НУЖНА ДРУГАЯ ЖИЗНЬ

Самые благополучные ребята, кого мне удалось найти, — большая семья Муртазовых, где не пострадал ни один человек, хотя в спортзале их было шестеро — трое детей и трое взрослых. Накануне мы ходили по кладбищу, и это отдельный рассказ; там возле одной среди уходящих к горизонту одинаковых могил со свежими столбиками (христиане-осетины крестов не ставят) сидела бабушка, тихо сидела и разговаривала на своем языке с внучатами. Внучат звали Сослан и Аслан, и были они на одно лицо и на одной фотографии.

В большом, хорошем и шумном доме Муртазовых из детской кучи-малы на ковре выглянули две одинаковые мордахи лет шести. Их звали Сослан и Аслан. Бабушка на кладбище оказалась их соседкой.

Близнецы Сослан и Аслан Муртазовы оказались счастливее своих тезок ровно на жизнь. Вернее, на две. Но ряды могил на новом кладбище бросили тень на весь Беслан, и отражение имен живых и здоровых ребят в именах под фотографиями — это смерть, опрокинутая в жизнь, в самые маленькие и обласканные жизни теперь надолго. А может, и навсегда.

Валерию и Марине Муртазовым многие соседи — на Кавказе самые близкие люди — не могут простить их везения. «Почему не села рядом с Валериком? Вон, у них-то небось все живы!» — грызет свекровь сноху за погибшего внука. «Как будто я занимал места согласно купленным билетам…» — оправдывается живой Муртазов.

В дни ада не было своих и чужих. Валерий Муртазов закрыл кого-то, упав сверху на клубок из рук, ног и обгоревших тряпок, думая, что это кто-то из сыновей, а это была Миланка, соседская девочка. А его ребят выбросил из окна еще кто-то. А самого Валеру вынес альфовец Вадим, которого он искал потом месяц и случайно нашел в Москве.

А теперь все живы. Семья, каким я всегда завидую: три брата, две невестки, четверо детей, бабушка, дедушка… Большой стол, много игрушек, пироги, тосты за святого Георгия и все такое. О чем они мечтают? Об одном: уехать из Беслана. Где все родились, выучились, женились и нарожали детей.

— Знаешь, во что они играют? — Валерик — веселый человек и хочет усмехнуться, но что-то не выходит. — Я прихожу, а у этого (показывает на старшего, первоклассника Батика, Батраза. — А. Б.) вся морда вымазана черным фломастером, усы, борода: я говорит, Масхадов. А дружок — спецназовец. И размахивают пистолетами. А одна девочка загнала индюшат в загон и заперла. Мать ей: «Выпусти, пусть побегают». Нет, говорит, это мои заложники…

Дети, укушенные смертью. Я сейчас в воздухе, я пока покидаю Беслан, чтобы непременно вернуться туда и посмотреть, что будет через два, три, пять месяцев. И пока мы подвешены между небом и землей на хотя и мирной, но не самой надежной ниточке, мне не хочется говорить о смерти. Мне хочется сейчас вытравить память о ней, что, конечно, невозможно.

Мой друг-психотерапевт, приехавший сюда вместе со мной, остерегал родителей, чтобы не очень обольщались вернувшейся шаловливостью и тем более играми своих детей, сюжеты которых пугают и самих родителей. У детей, сказал он, все процессы глубже, и впечатления фиксируются прочнее. А поскольку слово материально, и об этом я потом расскажу, потому что рассказывать мне придется о многом, — мы не будем о смерти. Будем пока о счастливых семьях. По-беслански счастливых. Которые видят счастье в возможности уехать отсюда. Чтобы забыть.

Я ехала в Беслан в числе прочего с поручением собрать ребят из списка лицея Ходорковского, которым выпала уникальная карта жить и учиться в этой небывалой школе, сконструированной будто бы по лекалу Стругацких.

Первый дом, куда мы попали, оказался наполовину раздолбанным, там силами пяти женщин делается ремонт. Одна — мама, инвалид с очень редким и страшным, неизлечимым заболеванием: после родов ей отказали руки и ноги. Вторая — бабушка, тоже инвалид, на вопрос, кто глава семьи, уверенно отвечавшая: «Я, кто ж еще». Ну еще тетушки, невестушки, соседушки. И есть там один мальчик. Общая фамилия клана — Кастуевы. Фамилия Сережи — Коробейник. Был у него такой папа. Коробейник во всех смыслах. Когда жена заболела, папа исчез, потом появился, зачем-то украл все документы и снова пропал с концами. Кабы не бабушка, Кабаниха в лучшем смысле этого слова: опора семьи, крепостная башня, власть и хозяйка, — пропали бы.

И вот счастье. Сережа попал в лицейский список. И вот беда. Бабушка легла поперек порога. Кровиночка, единственный! Вернулся из этой мясорубки — чтобы теперь снаряжать невесть в какие края, неведомо в какие руки. А обидят? А посмеются? А побьют, того гляди? Не пущу.

— Что ты любишь? — спросили мы его.

— Что люблю… Телевизор смотреть, гулять… Путешествия люблю!

— Где ж ты путешествуешь?

— Журнал читаю, «Вокруг света».

— Дорогая бабушка Любовь Андреевна! — взмолилась я, словно Ванька Жуков. — Отпустите вы парня от юбки! Отпустите в учение, путешествия, в жизнь мирную и свободную, он же и вам еще поможет, когда время придет!

— Нет, — сказала бабушка, а мама пожала плечами. А Сережа поглядывал в нашу сторону исподтишка, умоляюще, но без надежды.

На следующий день Сережа уезжал в Рязань, поездка от Детского фонда, где единственный телефон раскален, а всех ребят независимо от возраста называют деточками. Сейчас бесланских деточек только и делают, что рассылают по всяким санаторным местам от Рязани до Испании все с той же целью: вернуть им на место мозги.

В семье Сережи Коробейника совсем мало денег. Им бы дыры в стенах законопатить, а уж об отъезде из Беслана мечтать не приходится. Сегодня там спокойно. Но сконцентрированный ужас трех дней теракта, когда родители думали только о том, как бы вытолкнуть своих детей из окна, чтоб смогли убежать (и кому-то это удавалось!), — как бы размазался, растекся пленкой по мирной жизни, когда все еще нужно спасать детей от фантомных болей.

То, что я скажу, прозвучит для многих страшно, и, может быть, мне не будет прощения от мам и бабушек за эти слова. Беслану нужен сейчас крысолов, который уведет детей. Хотя бы на время. Там и сейчас с демографией беда. На тридцать смертей — два рождения. Но тех, кто родился 3 сентября второй раз, надо уберечь, это и называется гуманитарной помощью.

Примерно это я пыталась объяснять бабушкам, мамам и тетям, чьи «деточки» остались живы. Меня плохо понимали. «А я смогу помогать маме?» — спросил меня на прощание Сережа. Конечно. Только живой, здоровый и образованный.

Лицейский список из десяти человек изменился на треть. Родители, у кого они есть, и опекуны сирот, как бабушка Кастуева, глядя в пол, тихо и упрямо твердят: нет, как мы без них?

Вы уже спасли их однажды. Ну спасите еще раз. Другой возможности не будет.

«Мы не хотим дышать этим воздухом. Этой враждой… — сказал Валерик Муртазов. — Мой сосед мне не враг. И ингуш мне не враг. Но я им — враг. Вот что висит в воздухе и отравляет землю, как водочные и нефтеперегонные отходы».

Кавказцы умеют говорить. Но и действовать они умеют. Отзвук боли и вражды в Беслане когда-нибудь стихнет. Кто может — отпустите детей. Впрочем, это плагиат.

…В аэропорту, когда уже объявили посадку, мне позвонила бабушка Любовь Андреевна Кастуева. «Это вы? — пересиливая помехи, кричала она в трубку. — Это вы, кто у нас были? Ох, теперь я, знаете, так хочу, чтобы он поехал учиться! Может, еще не поздно?»

Мне сказали, что место для Сережи Коробейника держат.