УСАДЬБА «ПЕНЬКИ» ПАЛЕ-РОЯЛЬСКОГО УЕЗДА

Бредешь, обтрепанный русский обыватель с библиотекою в узелке (не будем уточнять, сколько в заплечном багаже драм, сколько водевилей). И хочется попросить исторического убежища в Пале-Рояле, в «Пеньках».

Там деревянный ампир дома Гурмыжской так нежен и благороден. Легки полукружия окон, стройны белые колонны.

Колонн-то — всего три. Вместо четвертой сучковатое дерево проросло сквозь фронтон. Однако ж в нашем уезде всегда так. Подпирает — и ладно.

А парадная люстра у госпожи Гурмыжской — о 12 высоких и тонких спермацетовых свечах. Но усадебный светоч доверху завален сеном. И как бы не на тележном колесе держались бальные, «болконские» свечи…

В старейшем театре Парижа (со времен кардинала Ришелье Comedie Francaise занимает крыло дворца Пале-Рояль) «Лес» Петра Фоменко идет с 2003 года — с очень большим успехом. Теперь спектакль завершает VI Чеховский фестиваль в Москве.

Раиса Павловна (Мартин Шевалье) блистательна в своем черном кружеве. У нее истинно парижский прононс. Но как обернется — турнюр платья (нашлепка дамская для фактурности на заду) из ивовых ветвей. Гранд-дамы у нас в уезде тоже того… и шалые, и лешие.

И все же «Лес» (сценография Игоря Иванова, костюмы Марии Даниловой) похож на потерянный рай XIX века. Весь он в тонких оттенках золотистого, коричневого, серо-зеленого, с пятнами белизны, охры и «жженой кости». Как бы ни двигались персонажи, гармонична композиция и завершены «мизансцены в окнах» усадьбы.

Дворецкий Карп, ключница Улита, соседи-помещики («севастопольский герой» на костылях и пореформенный Манилов в белой панаме), Петр в ухарской фуражке — точно фарфоровые фигурки мануфактуры Гарднера из серии «Русские типы». В уездных усадьбах этих лукавых фигурок хорошей работы стояли целые шкафы (да нет — шкапы)!

«Русская предметная среда» упоительно плотна. Много плотнее, чем в московских спектаклях, будь то «Война и мир» или «Три сестры».

У «фоменок» все это в клочьях. Но электричества меж клочьями больше.

Счастливцев (Дени Подалидес) и Несчастливцев (Мишель Виллермоз) сменили псевдонимы.

Во Франции они — Фортунатов и Инфортунатов. В багаже у Аркашки, помимо «библиотеки» водевилей, бутафорский череп. У кого и когда Счастливцев этим аксессуаром одолжился, замечательно рассказал П.Н. Фоменко (читайте на этой же полосе «Новой»).

Итальянский привкус имен подчеркивает мотив комедии дель арте: Аркашка и Геннадий Демьяныч похожи на пару печальных масок. Похожи и на Дон Кихота с Санчо. Белая исподняя рубаха Несчастливцева напоминает смирительную. И еще балахон Жиля, бродячего актера с полотна Ватто.

Жиль знаменит у себя на родине, как последняя Девочка с персиками. Оммаж Ватто — часть «игры культур» в спектакле. (Особо хороша сцена, где Улита в томлении шепчет Аркашке: Avez-vous bouve du liqueur? А «бегущая строка» выдает исконное: «Наливочку пробовали?».)

На этом белом смирительном балахоне Пьеро, надетом после баньки, Несчастливцев носит бутафорские эполеты и ордена. Он куражлив, по-французски вальяжен, нелеп и добр. Аксюше приходится силой отбирать у него штоф с травничком и Шекспира (кругозор дядюшки явно ограничен разворотом сафьянового тома «в осьмую часть листа»). Ничего-то он не может, мессир Инфортунатов… а все же спасает судьбы. Пусть не без жеста «трагика-оралы».

Как и положено, на другом полюсе — Гурмыжская и Буланов (Матье Жене). Гимназист-переросток в сером мышином мундирчике, свистящий, выделывающий пируэты под окном «благодетельницы» с быстрой шепелявой присказкой: «А у вас много денег?» — одна из лучших виньеток «Леса».

Эта «жизни мышья беготня» вокруг шкатулки с ассигнациями в спектакле «Мастерской» была бы злее и страшнее. Несчастливцев, возможно, стал бы братом контр-адмирала Ревунова-Караулова, ковылявшего по трапу вверх, во тьму, прочь с мещанской свадьбы. Для него и его продрогшей чести вся эта кухмистерская была несовместима с жизнью. (В 1996-м «фоменки» ставили «Свадьбу». Ясно помню, как он уходил, как хлюпали старые ботфорты.)

Но… как это сказать? «Лес» действительно переведен на французский. Русский гротеск наотмашь растворен в лукавом и трезвом скепсисе. Смыслы те же — да менталитет иной. И иное отношение к ним.

А скепсис к тому же смягчен радостью проживания повседневности. Тонкой технологией любования — филигранной пластикой актеров, игрой света и цветов: блекло-серый, мшисто-зеленый, коричневый, охристый, терракотовый, золотой, болотный.

Вот такова жизнь. Зато никто никогда не отнимет у нас игру ее красок.

ТЕАТР У ДИКТОФОНА

Монолог Командора

27 июля в здании посольства Франции в Москве Петру Наумовичу Фоменко вручена одна из высших наград Франции — зелено-золотой эмалевый орденский крест Командора искусств и словесности.

Господин Жан Кадэ, посол Франции в Москве, говорил о гастролях «Мастерской Петра Фоменко» в Париже, Авиньоне, Гавре. О работе П.Н. Фоменко в Парижской консерватории драматического искусства. О дипломных спектаклях его парижской мастерской 1994 г. — «Пиковой даме» и «Каменном госте».

И, конечно, о «Лесе» «Комеди Франсэз».

А Петр Наумович — об особняке на Якиманке, 43, — «старом здании» посольства Франции, в залах которого все происходило.

Этот кирпичный терем — плод замоскворецкого модерна. Внутри — барокко с позолотой. На потолке некая харита венчает пышной гирляндой роз профиль Неизвестного. Все вместе — пестро, как сама Москва.

Петр Наумович Фоменко вырос рядом, за углом Якиманки. И историю особняка знал замечательно. Так что день продолжался под знаком Островского: ой, какого прототипа лишился Колумб Замоскворечья в лице купца Игумнова, строителя дома сего...

Почему невозможно оказалось эту речь не записать на диктофон.

Из зала, хулиганским образом. Под влиянием тени купца Игумнова.

Петр ФОМЕНКО:

— Во время Великой Отечественной войны, которую я провел с первого до последнего дня в Москве, в 1-м Спасоналивковском переулке, здесь французской миссии, как мне кажется, не было. Большинство москвичей уехали в эвакуацию. Мальчишки перелезали через ограду в сад особняка — бывшего дома купца Игумнова. В нем располагался, как говорили, Институт мозга.

Во всяком случае, в подвале очень часто предсмертно лаяли собаки.

В 1950 году мы вместе с моим другом поступали в студию Художественного театра. На консультации — то есть на предварительном прослушивании — я почему-то, чтоб успокоить его, рассказывал об этом старом особняке. И о том, что в подвале был Институт мозга.

Друг очень оживился: «Хорошо, что ты мне это сказал!».

Василий Осипович Топорков спросил нас: «Что вы будете читать?».

Сам я читал монолог Эгмонта — и читал ужасно. Я выбрал «Эгмонта» Гете потому, что в те годы его часто читал в концертах Василий Иванович Качалов: с оркестром, под музыку Бетховена.

Я кричал: «О, храбрый мой народ! Как море, что твои плотины сокрушает, круши и ты тиранов злобных крепость!».

Топорков немного послушал и сказал шепотом: «Хватит шуметь».

И позвал Сашу Косолапова, моего друга.

Саша был красивый и нервный юноша. Василий Осипович ему сказал: «Ну, вы-то меня порадуйте… Что вы будете читать?».

Саша ответил: «Монолог Гамлета!». И достал маленький детский череп.

Вот, собственно, откуда череп у Счастливцева в нашем «Лесе».

«Какой монолог Гамлета? — встревоженно спросил Топорков. — To be or not to be?». «Нет! — ответил Саша, — Poor Yorick». И начал читать, глядя на череп:

«Я знал его, Горацио. Это был человек бесконечного…». Тут у Саши начали трястись плечи, он скомкал монолог и кинулся вон из аудитории.

А Топорков встревоженно кричал ему вслед: «Вернитесь! Вернитесь!».

Саша начал снова: «Это был человек бесконечного остроумия, неистощимый на выдумки. Он тысячу раз таскал меня на спине. А теперь...» — и тут у него снова затряслись плечи и лицо, он бросился к дверям…

А Василий Осипович кричал: «Вернитесь! Хотите — дочитывайте, хотите — нет, но мы все равно вас берем на конкурс! Вы уже занимались театром?».

Саша подумал и ответил утвердительно.

«И где же вы играли?».

«В студии, — сказал Саша. — В Институте мозга».

…А напротив дома купца Игумнова — церковь Ивана Воина. В войну жители нашего дома носили туда продавать иконы. Чтоб купить себе какой-то еды в «коммерческом» магазине.

Окрестная легенда утверждала, что у купца Игумнова была дочь. И был истопник, следивший за печами в доме и влюбленный в дочь хозяина. Игумнов ненавидел истопника, потому что это был бы мезальянс.

И вот Игумнов выгнал истопника из дому. Но перед тем, как уйти, истопник набил все дымоходы в доме черепками горшков. Когда подымался ветер — а у нас бывают сильные ветры! — весь дом стонал, подвывал и стенал. Так что купец Игумнов сошел с ума…

И уже в этом состоянии, решив удивить своих гостей, он приказал выложить часть паркета золотыми монетами. На монетах, естественно, был профиль императора.

Согласно позднейшим преданиям 1-го Спасоналивковского переулка, слухи об этом дошли до Петербурга. И не понравились при дворе. Вследствие чего купец Игумнов решил уехать на юг. Дом он оставил на попечении родственников, благо уезжал ненадолго. Но тут произошла революция…