МЕЛОДИЯ «ПОБЕДЫ», ИЛИ ДЕМОНСТРАЦИЯ ПРОТЕСТА ГЛУХОНЕМЫХ

Отрывок из документальной повести «Дикое поле»

       Ефим Бершин — поэт и прозаик. Он из того поколения нынешних 40—50-летних, которого в годы брежневского застоя крайне дозированно и неохотно допускали до печатных станков, а в «свободной России» просто потеряли из виду. Даже после того, как прошел шок сначала от шоковой терапии, а потом от дефолта, следить за творчеством не самых «раскрученных» писателей по-прежнему трудно — литературные журналы и книги перестали быть общедоступными.

       Ефим уже много лет живет в Москве, но Молдавия, Приднестровье — его родные места...

       «Мелодия «победы» — отрывок из художественно-документальной повести «Дикое поле», повести о зарождении и развитии конфликта между Приднестровьем и Молдавией, закончившегося кровавой войной 1992 года. Сама книга выйдет нынешней осенью в издательстве «Текст» с предисловием Григория Померанца.

       Ефим Бершин — свидетель этой войны, на которой работал в качестве корреспондента «Литературной газеты».

       —

се равно я ничего не понимаю! — всплеснул руками Мартин. — Мы здесь думали, что после распада империи и установления демократии у вас все изменится к лучшему, людям станет легче дышать. То, что ты рассказываешь, перечеркивает все наши представления.

       — Понимаешь, нам раньше действительно не давали дышать. Потом разрешили, но было уже поздно: воздух исчез.

       — Как это исчез?

       — А так. Его выпустили. Видел, как выпускают воздух из футбольного мяча? Так и у нас произошло. Дышать разрешили, но дышать стало нечем.

       — Но куда же он все-таки делся? — допытывался Мартин.

       — А черт его знает. Выпустили, и все. Может, продали. Как балет или хоккеистов.

       ...Я вдруг почувствовал, что нечем дышать. И не потому, что в этом парижском кафе, где мы с Мартином встретились через год с небольшим после окончания приднестровской войны, было очень уж душно. Дело было в чем-то другом. Стеклянная терраса, за которой мы сидели, со стороны, наверное, напоминала аквариум. И мы были в нем двумя говорящими рыбами. Вечно влюбленные французы, в обнимку проходя мимо, то и дело останавливались и с любопытством поглядывали в нашу сторону.

       — Но есть же какие-то законы! — пытался найти для нас выход Мартин.

       — Нет таких законов. Единственный закон, который нам нужен, — это закон о защите законов ветра. Понимаешь, мы всегда жили по законам ветра. В какую сторону подует — так и живем. А как только ветер выпускают, мы начинаем задыхаться, и жизнь уходит.

       Вдруг я просто физически почувствовал острое беспокойство и даже страх. Несколько секунд потребовалось, чтобы сообразить, что опасность исходит от мелодии «а-ля шансон», которую завела за своей стойкой мадам. Ничего страшного в ней вроде бы не было. Но во мне уже срабатывал приобретенный за последние годы инстинкт — захотелось плюхнуться животом на пол.

       Мы вышли на набережную. По Сене медленно ползла куча огней. Будто плавучий взрыв с музыкой. Теплоход был такой широкий, что едва умещался в гранитных берегах. На носу его торчали несколько мощных прожекторов, которые буквально затапливали своим светом набережную. На мгновение меня ослепило. Я закрыл глаза руками и вдруг вспомнил… Я вспомнил, где слышал эту мелодию.

огда взорвался первый снаряд, предварительно разодрав воздух диким разбойничьим свистом, я успел сообразить, что он угодил в здание напротив — в гостиницу «Днестровский сад». Краем глаза успел заметить, что от автомобильной стоянки у горсовета, где я поджидал водителя, в сторону близлежащих кустов побежали люди. В этот момент раздался еще один свист, а за ним — глухой грохот.

       Снаряд разорвался с противоположной стороны горсовета. Пробежав несколько метров, я с размаху плюхнулся на асфальт возле раскрытой настежь дверцы «Жигулей» и закрыл голову руками. Страшный взрыв потряс воздух где-то совсем рядом. После некоторой паузы все стало сливаться в едином грохоте разрывов. Понять, кто стреляет и откуда, было невозможно. Мины, «Рапиры», «Алазань» — все взрывалось, объединялось в нечеловеческой какофонии, расслаивающейся где-то совсем недалеко, над головой.

       И в тот момент, когда, казалось, кроме разрывов, никаких иных звуков в природе больше не существует, вдруг возникла мелодия. Она звучала где-то прямо над головой — размеренная, лиричная, щемящая. Иногда она как бы истончалась и таяла в грохоте, но потом снова возвращалась, спокойно собирая осколки расстрелянного мира и возвращая ему видимость гармонии.

       Когда обстрел прекратился, я осторожно, не отрываясь от земли, повернул голову. Стало вдруг так тихо, что даже виски заломило. Но мелодия продолжала звучать. Справа зашевелились кусты. Значит, кто-то еще живой. Привстав и оглянувшись, я понял, в чем дело. Шофер «Жигулей» бросил машину с включенным приемником, а сам побежал спасаться. Видимо, перед самым обстрелом он с этим приемником возился, потому что он болтался на нескольких проводах, едва не доставая сиденья. И мелодия раскачивалась в такт разрывам.

       — Так в кафе была та самая музыка? — спросил потрясенный Мартин. — И чего же они хотели?

       — Победы.

ивилизованное человечество» выдвинуло чудовищную формулу победы: «Победа — это уничтожение». Уничтожение врага. Любой ценой. Уничтожались целые классы, партии, нации и даже государства.

       Но никому до конца ничего уничтожить не удалось. Несмотря на то, что в сталинском СССР работала гигантская общественно-политическая система уничтожения с целым комплексом исполнительных механизмов, с политической субкультурой, обеспечивавшей ее существование, исторический результат — ноль. Победить человека силой невозможно. Можно только убить. Одного, сотню, миллион. Но это не будет победой. Тем не менее после распада Советского Союза новообразованные государства почти в том же виде сохранили основные элементы тоталитарного строя и политическую культуру тоталитаризма. Только во многих из них, как, например, в Молдавии, на смену коммунистической идеологии пришла идеология национальная, и тоталитаризм приобрел явные черты нацизма.

       —

о ведь чем-то их действия были оправданны? — спросил Мартин.

       — А как же! Они пытались удержаться на плацдарме. А для этого нужно было накрыть огнем не только район обороны, но и сам город. Нужно было убить как можно больше, чтобы им не помешали. И они в этот день своего добились и праздновали победу.

       — А что было на другой день?

       — На другой день по их плацдарму выпустили полторы тысячи мин и заставили молить о пощаде. Можешь не сомневаться: жертв было не меньше. Это и называется победой. Только очень скоро победившие начинают понимать, что никакой победы нет. Что именно они и потерпели поражение. А если победа и есть, то далеко не полная. Ведь у убитых остались дети, сторонники, единоверцы. Их тоже надо убить. Хотя и это не будет победой. Надо уничтожить все, что напоминает о враге, — книги, памятники, города, языки. А потом обнаруживается, что ты сам — враг своего врага — сам себе о своем враге и напоминаешь. Оказывается, вы были единым целым. И уже ничего не остается — ни сил, ни желаний, ни цели. И ты уже не помнишь, зачем убивал. Потому что мертвые не помнят. Слепые — не видят. Оглохшие от разрывов — не слышат.

       Прожектора теплохода высветили на набережной странную демонстрацию: люди переговаривались при помощи мимики и жестов, как в пантомиме. Это была демонстрация протеста глухонемых. Они несли над головами здоровенный плакат, на котором крупными буквами было написано: «Мы такие, как все!».

голове все-таки звенело. Пошатываясь, я шагнул к «жигуленку» и рванул на себя приемник. Мелодия исчезла. И как только она исчезла, на меня обрушилась страшная, зловещая тишина. Я осторожно прокрался вдоль стены горсовета и заглянул за угол. И увидел у крыльца огромную воронку, в которую откуда-то сверху стекал тоненький красный ручеек. В этот момент что-то влажное коснулось моего затылка. Я поднял голову.

       Это была огромная, еще не заснувшая рыба с торчащим сквозь нити авоськи плавником. Она смотрела на меня мутным взглядом, словно приглашала заснуть вместе с ней. Авоська была зажата в крепкой мужицкой руке, которая неуклюже свешивалась с дерева. Тела не было. Была только рука.

       Я обвел взглядом растущие рядом деревья и кусты. Все они были увешаны остатками человеческих тел. Женская грудь сочилась кровью. Остроконечная туфелька запуталась в чьей-то седой шевелюре. Там же, на одной из веток, висела раскрытая дамская сумочка с немудреной косметикой.

       Пронзительный бабий вопль заставил меня сдвинуться с места. И я просто пошел вперед, сопровождаемый этим криком и засыпающим рыбьим взглядом.

естого июля 1992 года в здании Дубоссарского горсовета собрались на совещание руководители городских предприятий. Настроение было приподнятое, потому что накануне было заключено соглашение об очередном прекращении огня.

       Опять поверили. И стали обсуждать вопросы восстановления городской экономики и коммунального хозяйства. Обсудили. Двинулись к выходу. Когда всей группой вышли на крыльцо, в него угодил снаряд. Мертвых руководителей по частям разметало по земле, по деревьям и кустарникам. Восемь человек. Или всего восемь. У войны своя арифметика.

еожиданно грянул гром, и я вздрогнул.

       — Что, похоже на взрыв? — понимающе спросил Мартин.

       Я не ответил. Только поежился. Хотя долго еще шарахался от неожиданных звуков.

       В очередной раз возвращаясь из Приднестровья через Одессу, мы с приятелем забрели на пляж десятой станции Большого Фонтана. На пляже было тихо и малолюдно. Мы мило беседовали. Вдруг раздалась автоматная очередь, и мы дружно рухнули на песок. Потом смущенно поднялись. Оказалось, прежде чем сделать очередное объявление, спасатели постукивали в микрофон пляжного громкоговорителя, проверяя таким образом его исправность. А наутро я проснулся от артиллерийской канонады и вжался в пол. Это за окном выбивали ковры...

рянул гром, и демонстрация глухонемых стала разбегаться. Влюбленные заскакивали в светящиеся двери кафе, спасаясь от первых капель. Торговки каштанами спешно накрывали свои лотки. Я вдруг сообразил, что сжимаю в руке странный предмет: глянул — зубочистка. Повертев ее, понял, что зубочистка — с сюрпризом. К ней был приделан крохотный купол, и она раскрывалась, как зонтик. Мартин засмеялся. Оказывается, и он утащил из кафе такую же.

       Мы спустились к воде. Здесь, где не светились витрины, было по-настоящему темно. Гроза уже уверенно смешала все звуки и погрузила Сену во тьму. В раскатах грома все отчетливее слышалась канонада. А из мрака выплывали картины недавних трагедий и всех немыслимых катастроф, которые еще только поджидали за ближайшими поворотами. И надо было спасаться. И мы, весело смеясь, раскрыли над головами свои зубочистки. И так стояли.