ОН СТОЯЛ ПРОТИВ ТЕЧЕНИЯ

Вот начало одного из произведений Трифонова в застойном 1973 году: «К концу 70-х годов современникам казалось вполне очевидным, что Россия больна. Спорили лишь о том, какова болезнь и чем ее лечить. Категорические советы, пророчества и проклятия раздавались в стране и за границей, на полутайных собраниях, в многошумных газетах, модных журналах, в кинжальных подпольных листках. Одни находили причину темной российской хвори в оскудении национального духа, другие — в ослаблении державной власти, третьи, наоборот, в чрезмерном ее усилении… Были и такие, что требовали до конца разрушить этот поганый строй, а что делать дальше, будет видно… Всю Россию томило разочарование… Понять, что происходит, современникам не удавалось: не замечая причин, они со страхом и изумлением наблюдали следствие…».

Ну и кто скажет, что это не о сегодняшнем дне страны?! А ведь эти строки о настроениях в царской России — из романа «Нетерпение».

Читатель выискивал социальные аллюзии, экстраполировал события ХIХ века в сегодняшний день (помню и свою реакцию на такое начало). Трифонов и был тем самым «кротом истории», который рыл медленно, но верно. И с болью писал о людях, исковерканных государственной властью на протяжении многих десятилетий.

Но ведь и вожди этой самой власти тоже не свалились на народ с Луны. Они тоже выходцы из того самого народа, который принял эту власть себе в начальники. Почему? Откуда такая покорность к восьми десяткам лет правления большевиков, да и к нынешним годам укрепления вертикали власти?

Думаю, один из ответов — в статье Трифонова «Тризна через шесть веков». С точки зрения сегодняшнего состояния нашего общества актуален ее вывод: «Монгольское владычество, конечно, сплачивало народ и князей, страдавших от общей беды… но оно же и развращало, выдвигало худших, губило лучших, воспитывало доносчиков, изменников…».

...На Франкфуртской книжной ярмарке в 1976 году репортер спросил Трифонова: «Когда вы начали писать?». Он ответил: «В ранней юности». «А ваши любимые писатели?» — «Чехов, Толстой, Достоевский». — «Когда вы их прочитали?» — «Тоже в ранней юности». Тогда журналист посмотрел на него лукаво: «И все-таки после этого не оставили мысли писать?». «Кажется, ирония вполне уместна, — писал Трифонов, рассказывая об этой беседе. — И, однако, есть один фактор, оправдывающий всех нас, пытавшихся соревноваться с великими. Это Время, которое мы обязаны худо-бедно, в меру своих сил, как-то выразить в книгах. К сожалению, Толстой и Чехов сделать этого уже не могут. Это возложено на нас».

Читателю Трифонова часто становилось не по себе, но он тут же находил выход. «Да, это он о них написал», — подразумевая, что он-то, читатель, другой, не похожий на персонажей трифоновской прозы. Однако...

«Я прожил жизнь вместе с героем («Дома на набережной») Трифонова, во мне есть черты Глебова, — говорил известный драматург Виктор Розов на VI Съезде писателей СССР. — И своей повестью Трифонов говорит лично мне: "Виктор Сергеевич, не будьте Глебовым, выдавливайте из себя его черты!". И это он всем говорит. И это необходимо говорить…».

Родился Юрий Валентинович в Москве в1925 г. На его долю выпали исчезновение близких людей (отца, первого председателя Военной коллегии Верховного суда СССР, расстреляли в 1938 г., а мать была заключенной в лагере восемь лет) и Отечественная война, нелегкая жизнь сына врага народа, культ личности и смерть Сталина, хрущевская оттепель, начало и пик того времени, которое ныне называют застойным. С конца 60-х годов — пристальное внимание цензуры и непреходящая популярность в стране и за границей. Намерение Нобелевского комитета рассмотреть в 1981 г. его кандидатуру, предложенную Г. Беллем, на премию по литературе… Трифонов скончался 28 марта восемьдесят первого.

Массовый интерес к истории страны, к дискуссиям о ее будущем в конце 80-х, первых лет перестройки, сегодня, к сожалению, угасает под давлением сиюминутных, но тем не менее жизненно важных для большинства людей в их повседневной жизни проблем. Но, убежден, жизнь потребует возвращения прозы Трифонова — как ей (жизни) необходимого нравственного барометра.

Трифонов писал о том, что главный суд — это когда человек разбирается в самом себе. Трифонов доверялся только читателю-другу, который должен был сам «настроиться на частоту» писателя, чтобы уловить как отрицание этой системы власти, так и глубокое сострадание автора к ее жертвам. Основными персонажами он сделал не тех, кто, как и его отец, были раздавлены сталинскими жерновами, а благополучных своих современников, которые жили на свободе — вдали от архипелага ГУЛАГ. Жили и понимали временность такой свободы. Суть существования этого огромного государства в государстве: страх, толкающий человека на различные компромиссы, необратимо деформировал «позвоночник» и психику и, словно осколок дьявольского зеркала, как в сказке Андерсена, леденил души людей, коверкая в них вечные понятия о добре и зле. И говорил он об этом в своей прозе тихим печальным голосом, который проникал в душу огромной читательской аудитории.

С полным правом к Юрию Трифонову можно отнести вывод А. Камю в его Нобелевской лекции (1957 г.): «…Роль писателя неотделима от тяжких человеческих обязанностей. Он по определению не может сегодня быть слугой тех, кто делает историю. Напротив, он на службе у тех, кто ее претерпевает (курсив мой. — А.Ш.). В противном случае ему грозят одиночество и отлучение от искусства. И всем армиям тирании с их миллионами воинов не под силу будет вырвать его из ада одиночества, даже если (особенно если) он согласится идти с ними в ногу».

…В конце 1950 года в литературе появилось это имя — Юрий Трифонов. Роману «Студенты» была присуждена Сталинская премия. (Позже Трифонов достаточно жестко написал о том, как в 1951 г. принял премию его — Сталина — имени: «Дети целуют руки, обагренные кровью их отцов»). Затем он исчез из литературы, а появился спортивный журналист — спецкор на многих соревнованиях как в стране, так и за рубежом, тонкий знаток особенностей футбола и хоккея — Ю. Трифонов. А в 1965 г. он потряс читателей документальным «Отблеском костра» — об отце, о времени, когда рождалась советская Россия. А затем наступил новомировский ренессанс: публикуются рассказы, городские повести («Обмен», «Предварительные итоги», «Долгое прощание», «Другая жизнь»), роман «Нетерпение». Выходят книги в России, Европе, США, других странах.

О Трифонове всерьез заговорили ведущие литературные критики мира. Последующие публикации были уже в «Дружбе народов» — «Дом на набережной», «Старик», «Время и место», «Исчезновение».

Автор первой книги о творчестве писателя Наталья Иванова правомерно писала, что Трифонов сумел создать другую литературу внутри советской. И по его прозе можно читать университетский курс советской цивилизации, настолько точно и емко она им охвачена.

В письме Мартину Вальзеру Трифонов пишет: «…Я согласен с тем, что все это, больное и тяжкое, пережито страной, перемолото временем, перечувствовано поколением, которое ушло из жизни или уходит, и не надо, не надо, не надо… Разумеется! Надо — дальше. Надо — вперед… Но не надо делать вид, будто ничего не было. Ибо то, что было, — у нас в костях, в зубах, в коже. Да, вспоминать о больном неприятно — и разным людям неприятно по разным причинам… В самом деле, приятное в другом месте. Например, в павильоне фруктовых вод».

При чтении Трифонова возникает ощущение времени как неукротимого потока, видение жизни как «системы, где все загадочным образом и по какому-то высшему плану закольцовано, ничто не существует отдельно, в клочках, все тянется, переплетаясь одно с другим, не исчезая совсем». Создается образ времени, наделенного такой силой, которая может карать и миловать, спасать и обрекать на безысходность.

Но, кроме такой обобщенной, несколько абстрактной и апокалиптической формы, у Трифонова всегда существует человек во времени и время в человеке. В «Утолении жажды» Петр Корышев рассуждает, что понять себя — это и значит плыть самому против течения; понять себя — это всегда против течения. В «Старике» Трифонов пишет: «Когда течешь в лаве, не замечаешь жара. И как увидеть время, если ты в нем? Прошли годы, прошла жизнь, начинаешь разбираться: как да что, почему было то и это… Редко кто видел и понимал все это издали, умом и глазами другого времени…».

Поскольку Трифонов изображает историческое время прежде всего через внутренний мир и судьбу отдельного человека, то время становится самостоятельным героем действия, действующим лицом, с которым можно общаться, вступать в конфликт как с реальным человеком. Отсюда и многозначная ключевая фраза из «Дома на набережной»: «Не Глебов виноват и не люди, а времена. Вот пусть он (Шулепников. — А.Ш.) с временами и не здоровается».

Трифонов, как хороший сейсмограф, уловил и зарегистрировал отдаленные социальные толчки, приведшие в конце концов к краху социальных иллюзий. Он показал новое состояние личности и общества. Это был период довольно стабильного (внешне) социального существования, когда человек начинает жить автономнее. Если раньше человек был более определенно привязан к своему месту в социальном пространстве, то теперь относительно независимое бытие индивида делает эти связи менее прочными, а отношения человека с обществом — более тонкими.

Это изменение происходит еще и потому, что многие духовные ценности предшествующего периода оказались дискредитированными, обесценились и у людей появилось некое социальное равнодушие.

Открытым противником существующего строя писатель не был. Власть он старался не замечать, хотя и оглядывался на нее с постоянной настороженностью. Начиная с городских повестей, он показывал наше общество как систему закрытого типа, сложившуюся в 1930—1950-е годы и к 70-м годам уже не имеющую перспективы должного (по официальной идеологии партии) социально-экономического развития. Поэтому, исследуя социальные вопросы, Трифонов достоверно изображал не только ход событий, но и с такой же силой художественной убедительности, часто метафорически, показывал их тупиковый исход («Дом на набережной», «Исчезновение»).

Это был личностно выраженный взгляд свободного человека, чьи социальные принципы не зависели от того, что дозволено, а что нет.

У него был свой читатель, понимающий его с полунамека, ощущающий художественную вибрацию текста и все трифоновские умолчания и многоточия. Так же слушали тогда Галича, Окуджаву и Высоцкого, смотрели фильмы Тарковского, спектакли Любимова и Эфроса.

Пожалуй, главным аргументом в пользу позиции читателя трифоновской прозы (читателя без подсказки, тем более со стороны официальной критики) может служить ситуация, которая сложилась вокруг писателя как в 60—70-е годы, так и после его кончины. Я имею в виду одинаково негативную реакцию на его произведения как со стороны официальной критики, совпадающей с мнением власти (КПСС, цензура), так и со стороны свободной критики некоторых эмигрантов. Что касается последних, то подход у них был стандартный: если ты не диссидентствовал, не передавал произведения для напечатания за границей, а продолжаешь жить и творить в тоталитарном обществе, то писатель ты никакой…

Но это тема другой статьи, с более весомыми аргументами. Остановлюсь здесь на выводе критика Дори Штурман, с которым согласен: «…Нет, господа, Юрий Трифонов — писатель советской эпохи, но не советский писатель… Юрий Трифонов — просто большой русский писатель страшного времени, владеющий одним из тех секретов искусства, которые позволяют ему, искусству, выживать почти везде. Правда, нельзя забывать об этом почти. Трифонов же сумел в будничной повседневности, в ее скупых жестах и тихих ужасах воссоздать не только драматизм бесчеловечной эпохи, но и вневременной трагизм человеческого бытия.

Трифонов вспоминал фразу Шопенгауэра о том, чем отличается талант от гения: «Талант попадает в цели, в которые простые люди попасть не могут. А гений попадает в цели, которые простые люди не видят». Мне представляется, что мы, современники Трифонова, судя по всему, не видим пока в полной мере цели во всей их масштабности, в которые попадал он своими произведениями.

Известный диссидент В. Максимов в некрологе так охарактеризовал Трифонова: «Он не пошел против течения, но и не пошел по течению,.. он стоял против него — этого течения, — что в условиях советской системы тоже подвиг».