В КРАЙНИХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ

Собирался я тут на ночь глядя в Норильск — на конференцию, на праздники, на длинный уикенд.

       — Ты в самолете расположись поудобнее, поспишь хоть. Там свободные места-то, наверное, будут, — жалостливо посоветовала жена.

       — Конечно, будут, — ответил я машинально, — какой идиот в праздники полетит из Москвы в Норильск?

       И подумал, что, собственно, я и есть этот самый идиот.

       * * *

       Самолет неожиданно оказался битком. Впрочем, в этой поездке многое оказалось неожиданным. Отключился и проснулся, когда самолет уже коснулся земли. Снега. Вечной мерзлоты.

       Сидевший передо мной музыкант Алексей Паперный, культурная программа нашей конференции, зааплодировал. Больше никто. Женщина рядом строго сказала: «У нас не хлопают. Не принято. Это на материке аплодируют».

       Почему? Потом кто-то объяснил: «Потому что другого транспорта на материк просто нет. Самолет в Норильске как электричка. А в электричке не аплодируют». Почему «на материк» (в Норильске все так говорят), спрашивать уже не стал, хотя по школьным картам Норильск никак не остров. Здесь говорят — «территория». Что-то среднее между родиной и зоной.

       * * *

       Машины в Норильске не угоняют. А куда угонять?

       В норильских лагерях не было заборов. По той же причине.

       * * *

       Долго едем в машине. За окнами темень, минус 36. Любознательный Паперный мучает вопросами координатора конференции Наташу. Ничего не растет? Почему? Мороз. И еще экология такая. А звери? Олени есть. И еще полярные волки. А что волки едят? Оленей. Ах, ну да. А олени? Ягель. Вообще, они же местные. Как-то выживают.

       Наташа пожимает плечами. Она тоже местная.

       * * *

       Бегущая строка рекламы на местном телеканале: «Косички из Африки. Специалист из Конго. Недорого». Заполярный Норильск, самый северный город в мире, как-то особенно страстно любит все южное, летнее, тропическое. Хрущевки здесь раскрашены в радужные цвета. Солярии. Кафе с египетским декором. Эмблема фонда Прохорова, который и проводит нашу культурно-образовательную конференцию, естественно, не олень, не волк и даже не мамонт, из бивня которого все местные сувениры, а крокодил. А еще они проводят фестиваль «Таймырский кактус».

       * * *

У подножия горы Шмидта (ее здесь называют Шмитиха), где расстреливали зэков — «Норильская Голгофа», памятники жертвам ГУЛАГа. Но не общий мемориал, а по отдельности. Литовцам. Евреям. Полякам. Православная часовня. Замерзшие цветы у часовни. Но креста на маковке нет. Украли?

       — Вообще-то у нас не воруют, даже с сумочкой открытой можно ходить, — смущенно говорит милая девушка-экскурсовод Надя с инеем на ресницах поверх яркого макияжа. Она собирает, записывает воспоминания бывших зэков и рассказывает мне жуткие подробности. Возмущена, что до сих пор нет музея жертв репрессий.

       Экскурсия продолжается. Надя показывает недавно возведенную мечеть (разумеется, самую северную в мире) и вдруг говорит: «Они тут все захватили». — «Кто?» — «Азербайджанцы».

       Все это каким-то немыслимым образом укладывается в одной голове. Не смешиваясь. В молодой симпатичной норильской голове.

       Люди тут вообще крупные, красивые, добротные. Другие, наверное, и не выживают. Не выжили.

       * * *

       Музей в Норильске есть. Хороший, в центре, с современным оборудованием. Но не музей ГУЛАГа, а музей истории Норильского промышленного региона. Строили регион зэки, но про них там — ничего. Много этнографии северных народов.

       Конференция как раз и проходила в большом конференц-зале музея. После выступления шел к своему месту и вдруг увидел рядом на стене, на музейном стенде, фотографию своего покойного тестя, профессора-химика Льва Моисеевича Гиндина. Рядом документы — свидетельства его изобретений, научные статьи. Подпись: «Заведующий Центральной химической лабораторией Л.М. Гиндин». Ни слова про то, что здесь он сидел, был на поселении. Это — по умолчанию, как пошутил кто-то из местных. Здесь все или сидели, или охраняли.

       Живут сегодня потомки тех и других — рядом, вместе. Как тут относиться к собственной истории? Умалчивать? Кричать? Что детям рассказывать на уроке по местной истории? Одна журналистка рассказала, что только пару лет назад узнала, что мама ее — участница легендарного норильского восстания и именно она хранила у себя знамя восстания. Причем не от нее узнала, а из книжки местных краеведов. Мама объяснила, что не хочет об этом говорить, не хочет, чтобы внуки узнали, что она — бывшая зэчка.

       За журналисткой выступил местный пенсионер, призвавший перестать говорить про ГУЛАГ, а больше писать про роль норильских месторождений и заводов в обороне, в развитии страны: «Где был бы космос без норильских платиноидов?».

       Что тут скажешь? Не было бы космоса.

       * * *

       Весь центр — сталинский ампир во время чумы, широкий проспект, начинающийся памятником Ленину. Яркая табличка на доме «Осторожно! Возможно обрушение элементов фасада». Промерзшая лепнина, все дома в балконах. Кто и когда должен был, по замыслу архитекторов, выходить на эти заполярные балконы? Видимо, Ленин. Вот он, каменный, величаво идет по широкому проспекту, который я с трудом перебегаю на ледяном ветру.

       * * *

       А ветры здесь определяют не по компасу, а по симптомам. Глаза слезятся — значит, с медного завода. Горло дерет — это с комбината. Самый чистый ветер — северный. На полюсе с экологией порядок. Пока.

       * * *

       Сказал жене про фотографию Льва Моисеевича. Попросила положить цветок. Пообещал, а сам думаю: «А тут цветы-то есть?». Оказалось, цветочных магазинчиков в центре полно. И в отличие от других магазинов, цветочные работают круглосуточно, о чем сообщают специальные надписи у входа. Интересно, кто это по ночам ходит туда за цветами, если и днем-то прохожих не видно? Спрашиваю у продавщицы, пряча гвоздику в портфель, чтобы по пути не замерзла.

       Отвечает уклончиво: «Заезжают». — «А кому ж они ночью цветы покупают?» — «Ну, женам». — «Женам? Ночью?». Продавщица улыбается, смущается, все сразу: «Ну, не женам…».