Адвокат и правозащитник Каринна МОСКАЛЕНКО: ПРАВДЫ НЕТ, НО В НЕЕ НУЖНО ВЕРИТЬ

Отправляясь на интервью с директором Центра содействия международной защите Каринной МОСКАЛЕНКО, автор полагал, что об этом центре в основном и пойдет речь. Но сама по себе Каринна как персонаж оказалась настолько интересна и парадоксальна, что подробнее о Центре содействия мы поговорим уж как-нибудь в другой раз.

— Каринна, как сочетаются адвокатская работа и правозащитная деятельность? Ведь это довольно разные ниши, и сидят в них порой очень разные люди. Вот Ходорковский тебе сколько платит?

— Много. На эти средства я смогу провести несколько бесплатных дел для тех людей, которые попали в жернова нашего правосудия, а денег у них нет.

— Давай начнем сначала. Как случилось, что ты стала юристом?

— Раньше я думала, что это вышло случайно. Теперь как человек верующий я понимаю, что ничего случайного в жизни не бывает. Когда я кончала школу в городе Остров-3 Псковской области, мне попалась на глаза книжка судебных речей дореволюционных русских юристов, они меня очень увлекли. Отец был участник войны, генерал, работал в сверхсекретной сфере военной космонавтики, командовал дивизией. Мама — врач. Как попали в их библиотеку речи юристов, установить так и не удалось.

— Судя по имени Каринна — ты армянка?

— Разве не видно? Все мои предки были армянами до десятого колена. Рожать меня мама в 1954 году уехала в Баку, а выросла я на Украине, моим первым языком был украинский. Потом отца еще несколько раз переводили, пока мы не осели в Псковской области. Там я и выросла и окончила школу. Само слово «армия» в то время было для меня священно: вокруг меня все так к этому относились. В школе я верховодила пионерской организацией, была председателем дружины. Увлекалась самодеятельным театром. Но когда пришло время поступать в институт, выбрала юридический факультет Ленинградского университета. Я мечтала о партийной карьере, собиралась отдать все свои силы борьбе с преступностью. Надо мной потешался весь факультет, в том числе мой будущий муж Женя Москаленко, который был на три курса старше и впоследствии стал-таки прокурором.

— Как же с такими настроениями ты оказалась в адвокатуре?

— У нас была замечательная преподавательница уголовного процесса — Полина Соломоновна Элькинд. Она повела нас в Ленгорсуд слушать реальное дело об убийстве. Я всей душой сочувствовала прокурору, но и речь адвоката была, видимо, настолько убедительной, что я бросилась к Полине Соломоновне: она же защищает преступника, как так можно?! А потом Полина Соломоновна инсценировала с нами судебный процесс. Она взяла канву реального дела, а меня назначила адвокатом. Я доказывала наличие в действиях «подзащитного» необходимой обороны и была убеждена, что его оправдают. Потом Полина Соломоновна показала нам реальный приговор: он был не только обвинительным, но и очень жестоким. Она говорила с нами об обвинительном уклоне в правосудии — в те годы, в середине семидесятых, это была настоящая крамола. И постепенно я поняла, что обвинять в этой стране всегда найдется кому, а вот защитить…

— В адвокатуру, тем более в Ленинграде или Москве, в то время устроиться было нелегко. У тебя был блат?

— На четвертом курсе я родила дочку, мне дали «свободный диплом», и я уехала в Москву, куда перевели отца. Но к этому времени набор в адвокатуру уже прошел. И вот насчет блата. У отца как у крупного военного были знакомства в горкоме партии, оттуда позвонили в МГКА — Московскую городскую коллегию адвокатов. А там их послали: если будете на нас давить, мы ее вообще не возьмем. Я пришла на следующий год, это был 1977-й, но на меня уже косились с подозрением. В МГКА тогда брали не больше двадцати стажеров, шансы мои были невысоки, но вдруг сам Борис Ефимович Змойро, один из самых маститых адвокатов того времени, заинтересовался темой моей дипломной работы: частные определения. Суды тогда выносили их в том числе и в адрес адвокатов, а я доказывала, что это незаконно. Змойро взял меня к себе стажером — это было неслыханное везение. Он учил нас не тому, как брать «миксты» (на адвокатском жаргоне — гонорар помимо кассы. — Л.Н.), — он учил настоящему процессу и настоящей адвокатской этике.

Разумеется, как только меня зачислили в штат юридической консультации, я пришла к парторгу — им был тогда Сергей Ефимович Каждан — и спросила, смогу ли я здесь вступить в партию, потому что на юрфаке это было почти невозможно. Он на меня странно посмотрел и переспросил: «Девушка, а вы уверены, что вы этого хотите? В адвокатуре ведь нет, вы знаете, ни чинов, ни начальников…». Поскольку я настаивала, он сказал, что, мол, давайте годик на вас поглядим, а там решим. Когда через год он напомнил мне, что пора подавать заявление, что он будет рад укрепить нашу парторганизацию молодежью, я сказала: «Ни-ког-да!».

— Интересно. И что же на тебя так повлияло?

— Я по-прежнему верила в коммунистическую идею. Но я больше не верила ни в КПСС, ни в справедливость советского суда и тем более — прокуратуры.

Я сразу попала в качестве адвоката по назначению (обязательная защита подсудимого, у которого нет средств на оплату адвоката. — Л.Н.) в знаменитое дело об аттракционах в парке Горького. Настоящие аттракционы были в зале: один обвиняемый сидел в шапке — слушал голоса инопланетян, другой излагал свои показания в стихах, бывшая старшая кассирша тут же кормила грудью младенца... Все умнющие ребята, как на подбор: 21 человек на скамье подсудимых. Они интенсифицировали работу аттракционов, сдавали государству выручку по самой высокой ставке, но, пуская одни и те же билеты в оборот по нескольку раз, клали в карман огромные по тем временам деньги. Конечно, это была частнопредпринимательская деятельность, которая в СССР была запрещена, но им «натянули» знаменитую статью 93-прим: «Хищение государственной собственности в особо крупных размерах». Там санкция была вплоть до расстрела. Ну ладно, накажи, но не ломай же всю жизнь молодым и талантливым ребятам... Восемь из них получили по максимуму — 15 лет, в том числе и мой подзащитный.

Я и сама тогда считала частнопредпринимательскую деятельность преступной, но еще большим преступлением было то, как велось следствие. Я узнала, как людей обманывали, как «натягивали» сумму, повесив на подсудимых весь парк Горького со всеми потрохами. На последнем свидании с подзащитным я плакала, он меня утешал: «Ничего, Каринна Акоповна, хорошо, что не шестнадцать» (расстрел. — Л.Н.). Я за два дня поседела, у меня и сейчас вот тут клок седых волос, я их закрашиваю.

И тогда мама сказала, что мне надо идти в театр.

— В театр?!.

— А что? Мама нашла объявление в газете: «Театр-студия на Лесной» объявляет набор в труппу. Приглашаются молодые люди и девушки не старше 25 лет. Мне было двадцать шесть. Первый тур я прошла. А во втором и третьем я участвовать не могла, потому что мне надо было ехать в командировку. Но меня все равно взяли. Днем я работала в адвокатуре, а вечером репетировала и играла в театре. Я играла главную роль в пьесе Джона Патрика «Странная миссис Сэвидж». Про то, как богатую пожилую даму родственники запихнули в сумасшедший дом, чтобы она не раздала состояние бедным. И вот там она (то есть я, даже без грима) встречает по-настоящему нормальных людей, а те, кто ее туда засадил, оказываются уродами. Наш режиссер Геннадий Трегер говорил, глядя в пространство: «Почему-то в советских театрах эту пьесу не играют…». Это были 1981—1984 годы.

— Интересно. А куда ты девала дочку?

— Дочку я брала с собой. Ее воспитывала труппа. С Женей Москаленко мы в это время вместе уже не жили, хотя продолжали очень хорошо относиться друг к другу. Это вышло само собой: ведь у нас дом всегда был открыт для гостей, но к нему приходили прокурорские, а ко мне — адвокаты. И это были два мира, абсолютно несовместимые друг с другом. Мы, может быть, так и не развелись бы никогда, если бы я не встретила своего будущего нынешнего мужа, с которым меня познакомили друзья из клуба подводников.

— Секунду. Про подводников у нас пока речи не было.

— Это очень просто. В 1985 году наша труппа поехала в Крым по приглашению клуба подводного плавания ВНИИСЭ — Института судебных экспертиз. Мы играли спектакли в лагере подводников и местном Доме офицеров, а нам за это разрешали нырять в закрытых водах. И вышло так, что мы втянули их в театр, а они нас — в подводное плавание. И так мы ездили в разные места погружаться каждый год. К 1989 году, когда я встретила у них своего будущего мужа, театр фактически распался после смерти режиссера, а подводное плавание осталось.

— И все это не мешало работе в адвокатуре?

— Нет, я даже довольно успешно — насколько это было возможно в тех рамках — работала. Примерно в эти годы я защищала в Верховном суде по первой инстанции одного бывшего замминистра союзного значения. Он был осужден за взятки, я считаю некорректным называть его имя. В следственном изоляторе он стал переосмысливать свою жизнь, и мы говорили об этом: как он, идейный человек и коммунист, приехал в Москву и понял, что на самом деле здесь все ложь и лицемерие. И, поняв это, он начал брать взятки. Я даже построила на этом его защиту. Но мне был интересен путь его падения — я даже находила в нем какие-то параллели с моим собственным прозрением. Ведь я тоже постепенно все яснее и яснее понимала, что кругом все — ложь и лицемерие. Но у меня была такая идея, что раз я противопоставляю себя государству, то я должна быть независима от него, то есть у меня все должно быть кристально чисто. Я считала невозможным брать с клиентов деньги помимо кассы. Я брала «миксты» всего дважды, но понимала, что это плата за реальную работу и мне нечего было стыдиться. Потолок зарплаты в адвокатуре в советское время был 330 рублей — куда уж больше! Тогда еще можно было прожить и на сто рублей в месяц и ни о чем не думать…

— Тебе так кажется?

— Ну, все ведь зависит от потребностей. Ко мне на дачу как-то приезжал Коля Гагарин (интервью с адвокатом Гагариным — см. «Новую газету» № 17. — Л.Н.) и говорит: «Что это за монастырская бедность?». А по-моему, ничего. Я и сегодня так работаю: если у клиента денег нет, я могу защищать его и бесплатно. А если деньги у него есть, я назначаю гонорар по достаточно высоким ставкам, как все, но только через кассу. В нашей стране невозможно чувствовать себя и богатым, и счастливым — это как будто ты кого-то обокрал.

— Расскажи, как ты стала правозащитницей.

— Это было в начале 90-х годов. Адвокаты, и я в том числе, все чаще добивались результатов по уголовным делам, в практике появились даже оправдательные приговоры, что раньше было немыслимо. И вот однажды в районный суд, прямо в зал, где я вела защиту одного мальчишки и добилась его освобождения из-под стражи, пришли члены делегации американских юристов. Они захотели познакомиться со мной поближе. А мне надо было дочку из школы забирать, в кармане ровно двадцать копеек. В общем, мы на их такси заехали за дочкой, которая выступала в роли переводчицы, и поехали домой. Как раз накануне, зная, что денег до конца месяца мне не светит, я наварила огромную кастрюлю борща. Американцы были в восторге. Я с ними провела еще день (все коллеги, которым я позвонила, нерешительно отказывались). Потом американцы пригласили меня в США: мы вам там покажем и суд, и тюрьмы, и все такое… Я говорю: да-да, шлите приглашение. Сама-то знаю, что я кругом невыездная: и по папе с его военной космонавтикой, и по мужу, который в это время прокурорствовал в составе ограниченного контингента войск в Афганистане… И вдруг через два года (с Москаленко мы как раз развелись) звонят из ОВИРа: собирайтесь, мол.

Что такое была Америка для русских в то время? Я не буду все это описывать, ты, вероятно, и сам видел, в том числе их тюрьмы — лучше наших гостиниц…

— Да, видел.

— В общем, я вернулась с таким настроением, что мы живем тут, как дикари, что надо что-то делать. В 91-м (я как раз родила сына во втором браке) за меня взялся известный адвокат и правозащитник из Питера Юрий Шмидт. Он меня познакомил с Валерием Абрамкиным, который, сам отсидев по политической статье, занимался защитой прав заключенных. Потом я познакомилась с МХГ — Московской Хельсинкской группой. Вскоре я уже консультировала целый сонм этих правозащитных организаций, которые тогда сидели в здании бывшего ЦК ВЛКСМ.

По одному из дел, которое я вела в то время, я столкнулась с невозможностью найти правду внутри страны. Зампредседателя Верховного суда, к которому я пробилась на личный прием, вроде бы был со мной согласен (речь шла об альтернативе между убийством и несчастным случаем), но потом я получила за его же подписью отписку: оснований для принесения протеста нет. Во второй раз на прием меня по существующим правилам не записывали. Вот тогда и закричала в запале, что буду жаловаться на них в ООН.

Мне самой это тогда казалось скорее шуткой. Но в 1994 году я поехала на курс международного права в Бирмингеме (пришлось заодно освоить и английский язык). Я поняла, что в России необходимо создать такой же Центр содействия международной защите прав человека, в каком я работала в Лондоне.

Сначала мы помогали людям обращаться в Комитет по правам человека в ООН, юрисдикцию которого Россия признала в 1992 году. Затем, когда мы признали и юрисдикцию Страсбургского суда по правам человека (1998), мы стали готовить обращения туда.

У нас на счету есть два решения КПЧ ООН в пользу наших заявителей, одно выигранное дело в Европейском суде, несколько принятых к рассмотрению заявлений. Чаще всего они касаются несправедливого суда, невыносимых условий содержания под стражей, несоразмерных сроков предварительного заключения, включая те месяцы и даже годы, которые обвиняемые (но еще не осужденные) «числятся за следствием и судом».

— Кто оплачивает деятельность центра?

— Были периоды, когда мы сами из своего адвокатского кармана платили за это «удовольствие». Затем мы стали получать гранты от Фонда Сороса, Фонда Форда, швейцарской «Дороги свободы», других международных программ.

— Сохранила ли ты веру в правосудие?

— Конечно. Ведь без этой веры адвокату работать нельзя. Хотя в последнее время суды и судьи не становятся лучше, в том числе об этом свидетельствуют и проводимые в нашем центре исследования. Суды закрыты и не принимают ничьих советов, ничьей помощи — и прежде всего со стороны адвокатов. Был какой-то всплеск демократизации судебной системы в начале 90-х годов, но затем все вернулось к той же точке: судьи по-прежнему чувствуют себя государственными чиновниками, они в большей или меньшей степени, прямо или косвенно поддерживают сторону обвинения, а не наблюдают за состязанием сторон. Число оправдательных приговоров опять снизилось до долей процента.

— Интересен круг, который описала твоя судьба. Ты начинала в семидесятые годы с веры в коммунизм, а сейчас заканчиваешь тем, что отчетливо и азартно противопоставляешь себя государству. Двадцать лет назад тебя назвали бы диссиденткой и отправили в сумасшедший дом, как героиню твоего спектакля…

Пользуясь случаем, мы не можем не задать тебе еще один вопрос: как чувствует себя твой подзащитный Ходорковский, как он готовится к процессу?

— Чувствует он себя нормально, не падает духом, хотя встреча с правосудием принесла массу разочарований. Мой подзащитный стойко переносит все лишения, активно работает с материалами дела и готовится доказывать свою невиновность в суде. Он поддерживает контакты с общественно-благотворительной организацией «Открытая Россия» и продолжает по мере возможности заниматься общественно-благотворительной работой.