущий был ошеломлен. Ассистенту оставалось добить его, назвав тираж газеты. После чего гостей сначала повели в буфет, где восхищенно сказали, что такую познавательную программу надо обязательно показывать в субботу, а уж потом проводили на одесский поезд.

Разместившись в большом неуютном номере с окнами на Дерибасовскую, товарищи почувствовали, что осажэ напрашивается само собой, тут же направились в соседнюю пивную «Гамбринус», подробно описанную Куприным. Правда, это был уже другой «Гамбринус», да ведь и Куприн теперь не тот.

В подвале было немноголюдно. Дневные посетители сидели за чистыми вполне столами и большими бочками, официантки лениво носили кружки с естественным для заведения, судя по тому, что никто не роптал, недоливом. Одна из них с некоторой инерцией движения остановилась перед Маэстро.

— Надеюсь, вы нас обяжете парой пива, милейшая?..

— Лиза.

— Елизавета.

Она обязала их через три минуты, со скоростью небывалой в этих местах.

— Я вас узнала, — сказала официантка, глядя в небесной голубизны глаза Маэстро. — Вы нездешний.

— Узнаете вы нас завтра,когда посмотрите республиканскую программу телевидения.

— Рая! — радостно закричала Елизавета крупной молодой женщине в белом (пока) переднике. — Их завтра по телевизору покажут. А у меня день рождения. Тридцать лет. Приходите! Без очереди. Швейцару скажите, что к Лизе.

Маэстро открыл портфель Ассистента, достал оттуда бронзовую на подставке дощечку с надписью «Лучшему распространителю печати» и с обворожительной улыбкой протянул официантке.

— Это еще не подарок.

Триумф на одесском телевидении превзошел, как писали тогда, самые смелые ожидания.

— Орден Ленина номер один? — восторженно прижимая руки к сердцу и недоверчиво мотая головой, всхлипывала редакторша. — Не может быть! Кузница молодых журналистских кадров… Какой образ: горячий цех, ковка заготовок для печати, горнило информации! Вы это сказали: ежедневно — до десяти миллионов экземпляров? Как у «Правды»? Смело! Для Одессы это смело. Ставим на завтра в лучшее время. Я слушала вас, как Лемешева!

Маэстро покорно и скромно склонил голову.

— Значит, так… — сказал он спутнику, когда они оказались на улице, и сделал паузу: — Значит, так: до встречи в верхах у нас есть два часа. В семь у памятника Ришелье нас встретит представитель одесского комсомола. Перед острой дискуссией с румынскими братьями не хотим ли мы выпить немного натурального бессарабского вина? Осажэ come осажэ! (Маэстро слыл немного галломаном.)

Крохотных полутемных подвальчиков, где стакан вина стоил никак не больше тридцати копеек, на их пути к Дюку оказалось довольно. Через полчаса они приобрели необыкновенную веселость к обыкновенно им свойственной. В следующие полчаса, перейдя на «вы», соратники громко, словно одесситы, но с чрезвычайной вежливостью, обсуждали преимущества здорового образа жизни (в принципе!), а дальше и вовсе стали говорить, как им казалось, гекзаметром, обращаясь друг к другу: « А что, брат Гораций!».

К назначенному комсомольцами времени Ассистент, стоя у подножия памятника, отчетливо объяснял Маэстро, что этот Ришелье — не кардинал Ришелье и, уж конечно, не вышивка ришелье и что, если покопаться, можно найти их немало. К примеру, папа этого — тоже был Ришелье.

Заинтересованная содержательностью рассуждений вокруг них собралась небольшая толпа, из которой выделился социально активный гражданин, взявший на себя смелость от лица общественности испросить у Маэстро разрешения присоединиться к экскурсии.

— Друг мой, внезапно возникший, не я тебе избранный пастырь.

— что-то в этом роде отвечал Маэстро гражданину, как вдруг увидел … и Ассистент увидел и замолчал немедля. Ну, вы-то догадались: они увидели делегата одесского комсомола, высланного за ними. Делегат был в изящном черном и выглядел еще лучше, чем утром. Широко посаженные глаза сияли веселым восторгом.

— День только начинается, — прозой сказал Маэстро, и они, едва не подняв Дину на воздух, подхватили под руки ее и поспешили… нет, нет, не на политический раут, а в очередной подвальчик, где выпили бессарабского, потом еще в один и вошли в ресторан гостиницы «Красная» в прекрасном расположении духа.

Зал, украшенный бордовыми бархатными портьерами, был набит до отказа. Вдоль правой стены стоял длинный стол, уставленный московской водкой, армянским коньяком и дарами одесского Привоза. Там угадывались: домашняя украинская колбаса, плотно набитая кусочками приправленного дымком постного мяса; собственно мясо, точнее, филейная его часть, жемчужно мерцающая на срезе; малосольная черноморская — тогда она была! — скумбрийка, совместимая с любым напитком, если этот напиток водочка; фаршированный судачок, нарезанный упитанно, с пониманием предмета, и красный на бурачке хренок к нему; тюлечка без голов цвета начищенного серебра и к тому же обложенная кружочками вареных яиц с оранжевыми «без лавсана» желтками и крымским лиловым лучком, порезанным не кольцами, но дольками; икра из печеных синеньких, как здесь зовут баклажаны, такой кондиции, что ее и жевать не надо: выпил рюмку, положил ложку икры в рот, подержал немного для ощущения точности выбора, проглотил — и живой; мясистые помидоры с лицом цвета легендарных биндюжников; пупырчатые осенние огурчики, такие крепкие, что если их не то чтоб укусить, а резать ножом, издают звук рвущейся материи, только короткий; тончайшая брынзочка, цвета незагорелой девичьей груди, и закопченный сыр уже цвета груди загорелой. А вокруг стола стояли наготове официанты с блюдами легкого горячего в виде барабульки, головастых круглотелых бычков и распластанных глосиков, как здесь зовется небольшая (чтоб не оскорблять слух словом «мелкая») местная камбала, обжаренных до хруста. А впереди были еще основные блюда, среди которых автор выделил бы уху из белотелых сомиков, желтой стерлядки, судачков и кефали, которых привозят из-под Вилково на Дунае или из Маяков, что в устье Буга; молочного тонкой золотистой корочки поросенка с гречневой кашей и грибами; вареники с картошкой и жареным луком, лучше которых можно встретить нынче только в кафе «Олимп», что на Пушкинской, 49, у Валечки, и, наконец, жареные раки (эти из Маяков уж точно).

К тому моменту, когда Маэстро, Ассистент и Дина подошли к описанному автором скорее по мечтам, чем по памяти столу, там царило напряженное молчание. Сидевшие визави по длинным сторонам одесские и румынские комсомольцы, выпив по одной чарке за нерушимую дружбу, замерли в ожидании главного вопроса. Год назад произошли чехословацкие события, которые советская сторона трактовала как акт братской помощи, а румыны и остальной мир, ну, несколько иначе. Застолье в «Красной» было обречено на непримиримый и опасный для одесситов идеологический спор.

После того как вновь прибывшие были рассажены и за их «счастливую ногу» было выпито, главный румынский комсомолец решительно отложил вилку с ножом и громко по-русски сказал:

— Согласитесь, что ввод советских танков в Чехословакию был, по существу, вторжением!

Во всем ресторане стало тихо, как в сурдокамере. «Красная» застыла в ожидании.

Мы воспользуемся этой паузой, чтобы не только собравшимся за столом, но и вам представить главного героя, которого автор, до поры выступавший под именем Ассистент, именовал Маэстро.