Умер Саша Аронов. Я узнал об этом случайно, в субботу. Я виноват, что не был у него в его последний день.
Когда мне было семнадцать лет, я, мальчик из окраинного района Москвы Очакова, сказал: «Что мне делать? Меня не приняли на факультет журналистики». Аронов сказал: «Иди к нам, в «Московский комсомолец».
Это была газета молодежной интеллигенции. Я видел в коридорах Анатолия Гладилина, Николая Глазкова, Бориса Слуцкого. Я очень виноват перед Сашей, что не смог ему помочь.
Только во все наши времена нашей юности я читал его стихи:
Остановиться, оглянуться,
Внезапно вдруг на вираже,
На том случайном этаже,
Где нам доводится проснуться,
Ботинком по снегу скребя,
Остановиться, оглянуться,
Увидеть день, дома, себя,
И тихо-тихо улыбнуться.
Ведь уходя, чтоб не вернуться,
Не я ль хотел переиграть:
Остановиться, оглянуться,
И никогда не умирать...
Саша! Прости, что ты умер.
Мы умеем не замечать. Даже замечательного не замечаем
Рядом с нами жил, и не тихо, а в последние годы издавался, больше того — печатал свои стихи в своих же колонках одной из самых тиражных газет страны — «МК» — большой русский (российский) поэт, ни на кого не похожий, пронзительный, добрый и мудрый (да-да!), а мы…
Вроде бы и цензуры нет. Политической. Зато никуда не деться от корпоративной, работающей по простенькому принципу военных самолетов: свой — не свой.
И вот результат: про него всерьез не писали критики, его имя ни разу не фигурировало ни в каких long-short-листах ни одной премии, его авторские вечера не проходили ни в Политехе, ни в ЦДЛ. Хотя начинал он вместе с Беллой Ахмадулиной и Андреем Вознесенским. Он сам написал:
Отсвет имени на строчке
В сотни раз прекрасней слова.
Я ничем вам не помог, мои слова.
Чтобы вам не сгинуть снова,
Не пропасть поодиночке,
Друг за друга вы держитесь,
как трава.
Не помог Александр Аронов «своим словам» — следовал завету блистательного Саади: имеющий в кармане мускус не кричит об этом на улицах — запах мускуса сам говорит о себе. То есть не делал из фактов своей судьбы и своего таланта скандалов (вполне возможных), общественных истерик (вполне мотивированных). Все переживал сам.
Когда-то, в 60-е, он по просьбе своего товарища, будущего диссидента Алика Гинзбурга, отдал стихи в его самиздатовский журнал. И они там вышли. В частности, такие:
Посредине дня
Мне могилу выроют.
А потом меня
Реабилитируют.
Спляшут на костях,
Бабу изнасилуют,
А потом — простят,
А потом — помилуют.
Скажут: срок ваш весь,
Что-нибудь подарят…
Может быть, и здесь
Кто-нибудь ударит.
Будет плакать следователь
На моем плече.
Я забыл последовательность:
Что у нас за чем.
И после этого Саша Аронов стал неиздаваемым, опальным. Но — никогда не кричал об этом на улицах. И не стал знаменитой жертвой режима. Которых впоследствии все-таки благодетельствовали.
А повезло ему, наверное, — два раза.
Песня на его стихи, которую давно пели на московских кухнях — с другой мелодией, — стала известна и любима всеми, уже с музыкой Таривердиева, после триумфального выхода на экраны «Иронии судьбы». «Если у вас нет собаки…» — пел Мягков, «Когда у вас нет собаки…» — обожая эту синтаксическую неправильность, пели мы как гимн московской андеграундной интеллигенции.
Потом Саше, отнюдь не с первого раза, повезло с женой.
Когда-то он учил ее литературе в школе. Прошли годы. Она, ярко-красивая женщина, художница, встретилась ему снова, и оказалось, что ее детская любовь по-прежнему жива. А то, что у нее рос сын, стало огромной радостью. У Саши не было своих детей. Он любил и воспитывал Таниного сына. Вы его сейчас хорошо знаете. Это прекрасный актер Максим Суханов.
Я не знаю, какую роль в становлении Максима как актера сыграл Александр Аронов. Но убежден: что-то он ему про жизнь объяснил. Иначе откуда такая зрелость в молодом артисте, такое знание того, что он вроде бы не может знать?
Саша помогал многим. Ему — почти никто. Не имея ни одной своей собственной книги до 50 лет, он любил чужие удачи и щедро напутствовал и печатал в своем «Московском комсомольце», где проработал полжизни, тогда еще молодых поэтов: Александра Еременко, Ивана Жданова, Андрея Чернова, Евгения Бунимовича, меня…
Мы не успели его отблагодарить. Хотя любили и любим Сашу, Александра Аронова, и его стихи.
Завет доктора Гааза «Спешите делать добрые дела» выполняется слишком нерегулярно.
Но мы исправимся, Саша. И ты об этом узнаешь.
Это было тридцать лет назад. Забросив подготовку к занудным дифурам, я взялся за кирпич свежеизданного «Дня поэзии». В свалке имен и амбиций, которую и читать-то можно было только вместо подготовки к экзаменам, я и наткнулся впервые на одно восьмистишие — одновременно неловкое и грациозное, легкое и мудрое.
И произнес вслух абсолютно неизвестное мне тогда имя автора: Александр Аронов.
В ту же минуту раздался телефонный звонок: «Здравствуйте, Евгений, меня зовут Александр Аронов, мне тут показали ваши стихи, и я хочу напечатать их в «Московском комсомольце».
Было очевидно: это розыгрыш. Но кто мог меня услышать и так разыграть, ведь в доме-то я был один?
Мне было странно тогда подумать: Бог. Но другого объяснения просто не было.
Скрещенья поэтических судеб, как и браки, вершатся на небесах. И сегодня, тридцать лет спустя после того памятного телефонного звонка, сегодня, когда не стало Саши Аронова, это особенно очевидно.
Да, я знал, что он болен, и когда мы говорили, чувствовалось, как трудно ему давалось каждое произнесенное слово. Но все так же легко давалось каждое слово написанное.
Он так и не стал седовласым литгенералом. «Но зато оглушительно тихо В тех местах, где отсутствует он».
Так он сам про себя написал. Так и есть. Так и будет.
Наши искренние, глубочайшие соболезнования.
И — благодарность. Своей рубрикой вы подарили миллионам людей возможность поговорить с Александром Ароновым.
Развернется трамвай или, можно считать,
Все вокруг развернет.
И отпрянет от стекол примет нищета —
Этот снег, этот лед,
Промелькнут апельсины
в усталой руке,
А на том вираже
Тонкий девочкин шарф
на наклонном катке,
Улетевший уже.
Вся картинка, что названа этой зимой,
Так ясна, так резка —
И присевший щенок,
и мгновенной семьей
Пять мужчин у ларька.
Снег висит между темных
дневных фонарей
И гляжу, не пойму —
Надо что-то о жизни
запомнить скорей —
Почему, почему?..
* * *
А мне бы почта полевая
Опять письма не принесла,
Меня б измена тыловая,
Помимо прочего, ждала.
Одних чего-то ранят часто,
К другим цепляется сержант…
И к пуле, и к грызне начальства —
И к этому есть свой талант.
Ну что измена? Плакать, что ли?
Ведь тоже следствие войны.
Мне б никакой отдельной боли
Не полагалось от страны.
* * *
А. Межирову
Строчки помогают нам не часто.
Так они ослабить не вольны
Грубые житейские несчастья:
Голод, смерть отца, уход жены.
Если нам такого слишком много,
Строчкам не поделать ничего.
Тут уже искусство не подмога.
Даже и совсем не до него.
Слово не удар, не страх, не похоть.
Слово — это буквы или шум.
В предложенье: «Я пишу, что плохо»,
Главное не «плохо», а «пишу».
Если над обрывом я рисую
Пропасть, подступившую, как весть,
Это значит, там, где я рискую,
Место для мольберта все же есть.
Время есть. Годится настроенье.
Холст и краски. Тишина в семье.
Потому-то каждое творенье
Есть хвала порядку на Земле.
Когда горело гетто,
Когда горело гетто,
Варшава изумлялась
Четыре дня подряд.
И было столько треска,
И было столько света,
И люди говорили:
— Клопы горят.
А через четверть века
Два мудрых человека
Сидели за бутылкой
Хорошего вина,
И говорил мне Януш,
Мыслитель и коллега:
— У русских перед Польшей
Есть своя вина.
Зачем вы в 45-м
Стояли перед Вислой?
Варшава погибает!
Кто даст ей жить?
А я ему: — Сначала
Силенок было мало,
И выходило, с помощью
Нельзя спешить.
— Варшавское восстание
Подавлено и смято,
Варшавское восстание
Потоплено в крови.
Пусть лучше я погибну,
Чем дам погибнуть брату, —
С отличной дрожью в голосе
Сказал мой визави.
А я ему на это:
— Когда горело гетто,
Когда горело гетто
Четыре дня подряд,
И было столько треска,
И было столько света,
И все вы говорили:
«Клопы горят».
Ни на кого нельзя смотреть снаружи —
Единственный закон земли Мальбек.
Базар, толпа, случайный человек —
Ни ты ему, ни он тебе не нужен.
На тамошних калек и не калек
Поднять глаза — нет оскорбленья хуже.
Ты кто, чтобы оценивать людей
И подвергаться их оценке темной?
Согни свой взгляд, ленивый и нескромный,
Подсмотренным не хвастай, а владей.
Есть где нам разойтись меж площадей,
На местности пустынной и огромной.
Горбатый только третий год горбат,
Красавица сегодня лишь красива,
Они идут, вперед или назад,
Их останавливать — несправедливо.
Один индюк чужому взгляду рад,
Да он и без тебя живет счастливо.
И оборванец — кандидат в цари,
И мудреца не украшает старость.
Вот если ты готов, что б с ним ни сталось,
Приблизиться к нему, понять хоть малость,
Каким себя он видит изнутри, —
Тогда обид не нанесешь. Смотри.
Если б ты на этом свете
Был один подвластен смерти,
А другие, то есть мы,
Жить все время оставались,
Тут ни с чем не расставались,
Избежав предвечной тьмы, —
Как бы мы тебя любили!
Что попросишь, раздобыли.
Сострадая и скорбя,
Начиная сразу с детства,
Не могли б мы наглядеться,
Наглядеться на тебя!
…Но ведь так и происходит:
Человек один проходит,
Мы, другие, — это род,
Род ведет свою дорогу,
И пока что, слава богу,
Он живет, живет, живет.
Так что в полночи и в полдни
Понимай, и знай, и помни:
Ты у нас любимый гость.
Все тебе — привет и ласка.
Остальное — только маска:
Равнодушье, скука, злость.
{{subtitle}}
{{/subtitle}}