еатральный Гоголь» сейчас — Гоголь перенасыщенный, конденсируемый заново из самых тонких (и тяжелых) испарений подтекста. Из черновиков, из страхов. Сие свидетельствует не о бесцеремонности потомков, а об актуальности Гоголя. Он как ночной кошмар — не очень избирателен в общении. Является всем.
лучших постановках последних лет действие ведут тьма и свет, скрипы и шорохи. Хрестоматийный текст уходит в подтекст спектакля. А подтекст передан на сцене почти перформансом. Нынче не играют Гоголя, а н а в е в а ю т, наводят его, как гипнотический сон. Молодой режиссер Миндаугас Карбаускис прочитывает «Старосветских помещиков» не нам, а вместо нас. Но очень талантливо.
ластика Гоголя в постановке Карбаускиса выдерживает укрупнение малой сцены.
Афанасий Иванович — Александр Семчев. Пульхерия Ивановна — Полина Медведева. Его добродушная грузность, блаженная домовитая дородность, пестрый, пущенный розами и турецкими огурцами жилет и ее худое, тонкое, собранное лицо под лопастями крахмального чепца напоминают о потемневших портретах топорной уездной работы. Эти портреты дороги сердцу: они родовые.
Что же до любви старичков... На сцене МХАТа она в иные моменты кажется личным их чудачеством, патологией непомерного разрастания — как Нос у майора Ковалева, как Шинель у Башмачкина. (Скорее, как Шинель — надо же чем-то греться в темном, полуживом, зарастающем бурьяном мире.)
А вот преобладание в их дуэте сильного, деятельного и зоркого женского начала над началом мужским (добродушно-сонным, разнеженным в своем патриархальном мире, как младенец в исполинской дубовой люльке) пугает и тяготит. Да неужели уже у Гоголя Миргород был миром вечного детства (и оттого — вечного материнства)? И не из этого ли росли все беды «Миргорода, который мы потеряли»?
Ключевыми для сюжета становятся предсмертные слова Пульхерии Ивановны:
— ...На кого оставить вас, кто присмотрит за вами, когда я умру? Вы как дитя маленькое: нужно, чтобы любил вас тот, кто будет ухаживать за вами.
А дом, сад и Афанасий Иванович остаются на попечении тех, кто их не любит.
Спектакль Карбаускиса в равной мере о старосветских помещиках и о старосветских дворовых. Комнатный мальчик (Никита Зверев), ключница Явдоха (Юлия Полынская) и Девки (Елена Лемешко, Ольга Литвинова, Янина Колесниченко, Юлия Шарикова), едва упомянутые в повести, составили во МХАТе чуть ли не основу спектакля. Молодые актеры МХАТа, «Табакерки», студентки Школы-студии МХАТ одеты в широчайшие рогожные хламиды, в дикие домашние носки из грубой шерсти, в лопнувшие по швам красные сафьяновые чувяки (костюмы Светланы Калининой). Т а к одеваются там, где все свои, а чужие не ходят, где пустырь с будяками надежно заменяет железный занавес. Некого бояться. Не чего стыдиться. Нечего делать. Что ж, делать нечего...
Так лениво и разымчиво заметают осколки в угол, так фактурно, с мучительным усилием бьют летних мух, так томятся от безделья, безнаказанности, безграмотности, так липнут к могучему и слабоумному Дворовому мальчику с пухом в волосах только в сонном царстве, в Миргороде, заменившем мир.
...Они преображаются в гусей (а то ли изображают их под хохоток барина). С изумлением вертят в руках свежее, не отмытое от помета яичко.
В это яичко вновь, как в первобытной космогонии, сошелся и окуклился их мир.
При этом они постоянно, как безумное зеркало, повторяют чету хозяев.
Между Дворовыми и четой Товстогубов разница в одном: старосветские помещики любили друг друга.С их уходом из этого одичалого мира уходит и любовь.
Страшны похороны Пульхерии Ивановны: Девки, изнемогшие от рытья ямы, разваливаются на сене, перебрасываясь пословицами о жизни-смерти, — одна другой хлеще. Афанасий Иванович глядит на них с бессмысленной лаской...
Страшна сцена «ухода» за ним. Ключница в пестром полукафтанце, сшитом из капота покойницы, кормит Афанасия Ивановича ржавым и твердым, как железо, яблоком, пропихивая корм твердым пальцем в глотку. (Другой палец бродит у барина под жилетом.)
Сил и разумения у него хватает только на то, чтобы кротко отвернуться. Вскорости хоронят его самого: прочно, как татары при Калке, усевшись на гроб, Девки с сизым румянцем на щеках затягивают сильными низкими голосами народные песни.
Очень красивые песни. Их пять. У каждой своя, самобытная и заветная. Унисон нескладицы становится общим протяжным воем.
Театр смотрит на старый чинный сюжет с павлиньими глазками по переплету через прицельную оптику начала ХХI века. «Пророком, предсказывающим назад» оказывается не историк, а театральный режиссер. (Миндаугас Карбаускис — выпускник РАТИ 2001 года, ученик П.Н. Фоменко. Это его второй спектакль на большой сцене. Первым была пастораль Т. Уайлдера «Долгий рождественский обед», поставленная в «Табакерке».)
...«Старосветские помещики»-2002 точно прочитаны театром п о с л е «Вишневого сада», «Котлована» и «Архипелага ГУЛАГ». Поиски утраченного времени здесь равны поискам анамнеза, корней общей наследственной болезни.
Но диагноз не переведешь в слова. Он — в шифре, в пластике молодых актеров.
{{subtitle}}
{{/subtitle}}