АННА БУНИНА. ПРАБАБУШКА АХМАТОВОЙ

Анна Первая

Она вздыхала так:

«Мной матушка скончалась…»,

мешая кочергой в печи свою печалость,

и ни лежать, ни сесть от боли не могла,

и так жила она в предсмертьи на коленях,

и на нее в мучительных моленьях

чуть золотой лицом от искр в поленьях

Бог, побледнев, смотрел из красного угла.

Прабабка всех – и Анны, и Марины,

Одоевцевой и Раисы Блох,

она всех женщин пишущих мирила,

но тут, к несчастью, не помог и Бог.

Когда из живота чекисты Ольге

ребенка вышибали сапогом,

кровавые ошметки и осколки

из Анны Буниной и красной комсомолки

над всей Россией реяли кругом.

И, Беллы Ахмадулиной прапра,

под шляпой,

смётанной парижистой иголкой, –

она явилась к Сахарову в Горький

и хризантемами мильтонов прорвала.

Есть в женщинах-поэтах постоянность

достоинства, в отличие от нас.

Та Анна на коленях настоялась

за них за всех. Вот кто – не Бог их спас.

Собрав и издав «Строфы века», антологию русской поэзии ХХ столетия, Евгений Александрович Евтушенко на этом не успокоился. Он завершает работу над трехтомной антологией «В начале было Слово». Период, который она охватывает, обозначен в подзаголовке: «Десять веков русской поэзии».

Работа поистине грандиозная. А если учесть, что обо всех значительных русских поэтах Евтушенко написал свои стихи, кажется, в будущем году мы получим совершенно уникальное издание. Выйдет оно в издательстве «Искусство» под редакцией Владимира Радзишевского. Но произойдет это не раньше осени 2005 года.

А пока «Новая» начинает печатать «избранные места» из антологии Евтушенко. Причем мы не будем публиковать «Я помню чудное мгновенье...» или «Свеча горела на столе…», а отдадим газетную площадь преимущественно менее известным стихотворениям и поэтам.

Сегодня — первая публикация. Ее героиня — Анна Бунина, быть может, первая значительная русская поэтесса.

Отдел культуры

Анна БУНИНА

1774 (село Урусово Рязанской губернии) – 1829 (село Денисовка той же губернии)

Первая в ряду значительных русских поэтесс. Принадлежала к тому дворянскому роду, из которого вышли Василий Жуковский и Иван Бунин. Анна Ахматова называла ее своей прабабкой. Бунина действительно приходилась теткой деду Ахматовой по материнской линии.

По словам самой Буниной, ее первые годы «были исполнены душевных, последние – телесных скорбей и недугов». В стихотворении «Хоть бедность не порок…» (1813) она рассказала о своих злоключениях, которые начались со смерти матери и скитаний по близким и дальним родственникам и продолжились в Петербурге, где всё оставленное отцом наследство ушло на нужды образования.

Три брата у меня,

сестрами самтретья, –

И всем меньшая я.

Мной матушка

скончалась;

Зато всех хуже

я считалась.

Дурнушкою меня

прозвали!

Мой батюшка

в печали

Нас роздал всех

родным.

Сестрам моим

большим

Не жизнь была, –

приволье!

А я, как будто

на застолье*,

В различных девяти

домах,

Различны принимая

нравы,

Не ведая забавы,

Взросла в слезах…

Наскучил мне и белый

свет!

Достигша

совершенных лет,

Наследственну взяла

от братьев долю,

Чтоб жить в свою мне волю.

Тут музы мне

простерли руки!

Душою полюбя науки,

Лечу в Петров я град!

Заместо молодцов

и франтов,

Зову к себе педантов**,

На их себя

состроя лад.

Но ах! Науки здесь

сребролюбивы!

Мой малый кошелек

стал пуст!

За каждый перио€д

игривый

За каждое

движенье уст,

За логические фразы,

Физически проказы,

За хлеб мой и за дом

Платя наличным

серебром,

Я тотчас оскудела, –

И с горем пополам

те песни пела,

Которые пришли

по вкусу вам.

Стихи Буниной «пришли по вкусу» самым разным поэтам. Карамзин заметил, что «ни одна женщина не писала у нас так сильно». Крылов сам прочитал в публичном заседании «Беседы любителей русского слова» в ноябре 1811 года ее поэму «Падение Фаэтона» на сюжет из «Метаморфоз» Овидия. Бунина ответила благодарными и не лишенными самоиронии стихами:

Читая баснь паденья

знаменита,

Улыбкой оживил ты

лица всех гостей,

И честь того прешла

к стране пиита.

Во мзду заслуги сей

Я лавры, сжатые

тобою,

Себе надменно

не присвою.

Когда б не ты

ее читал,

Быть может, Фаэтон

вторично бы упал.

Кюхельбекер в 1820 году в рецензии на первый том трехтомного «Собрания стихотворений» Буниной воскликнул: «Какая сильная, живая поэзия!».

Зная о материальных затруднениях поэтессы, один из председателей «Беседы любителей русского слова» Шишков и полководец Кутузов выхлопотали ей у императора ежегодный пенсион в две тысячи рублей.

Переводя с французского, подражая античным авторам, Бунина не обошла вниманием русскую народную поэзию, отозвалась на события Отечественной войны, посвятила стихи воинам, погибшим при Бородине.

Полтора десятилетия она тяжело болела: рак груди не оставил ей шансов выжить – вот они, «телесные скорби и недуги». Под конец она проводила дни и ночи на коленях – ни сидеть, ни лежать уже не могла, но продолжала работать. Свою последнюю книгу, которая вышла за полгода до смерти, Бунина надписала Российской академии, пометив: «со смертного и страдальческого одра».

* Застольными в деревнях называются дворовые люди.

** Здесь – педагогов. (Ред.)

Песня в народном русском вкусе из местечка Веил-Брук

Отпирайтеся, кленовые!

Дружно настежь отворяйтеся

Вы, ворота Веил-Брукские!

Пропустите красну девицу

Подышать текучим воздухом!

Душно ей здесь взаперти сидеть,

За четыремя оградами,

За четыремя воротами!

Что за первыми воротами

Хмель к жердинкам прививается;

За вторыми за воротами

Ярая пшеничка стелется;

Что за третьими воротами

Круторогая коровушка

На пуховой травке нежится,

С резвым маленьким теленочком;

За четвертыми воротами

Стоит терем на пригорочке,

Бурным ветрам как игрушечка!

Нету терема соседнего,

Нету деревца ветвистого!

В терему том красна девица,

Чужеземная заморская,

Под окном сидит печальная!

Заплетает кудри черные

Через крупну нить жемчужную,

Слезы крупные роняючи,

Заунывно припеваючи:

«О! неволя ты, неволюшка!

Королевство чужестранное!

Холишь ты мою головушку

Пуще гребня частозубчата!

И хмелинка не одна цветет,

Вкруг жердинки увивается.

И пшеничка не одна растет,

Не былинкой, целой нивою!

Круторогая коровушка

Не одна в долине кормится!

Только я одна сироткою,

Будто пташка, взаперти сижу».

Между 1815 и 1817

На разлуку

Разлука – смерти образ лютой,

Когда, лия по телу мраз,

С последней бытия минутой

Она скрывает свет от глаз.

Где мир с сокровищми земными?

Где ближние – души магнит?

Стремится мысль к ним –

и не с ними;

Блуждает взор в них – и не зрит.

Дух всуе напрягает силы;

Язык слагает речь, – и ах!

Уста безмолвствуют

остылы:

Ни в духе сил нет, ни в устах.

Со смертию сходна разлука,

Когда, по жилам пробежав,

Смертельна в грудь вступает

мука

И бренный рушится состав.

То сердце жмет, то рвет на части,

То жжет его, то холодит,

То болью заглушает страсти,

То муку жалостью глушит.

Трепещет сердце – и престало!

Трепещет вновь еще сильней!

Вновь смерти ощущая жало,

Страданьем новым спорит с ней.

Разлука – смерти образ лютой!

Нет! смерть не столь еще

страшна!

С последней бытия минутой

Престанет нас терзать она.

У ней усопшие не в воле:

Блюдет покой и вечный хлад;

Разлука нас терзает боле:

Разлука есть душевный ад!

Когда… минута роковая!

Язык твой произнес «прости»,

Смерть, в сердце мне тогда

вступая,

Сто мук велела вдруг снести.

И мраз и огнь я ощутила, –

Томленье, нежность, скорбь

и страх, –

И жизненна исчезла сила,

И слов не стало на устах.

Вдруг сердца сильны трепетанья;

Вдруг сердца нет, – померкнул

свет;

То тяжкий вздох, – то нет дыханья:

Души, движенья, гласа нет!

Где час разлуки многоценной?

Ты в думе, в сердце, не в очах!

Ищу… всё вкруг уединенно;

Зову… всё мёртво, как в гробах!

Вотще я чувства обольщаю

И лживых призраков полна:

Обресть тебя с собою чаю –

Увы! тоска при мне одна!

Вотще возврат твой вижу скорый;

Окружным топотом будясь,

Робея и потупя взоры,

Незапно познаю твой глас!

Вотще рассудка исступленье, –

Смятенна радость сердца вновь!

Обман, обман! одно томленье…

Разлука не щадит любовь!

Разлука – образ смерти лютой,

Но смерти злее во сто раз!

Ты с каждой бытия минутой

Стократно умерщвляешь нас!

<1819>

Ангел смерти

Прелестное дитя, порхая,

стоны слышит;

Склонил из мака скиптр,

и вдруг всё тихо стало:

Напастей, горестей как будто

не бывало!

О, други! радуйтесь! страдалица

не дышит.