С начала 2015 года «Новая газета» не раз обращалась к наследию Томаса Манна как комментатора событий Второй мировой войны: мы заново открыли современникам его радиообращения к немецким слушателям, наша первая публикация, манновская речь в марте 1941 года, ушла в народ, перепечатана на множестве страниц в соцсетях. А в прошлом году в издательстве Ивана Лимбаха вышла книга радиовыступлений немецкого классика «Слушай, Германия» в переводах и под редакцией Игоря Эбаноидзе.

С октября 1940 года по май 1945-го Манн выступал в эфире Би-би-си перед соотечественниками более пятидесяти раз, в среднем — каждый месяц. Читал речи в студии NBC в Лос-Анджелесе, в окрестностях которого жил в эмиграции; записи самолетами переправляли в Нью-Йорк, где их проигрывали перед телефоном для остающегося на связи Лондона 5–10 минут. Столько длилась лапидарная речь мастера огромных эпосов, автора семейной саги «Будденброки: История гибели одного семейства», 1200-страничного романа-симфонии «Волшебная гора», великолепно смелого и умного созерцания библейской древности глазами человека первой половины XX века — тетралогии «Иосиф и его братья» (из которой Манн к началу войны опубликовал первые три тома). Да,

Но еще сложней и рискованнее оказалось принять его сообщение. Работавшие в Германии так называемые народные радиоприемники технически могли ловить заграничные станции на длинных волнах, но за новости из внешнего мира в рейхе была назначена цена. На первый случай — штраф, потом речь шла о свободе и жизни.

И все же Манна слушали.

Он обличал национал-социализм с начала 1920-х, когда тот лишь забрезжил как проект. Речь «О немецкой республике» Манн произнес в 1922 году — это прощание с консервативными взглядами юности и ранней зрелости, манифестация резкого поворота к иным ценностям — к демократии, защите настоящего, не ходульного социального равенства. Манн увидел в демократии форму, в которой гуманизм, человечность — начало и конец манновских ценностей — имели больше шансов выжить на холодном ветру XX века.

В 1930 году Манн произнес речь «Призыв к разуму» — увещание берлинской молодежи, по сути; увещание либералов и социалистов объединиться и противостоять реакции единым антифашистским фронтом. Но немецкая молодежь en masse уже пошла за Ремом и Гитлером;

Он не боялся говорить на ветер, в будущее, в пустоту. В лицо негодующей аудитории, едва сдерживаемой форматом публичного выступления классика.

И в ватный антирезонанс эпохи.

Он что-то речью менял, даже если немцы и не свергли Гитлера, к чему он их призывал, раз за разом, раз за разом, раз за разом.

***

Ноябрь 1940-го — один из надиров истории, когда свет брезжил лишь едва. Неловко напоминать азбуку, но ведь если новости в 2025-м умирают спустя день, кто с легкостью вспомнит таймкод военного ноября 85 лет назад?

Этот таймкод был, в общем, перечнем катастроф для сил добра. Из приквела. Рейх уже более года оккупирует Польшу, с атаки на которую и началась война. В мае 1940 года капитулировали Бельгия, Люксембург и Нидерланды. Данию и Норвегию поражение, на иных и разных условиях, постигло еще раньше.

Третья республика капитулировала 22 июня. Париж, во избежание разрушений, сдан, он — «открытый город». Под германской оккупацией — вся северная половина Франции вместе с атлантическим побережьем и портами, глядящими на Ла-Манш, от Бреста на западе до Дюнкерка на востоке. Эти приобретения задумывались в генеральном штабе рейха как фас атаки на Альбион.

Но хотя Люфтваффе год с различной интенсивностью бомбило Англию, оно не смогло победить в воздухе британские ВВС, вывести из строя промышленные предприятия, арсеналы, инфраструктуру и береговые защитные укрепления; а главное — дух подданных короля Георга VI остался высок.

Той осенью 1940-го стало ясно, что Гитлер, как ранее Наполеон, не решится форсировать Ла-Манш. Непредсказуемые течения, сильные ветры, непреодолимый для масштабного десанта водный барьер.

Битва за Британию англичане выиграли, но бомбардировки страны не прекратились. Напротив: в ночь с 14 на 15 ноября 1940 года 437 немецких самолетов в течение полусуток безостановочными волнами бомбили город английских авиастроителей Ковентри. Это был первый в истории тотальный авианалет, какие позже назовут «ковровыми бомбардировками».

Остов готического собора Святого Михаила в Ковентри — подобно руинам испанского города Герника на полотне Пикассо 1937 года и сталинградскому фонтану «Детский хоровод» на фото тассовца Эммануила Евзерихина в 1942-м — стал символом бесчеловечности войны, тотальности фашизма. Его последних выводов и плодов.

С конца сентября 1940 года Италия — часть оси Рим–Берлин–Токио, одна из стран Тройственного пакта; в октябре она вторглась в Грецию, но воевала там, как выяснилось к тому ноябрю, неудачно.

В том ноябре к странам оси примкнули Королевство Венгрия и Первая Словацкая республика.

В октябре 1940-го на улицах Варшавы появляется гетто, в ноябре — оно «закрыто», герметизировано.

Западная, Центральная, Восточная Европа в те дни — континент ужаса. Вся.

В СССР еще не прошла и половина «катастрофического восьмилетия», как назвала 1937–1945 годы одна пережившая его мемуаристка, Любовь Васильевна Шапорина, жена известного композитора Шапорина. Неизбежность большой войны ясна всем внутри периметра, внутренняя война затихла на минуту, локальная советско-финская, Зимняя, продлившись с ноября 1939 года по начало марта 1940-го, замерла на новой линии границы.

В Америке — настороженное наблюдение. 5 ноября 1940 года президент США Франклин Рузвельт переизбран на третий — и не последний, ведь будет и четвертый, — срок. Он — единственный — задержался в Овальном кабинете долее двух сроков: в условиях мировой войны — нарушил норму, установленную Джорджем Вашингтоном в XVIII веке.

До атаки японских самолетов на Перл-Харбор 7 декабря 1941 года и вступления США в войну на стороне антигитлеровской коалиции — более года.

Кстати: когда мы сейчас слышим America First («Америка прежде всего») от Трампа, задумывающегося о третьем сроке, важно помнить, на что это похоже. Когда США все же вступили в войну, к большой радости борющихся СССР и Британии и всех людей доброй воли (политики и граждане этих стран называли их союз «Боевым Содружеством» на русском, Allied Forces на английском), военно-политической стратегией США было Europe First («Сначала — Европа»). То есть сначала и прежде всего — помогать Европе воевать с Германией, и лишь потом самим бороться со Страной восходящего солнца.

Но война «показала план», и совсем не тот, который имел Рузвельт: уже в самые первые годы войны, в 1942–1943-м, американские солдаты сражались с Японией на Тихом океане.

Но до всего этого, до конфликта по-настоящему глобального — колоссальных общевойсковых операций в приволжских степях у Сталинграда и партизанских вылазок во фьордах Норвегии, боевых действий на Соломоновых островах и сражений в пустынях Северной Африки, — в ноябре 1940-го было далеко.

До мира «после войны» — и того дальше.

Но лирический поэт, как Томас Манн с юности определял себя, формально — прозаика, почувствовал объемы, очертания предстоящего. Задумался о будущем, всегда заинтересованный, интригуемый, влекомый, призванный невидимой новизной.

Стоило бы сказать «одержимый будущим», если бы речь не шла о человеке и поэте, так удачно, так рано — и в меру — обуздавшем своих демонов. Захваченный будущим как видением, как сном.

«Иосиф и его братья» — изящная трактовка библейского сюжета как диалога человека, народа и человечества с его будущим. С Богом, в конечном счете, ведь кто больше заинтересован в будущем, в том числе и человеческом? Этот опус магнум о тонком человеческом предвидении путей недаром занимал нобелевского лауреата почти все межвоенные и отчасти военные годы, со второй половины 1920-х по 1943 год.

***

В финале публицистической книги «Рассуждения аполитичного», этого исповедального нон-фикшн, Манн написал, цитируя стих австрийского драматурга Франца Грильпарцера: «Война будет продолжаться, потому что никакая это не война. Это исторический период, который будет длиться, как тот, что длился с 1789-го по 1815-й или как тот, что длился с 1618-го по 1648-й, «но не прежде чем», как сказано в стихотворении о братской вражде в роду Габсбургов:

«Но не прежде, чем мужчины сойдут во гроб
И дети станут мужчинами,
Уляжется это брожение в крови».

Наполеоновские войны (1789–1815) и Тридцатилетняя война (1618–1648) завершились по-разному и велись за очень разные вещи, только длились примерно одинаково, поглотив по два поколения, перекроив карту Европы, породив новые правовые нормы и идеи, изменив социальные миры.

В 1648 году был заключен Вестфальский мирный договор, в 1815-м был подписан Заключительный генеральный акт Венского конгресса, этого шаблонного примера общеевропейской конференции. Там хитрец Александр Благословенный вместе с великими дипломатами средней репутации — консервативным кукловодом Меттернихом и эмблематическим интриганом Талейраном — стирали с доски политическое (но не правовое) наследие Бонапарта и методом уловок, подножек, взаимных уступок решали участи народов и царств.

Как вдруг вспомнили и начали твердить многие, мы все еще живем в мире Вестфальской и Венской систем международных отношений. Наследие международных многосторонних совещаний, конференций XVII и XIX веков впечатано в современность; это — фрагмент линзы, через которую современный человек видит мир.

После Тридцатилетней войны в 1648 году, посреди пустынной, разоренной, прореженной эпидемиями центральной Европы, в социуме, охваченном тотальной разрухой, элиты пришли к таким идеям, как суверенитет и равенство прав государств, принцип баланса сил в Европе, соблюдение подписанных договоров, наконец; утвердили новые принципы религиозной свободы. Война, простите за напоминание азбучных истин, началась как религиозная, как восстание протестантов, выкинувших в 1618 году трех католических контролеров в окно. Дефенестрация — слово оттуда. Пражский эксцесс имел итогом утверждение равенства этих христианских деноминаций.

А после наполеоновских войн родился натурально новый — странно трагический, несмотря на вал гениев «после 1815 года», — мир. Гении родились до Вены и ее консервативных идей восстановления монархий и пестования Священного союза. И всяческого легитимизма, поддержки действующих правительств и государей у власти. Таков был вердикт самых сильных игроков континента.

Из 1815-го — складывание Венской системы международных отношений, понятие «великих держав», теория и практика многосторонней дипломатии, нейтралитет Швейцарии как места вне любого шторма, идея дипломатического иммунитета и дипломатической иерархии, просто штатные расписания посольств. А главное — оттуда, из Вены, из душной и анекдотически циничной обстановки вышла оплаченная страданиями и ратным трудом народов концепция коллективной безопасности.

Тогдашняя всеобщая любимица Франция доказала личным примером, что ни одна даже великая нация не в силах обеспечить свой покой никаким односторонним усилием: нужна система союзов, договоров, связей, некая опутанность сложнейшими условиями и соглашениями. Это была противоположность волевому порыву человека, которого многие считали сверхчеловеком, но все же сообща, в два шага, через Эльбу, вытолкали из Европы, — причем как раз во время работы конгресса.

Наполеон увядал в тоске на острове Святой Елены, а посредственные хозяева континента после него чеканили логику «баланса сил». Развивали Вестфальскую систему на новом витке истории.

Европейский концерт «больших», «великих» стран, не важно, победителей или проигравших, — Австрии, Великобритании, Пруссии, Франции. Последняя, виновная и проигравшая, стала самым стойким, последовательным адвокатом «равновесия в Европе», «согласия», Entente на французском, Антанты на русском.

Обреченность любого соло доказала себя.

Мы в XXI веке каким-то образом вновь «живем в мире Вестфальского мирного договора и Заключительного акта Вены», но вот Манн и его современники во время Первой мировой увидели — буквально осязали, что прошлое прошло. Сгорели в огне Первой мировой столь многие идеи, империи, институты, династии.

Безбрежная, дикая русская революция своих Романовых буквально пыталась сжечь посмертно. Силами матросов и чекистов Уральского облсовета.

Тридцатилетняя вражда испепеляла то открыто горящий, то глухо тлеющий континент. И все это было безвыходно.

И когда Манн говорит в ноябре 1940 года, что на выходе из этой войны, «через три года, через пять лет» или когда-то еще, но в будущем, Европу ждет новый мир, это не прекраснодушие. Это не фраза, которая сгубила тургеневского героя Дмитрия Рудина. Архетипического русского интеллигента. Нет, это даже не она.

Это и не отчаяние в духе: ну когда же свет?!

Героиня Анны Маньяни в фильме «Рим — открытый город» испытывает приступ такого вопрошания и отчаяния: «Когда же кончится война?»

У Манна — стойкое, непоколебимое знание, уверенность. Сновидение о будущем.

У Манна было шестеро детей, он кое-что знал о будущем, о том, как оно растет, из чего и в ком зреет росток новизны. У него был к будущему, das Zukunft, комплексный интерес. Духовный, моральный, кровный.

Можно сказать: ну да, кое-что из его высоких предвидений сбылось.

Вот Организация Объединенных Наций и вправду возникла.

Вот более гуманный, социально ориентированный мир, где демократия и социализм (он не боялся этого слова), настоящая революция (он противопоставлял ее лже-революции нацистов), «омоложение» общества — состоялся. Социальное государство в Германии. Бесплатная национальная служба здравоохранения в Великобритании с 1948 года, плюс широкий, небывалый ранее, доступ всех классов к образованию. Невиданно благополучное общество с большим объемом гарантий — во Франции. Вот ответ, который Европа в итоге дала на ужас Тридцатилетней войны XX века, на безумие и на кривые восстания обездоленного массового человека.

О XX веке. Ялта, Потсдам, отчасти Хельсинки — эти Вестфалия и Вена Новейшего времени — имеют сейчас дурную прессу, причем во всех странах.

Примечательно, что Ялтинско-Потсдамская система возникла (и говорят, что уже умерла), обойдясь без громких и громоздких писаных договоров; даже Заключительный акт Хельсинки-1975 (привет от Заключительного генерального акта Вены-1815) с его нерушимостью границ отстоял от последних выстрелов Второй мировой на 30 лет мира.

Бывает ведь и Тридцатилетний мир. Или — «мир», потому что он и был — самой натуральной, только холодной войной.

Манн многое предвидел, но его чудные «Мир! Мир и свобода!» сверкнули лишь в искусстве, в каких-то искрах — вроде белого голубя Пикассо.

И все-таки что-то прирастает в человеке и в человечестве. Чувство собственной хрупкости, может быть. Чувство негарантированности ничего — и притом неуничтожимости главного.

Но не на путях соглашательства, нет. Просто стряхнул зло, преодолел слабость, выстоял в «ноябре 1940» — и не в одном.

В каком-то, пользуясь словами британского прозаика Хелен Симпсон, «вторнике года».

Не завяз в будничной вязкости того, что потом назовут великими днями.

Никакое время не похоже на наше. У истории нет «дословных цитат» — дух истории слишком изобретателен и неистощим для этого. Слишком полон игры.

Но, кажется, и у нас — под поверхностью «вторника года» — великое время и дни потрясений.

Вот весть из эпохи, кодовое слово, которое может помочь.

«Страдая Германией», сказал как-то Томас Манн о себе. Да, он болел своей страной. А им владело и его исцелило будущее.

Оно, странное время, и провело через радиопомехи, вынесло, прибило очень длинной волной — этот голос к нам.