Галина Щербакова: «Бабушка и Сталин»

Когда «норвежского» неказистого котенка с хвостом-веточкой принесла в полиэтиленовой сумке знакомая Наташа, он был уличным и абсолютно беспородным. От жизни в этом доме, где почти нет стен — одни книжные полки до потолка, — хвост распушился, а в повадках Мурзика проявился маркиз. Получается — никакой алхимии выведения породы нет, есть только любовь, воспитание и немножко потакания. Какое без него счастье?

С этого начинается наш разговор с Галиной Щербаковой, автором многих романов и повестей («У ног лежачих женщин», «Армия любовников», «Актриса и милиционер», «Митина любовь» — самые известные). В ее книгах столько колодцев длинной памяти, но в них не встретишь отредактированных до глянцевого столба берез, из которых строгают рекламные слоганы. Она вообще слегка несовременна: ей удобно писать пером на бумаге, ее герои — те, кого раньше называли «маленькие люди».

Но так уж сложилось, что вся страна знает Щербакову как автора необыкновенной истории двух ребят с говорящими именами Роман и Юля (повесть «Вам и не снилось»)…

— Такая вот судьба, — смеется она.

**— Откуда любовь такая бывает, чтобы в 14 лет — и навылет?**

— Ну, вот и вы, как все, — отвечает она. — Откуда-откуда? От верблюда. Разве автор может знать, почему у него громко падают листья?

**— Тогда скажите, автор советского бестселлера восьмидесятых, что вы думаете о бестселлерах современных?**

— А они есть? Чтобы все — на одного? Идет механический отсчет тиражей, идет пиар, идет торговля лицом, но чтоб взахлеб передавали книжку из рук в руки… Этого я не знаю. А тогда люди шли к автору пешком и стучали в дверь. Я столько тогда выслушала любовных историй, что мне и не снилось. Долго ездила ко мне бабушка из Республики Коми. У нее была трагедия с внуком. Но потом она уже рассказывала и о себе. Спрашиваю, что было самое страшное в ее жизни — она же прошла через сталинские лагеря. «Когда нас в Харькове выгнали из вагонов, мужчин и женщин, и приказали оправляться прилюдно на морозе». Она рассказывала, и ее начинало трясти.

Я по природе глубоко провинциальный человек. Может, потому и ехала ко мне провинция, как чувствовала: своя, не выгонит. В Москву я приехала тридцатипятилетней взрослой женщиной. У меня всегда хватало сил на чужих людей. К сожалению, не всегда на своих. Но что об этом говорить через тридцать лет? Скажу одно: меня этому, как ни странно, научила журналистика: слушать бесконечно, но никогда впрямую не использовать это в своих сочинениях. Нельзя, окунув перст в чужую боль, показывать потом пальцы в крови.

**— Где-то вы сказали, что, по вашему мнению, журналистика уводит от литературы дальше, чем другая профессия. Казалось бы, учишься не выдумывать, а видеть жизнь?**

— Литература требует долгого думания, если хотите, самокопания, а журналистика, которую я очень люблю, требует быстрого ума и быстрого написания. Когда человек привыкает к быстрому думанию, у него, если он берется за сочинительство, получается скороговорка. Но живущая во мне журналистка до сих пор цепляется за яркую подробность, даже не суть важную.

**— Сейчас не только журналисты, но и певцы, и модели, и парикмахеры пишут книги.**

— К сожалению, да. Кажется, это очень просто. Раз-раз — и книга. Раз-два — и издали. Два-три — и кто-то купил. Три-четыре — сел писать такую же книгу. Только из врачей выходит много хороших писателей. У них есть необходимость вглядываться. Он и осмотрит, и брюхо взрежет, и в глаза поглядит, и увидит, какой ты был до и какой — после.

**— Но ритм современной жизни подчас не оставляет возможности додумать до конца нелинейную мысль.**

— Додумать до конца всегда было трудно, не только сейчас. Додумывать больно. Вглядываться страшно. Писать опасно. Вот хотя бы взять «Марш несогласных». Или победоносное шествие «Наших». Всмотрись, подумай, почувствуй разницу. Самое большое удовольствие получаешь, когда разглядываешь фотографии. Интересно смотреть на лица. Они разные. Там столько глаз, которые можно разглядывать бесконечно.

**— Вы имеете в виду необщее выражение лица толпы?**

— Вообще-то я говорила о разной молодежи, хотя сама смотрела в основном на пожилых людей с глазами из девяностых годов. Где-то должны сойтись мудрость и опыт взрослых и горячность и страстность молодежи. К сожалению, никто не проанализировал молекулярный состав толпы несогласных. Ведь это самое важное. Я, например, думаю, в ней был завтрашний замес общества — мудрая старость и эмоциональная юность. И когда против этого идут с полицейскими дубинками, я отторгаю нынешнюю власть. Для меня она зверь, выползающий из памяти той женщины, которую заставляли оправляться вместе с мужчинами в городе Харькове. Женщины давно нет, а память о ней — навсегда. И возникает вопрос: долго помнить плохое — это добро или зло? Это ни то ни другое. Но и то и другое сразу. Если мы хотим действительно развития, нам надо избежать граблей беспамятства.

**— Тут-то и возникает вопрос: где место книги в жизни?**

— Для меня книга — дверь во все. Она не просто окно в мир. Она микроскоп и телескоп, через который человек проверяет свой жизненный опыт. И еще литература всегда была связующим звеном между поколениями. Через «книжный возраст» умнели, сходили с ума, умирали от боли и смеялись до колик. И это сплачивало.

**— А чего больше всего не хватает литпроцессу — таланта или нравственности?**

— Конечно, нравственный посыл превыше всего. Но если только это, давайте читать и сочинять басни. Коротко и полезно. Но проповеди — всегда мимо глаз и мимо уха. Литература — это прежде всего язык. Беда современных писателей — они не знают русского языка. А не зная, заменяют его воляпюком из английского. Им кажется, что они пишут бойко, а они просто плохо пишут. Они не ищут точного слова. Им это «западло». Главное — высказаться, то бишь сбросить с кончика языка первую попавшуюся фразу.

**— Кто из современных русских писателей вам интересен?**

— Аксенов, Войнович. Петрушевскую люблю и за талант, и за человеческую отвагу. Устроила кабаре, где показывает свои мультфильмы и собственноручно изготовленные шляпки, одновременно читает рэп и поет шансон по-французски. Обожаю ее роман «Время ночь». Абсолютный мрак прозы и драматургии и шансон — такое многообразие личности меня восхищает. Умница, талант, и такая живая. Мне интересен Дима Быков, грубый и мягкий. Пишет ли он о Пастернаке или о политике, о вчера или о сегодня — всегда точно и вкусно. Нынешние хорошие — совсем другие, за ними не угнаться, но и не надо. На моей делянке им нечего делать, а мне на их.

**— Вы как-то рассказывали, что в школе вас повергло в шок склонение существительных. А какая вы часть речи?**

— Вот такого вопроса мне никогда не задавали. Дело в том, что из-за оккупации я пропустила год в школе. Учительница предложила пропущенное взять приступом, и я попала на склонение и стушевалась. Но потом справилась. Кто я? Наверное, прилагательное. Я люблю оттенки, нюансы, люблю цвет и вкус слова. А может, я, будучи украинкой, крепкое междометие типа «геть».

**— Меня удивили ваши слова о драматургии: «У режиссера свой поезд, а у писателя свой, и они едут в разных направлениях». Когда плоскость текста становится трехмерностью кино, живым воздухом сцены** **— разве не Богом, мир сотворившим и слово давшим, чувствует себя автор?**

— А разве вы не заметили, что «главный» всегда стоит со словом «режиссер»? В этом есть правда. У меня пять фильмов. И от всех первое ощущение — не так. А когда я поехала в театр на постановку «Вам и не снилось» — ваще… Открылся занавес, а на сцене два гроба. Смерть показана так грубо-зримо, как тот самый водопровод, оставленный нам рабами. Хотелось кричать и бежать, но спектакль оказался хорошим и много лет шел с аншлагом.

**— Вот интервью опубликовано, и на форуме «Новой газеты» читатели спросят: кто вас заставил переписать финал повести?**

— Но они этого не знают. Мальчик в кино остался жив, в повести жив. Первый вариант остался только в моей памяти. Дело в том, что в советской литературе рассказывать о смерти было не принято. Признавалась только смерть за родину, за спасение горящего трактора или портрета Ленина со стены дома. От любви умирать не полагалось. В «Юности» повесть понравилась, но публикация бесконечно затягивалась. Несколько романов мне вернули из издательств, и было ощущение полной паники. Ходила мимо соседней с моим домом булочной и всерьез смотрела на объявление «Требуется уборщица». Там были «нарисованы» приличные деньги. А потом меня пригласил Борис Полевой. Я пошла к нему с чувством уже отболевшего отчаяния, будто похоронила и надо как-то жить дальше. А он начинает подробно рассказывать, как он воевал. Мне стало скучно, и я говорю: знаю я про вас. «А я это к тому, что я не трус, но я боюсь. Мы опубликуем вашу повесть, и все мальчики будут прыгать из окошка. Оставьте людям надежду, чтобы не погибли тысячи людей. Пусть он ножку сломает». Выхожу в коридорчик, читаю две последние строчки и переписываю. Беспринципный отчаявшийся автор.

Убрала, что Юлька ловит последний вздох мальчика. Просто он видит идущую к нему Юльку — четко не сказано, что он живой. Сколько же писем было о том, жив или нет. «Напишите точно!»

Впрочем, хватит про эту повесть, я от нее устала. Расскажу только один эпизод. На одной читательской конференции педагоги требовали изъятия тиража «Юности». «Как вы смели писать, что девочка носит трусики сорок второго размера? И эту фразу в повести произносит мама». Провожали меня с клеймом «порочная повесть». Когда я, побитая, вышла в гардероб, меня окружили девочки и стали извиняться, что голосовали за «порочную повесть», что повесть на самом деле им понравилась, но их так научили.

**— Ваши сегодняшние герои — растерянные постсоветские люди. И почему-то женщины у вас всегда на фоне слабых мужчин.**

— Разве? Тогда я не права. У меня другой личный опыт. Меня всю жизнь сопровождает мужчина, который служит мне опорой и всегда меня поддерживает. Но то, что мужчины немножко скурвились и ложатся под ноги начальству по-собачьи, это, к сожалению, правда. Женщины и прямее, и честнее.

**— Но разве у мужчин не больше свободы? Свободы выбора?**

— Женщина по природе своей менее свободна, потому что гораздо более загружена семьей, детьми. А вообще свобода — дама высоких кровей. Через столько лет большевизма и вертикали власти нам еще расти и расти до состояния свободного человека.

**— А дар быть чеховской душечкой, с этим удивительным свойством раствориться в мужчине? Остался ли этот дар?**

— По-моему, нет. Сейчас появилось поколение женщин, лишенных этих качеств. Они четко знают, кто им нужен, чего они хотят и за сколько. Даже во времена династических браков слово «любовь» было важно. В гламурном мире его нет.

**— Вам так неинтересны современники?**

— Ну, что вы! У меня дети современники. У меня внучка — ух, какая современница. Садись и пиши сериал.

**— Приходилось слышать, что однажды проговоренное вслух уже не напишется. Так бывает?**

— Бывает все, и даже больше. Я сажусь писать и знаю, что расскажу про то, как Иван Петрович вышел из дома, встретил Любовь Ивановну и обнаружил, что любил ее всегда, а жизнь прошла зря, потому что и он уже с клюкой, и она с клюкой. Я точно знаю, как Иван Петрович идет с молочником в руке, как у него высмыкнулось кашне, как он плохо побрит, как ему навстречу идет она и говорит: «Я вас знаю или мне это кажется?». История записана внутри со всеми двоеточиями и пробелами. Я беру ручку, но вместо того, чтобы идти направо, мой герой идет налево, стервец, и у него нет молочника в руках. Он хорошо побрит и встречает своего старого приятеля, и они идут совсем в другую сторону — и начинается совсем иная история, которой я не знала десять минут назад. Поэтому я так люблю начинать работу. Она меня тащит за собой своей непредсказуемостью и тайной.

**— Что необходимо, когда пишешь, — музыка любимая, перекусить вкусненьким, чье-то присутствие или уединение?**

— Мне надо, чтобы был стол с моими любимыми ненужными предметами, которые я время от времени трогаю. Нужно, чтоб пришел кот и нагло улегся на столе, и я буду писать у него под животом. Хорошо, если муж дома и сидит в соседней комнате перед компьютером.

**— Галина Николаевна, о чем, кроме здоровья близких и мира во всем мире, разумеется, вы мечтаете?**

— Мой старый покойный друг любил повторять: а все-таки так хотелось бы досмотреть этот фильм ужасов до конца! Он видел весь двадцатый век, а я мечтаю увидеть хотя бы краешком глаза Россию без кагэбэшной жирной вертикали, без сирот, увидеть людей без ненависти и злобы, без орущей попсы. Боже, какой же я фантаст!

«Конечно, нравственный посыл превыше всего. Но если только это, давайте читать и сочинять басни. Коротко и полезно. Но проповеди — всегда мимо глаз и мимо уха. Литература — это прежде всего язык. Беда современных писателей — они не знают русского языка. А не зная, заменяют его воляпюком из английского. Им кажется, что они пишут бойко, а они просто плохо пишут. Они не ищут точного слова. Им это «западло».

**О новой книге**

Спрашивайте книгу в киоске «Новой газеты» на Страстном бульваре, 4 (м. «Чеховская») и в книжных магазинах Москвы.

По вопросам оптовой закупки обращайтесь
к Анастасии Брилевой (т. (495) 621-57-76, 8-905-569-56-39 [brileva@novayagazeta.ru](mailto:brileva@novayagazeta.ru))
и Роберту Джаноеву (т. (495) 621-57-39, 8-916-563-68-64, [robert@novayagazeta.ru](mailto:robert@novayagazeta.ru)).