ЗДЕСЬ ВАМ НИЧЕГО НЕ ПРЕДЛОЖАТ ДВАЖДЫ

#Как я не взял свою первую и последнюю взятку

_Так говорили и стенали во мне два страшных и противоречивых голоса, и еще один, третий, кричал: «Увы! Увы! Где моя невинность? Увы! Где дни моей юности?» Альфред де Мюссе «Исповедь сына века»._

**В** дни тягостных раздумий о несовершенстве мира раз за разом возвращаюсь к давно мучающему меня вопросу: почему, будучи по определению (как журналист) существом продажным, влачу столь жалкое материальное существование? Почему никто ничего не предлагает? Где, в конце концов, та касса, в которой я должен получать свои сребреники за распродажу родины в розницу и оптом? Вон честный и прямой старик Макашов давно называет меня «писучим придворным мажордомом», что конечно, лестно, но — где деньги, Зин?.. Нет денег.
Спросил однажды у Бовина: «Ну вам-то, Александр Евгеньич, хоть раз взятку давали?».
Бовин задумался.
Кстати, о Бовине.
Году в 1990-м, оказавшись в президиуме важного собрания, я получил из зала записку: «Вчера или сегодня? Коньяк или водка? Твой Бовин», что несомненно свидетельствует о его наблюдательности и умении четко формулировать. В 1992-м в Тель-Авиве, в кабинете российского посла, мы с Наташей Геворкян и самим послом (посол сидел под государственным флагом в необъятных джинсах и рубашке с открытым воротом) увлеченно разучивали местную песню, начинавшуюся: «Над Синаем тучи ходят криво...» и заканчивавшуюся словами:
...Три дантиста,
три веселых друга,
Исаак, Абрам и Моисей.
А еще он попал в путеводитель по Берлину. Там, где говорится о старейшей берлинской пивной «Последняя инстанция», специально отмечено, что здешний «айсбайн» (свиную ногу) человек съесть не в состоянии. И что в истории заведения был лишь один случай, когда посетитель съел два «айсбайна». Им был Бовин.
...В тот раз он дарил мне свою книгу «Пять лет среди евреев и мидовцев» с посвящением: «Паше Г. от Саши Б.» (Кстати, подзаголовок у этой книги — «Записки ненастоящего посла», хотя, если уж «по серьезу», послом он был самым настоящим, едва ли не самым эффективным в нашей постсоветской дипломатии.) В общем, Бовин подумал и ответил: «Понимаешь, Паша... Надо было начинать раньше и с немногого. А теперь нам с тобой мало предлагать неловко, а много — людям непроверенным — не за что...» И вздохнул горестно. А я перелистал страницы своей несложившейся жизни...
...И правда, могло, все могло сложиться иначе!...
Когда-то, еще в начале 80-х, я писал в «Комсомолке» об истории аспиранта из Львова Васи Зайца. Был Заяц круглым отличником и физиком-ядерщиком. Но сдуру подружился с девочкой Олей из Львовской же консерватории. А потом раздумал жениться. А Олина мама пошла к ректору и в общественные организации. И те стали уговаривать Васю, относились к которому очень хорошо, не валять дурака и не бросать тень на свой моральный облик («Да потом разведешься!» — советовали старшие товарищи). А тот уперся.
И Васю исключили из комсомола, выгнали из аспирантуры, лишили распределения и направили (а куда ж аморального типа?) в сельскую школу преподавать что сможет. Ну Вася в отчаянии мне и написал. История эта, кстати, тянулась уже около года.
Приехал я во Львов, пообщался с фигурантами, тем, в общем-то, было неловко, интеллигентные все люди, с учеными как-никак степенями. Вот только вместо девочки Оли секретарь обкома показал лишь справку из женской консультации о ее беременности, и по срокам выходило, что девочка уже родила. «И как она?» — сочувственно спрашиваю я. «А сейчас узнаем», — отвечает секретарь и куда-то звонит.
И тут на моих глазах разворачивается полный Хичкок. Выясняется, что справка — поддельная, и значит, ни в каком сочувствии девочка Оля не нуждается. И все вздохнули с облегчением. И на моих буквально глазах восстановили Зайца в ленинском комсомоле. А значит — и в аспирантуру вернуться можно. А распределение? На моих глазах связались с Киевом, с самим академиком Патоном, и сам академик Патон тут же позвонил во Львов академику Паламарчуку, и тот Зайца тут же к себе и определил... Умели, умели люди работать!
А я вернулся в Москву и написал обо всем этом заметку.
И проходит еще месяц.
Сижу в редакции, звонок по внутреннему. «Та это За-яць...» — «Василь?» — «Та ни, это его па-па...» Заказал пропуск. Входит в кабинет милейший мужичок, директор как раз сельской школы, спасибо, говорит, огромное за сына, все у сына нормально теперь, кошмар кончился, объявлена дата защиты... Дарит банку домашнего варенья и аппетитный кусок сала. Спасибо, говорю, большое. А старший Заяц помялся и еще что-то протягивает. «А это, — говорит, — вам, Павел Семенович, на пи-и-во...»
Надо сказать, что в то время я очень редко видел сторублевки, и показалось мне, что протягивает мне Заяц рубль. И это особенно возмутило. «Да как вы можете?!.. Да заберите вы ваши деньги!.. Да как вам не стыдно...» И тут-то и вижу, что это — сто...
В этот же вечер, когда не только сало, но и варенье были съедены с товарищами по работе, наступило запоздалое раскаяние. Мне, конечно, советовали немедленно отбить во Львовскую область телеграмму с одним словом: «Передумал», — но, как известно, даже один рубль обратной силы не имеет...
Видно, Бовин прав.
...И мы с Бовиным налили еще по рюмке.