В 2024 году (последнем, по которому собрана и обработана статистика) в судах Российской Федерации было оправдано 1 798 человек из 659 878. То есть 0,27%.

До сей поры самый низкий показатель по числу решений в пользу обвиняемого в России наблюдался в 1993 году — 0,3%, к 2003-му он достиг отметки 0,8%. Но затем снова стал падать. В конце 2015 года тогдашний официальный представитель Следственного комитета России Владимир Маркин докладывал, что процент оправдательных приговоров по уголовным делам не превышает 0,2%.

Одним словом, обвинительный уклон наших судов налицо. Осталось определить: хорошо это или плохо? А чего гадать — конечно, плохо. Правда, надо бы учитывать, кого именно оправдывают, а кого — нет. Это значительно важнее многого другого. Но таких подсчетов статистика, к сожалению, не дает.

Дело не просто в цифрах. Только ли потому процент оправданных за границей выше, как нам кажется, что суды у них лучше работают? Смотрите: процент оправдательных приговоров в других странах: ЕС — 25–50%, США — 17–25%… А, скажем, Тайвань — 12.

У нас, повторю, ноль целых двадцать семь сотых. Возможно, у нас значительно лучше (без брака) работает следствие и сомнительные дела в суд просто не попадают? И суд наш суров, но справедлив, зазря никого за решетку не отправит?

«Легкая, несложная работа»

Для сравнения. В разгар Большого террора (!) число оправданных в судах достигало целых 13%.

«В 1935 году число оправдательных приговоров, вынесенных народными судами РСФСР, составляло 10,2% к общему количеству привлеченных к уголовной ответственности лиц» — такую статистику приводит Верховный суд.

• В 1936 году — 10,9%;
• в 1937 году — 10,3%;
• в 1938 году — 13,4%;
• в 1939 году — 11,1%;
• в 1941 году — 11,6%;
• в 1942 году — 9,4%;
• в 1943 году — 9,5%;
• в 1944 году — 9,7%;
• в 1945 году — 8,9%…

Очень не хочется делать вывод, что при Сталине и юстиция была справедливее, и нравы мягче. Ведь есть и другие цифры, столь же бесспорные. В 1937–1938 годах были рассмотрены дела на 1 565 041 человека. Из них осуждено 1 336 863 человека, из которых 668 305 человек — около половины! — приговорено к расстрелу. Освобождено 12 903 человека. Куда как хорошо.

Расстреляно, повторяю, 668 305.

Самые кровавые решения выносились «тройкой» (глава областного УНКВД, первый секретарь обкома и областной прокурор) заочно — по материалам дел, предоставляемым органами НКВД, а в некоторых случаях и при отсутствии каких-либо материалов: по представляемым спискам арестованных. Процедура рассмотрения дел была свободной, протоколов не велось.

Характерным признаком работы «троек» было минимальное количество документов, на основании которых выносилось решение о применении репрессии. В картонной обложке с типографскими надписями «Совершенно секретно. Хранить вечно» были обычно подшиты постановление об аресте, единый протокол обыска и ареста, один или два протокола допроса арестованного, обвинительное заключение. Следом в форме таблички из трех ячеек на пол-листа — решение «тройки». Решение обжалованию не подлежало, и, как правило, заключительным документом в деле был акт о приведении постановления в исполнение.

Нарком внутренних дел Белорусской ССР Берман на совещании руководящего состава НКВД СССР в Москве 24 января 1938 года сказал: «Я бы считал, что если и сохранять тройки, то на очень непродолжительный период времени, максимум на месяц… Во-первых, сам по себе фронт операций стал значительнее уже, чем был в самый разгар операции в 1937 году. Во-вторых, надо большую часть нашего аппарата немедля переключить на агентурную работу. Работа с тройками — легкая, несложная работа, она приучает людей быстро и решительно расправляться с врагами, но жить долго с тройками — опасно. Почему? Потому что в этих условиях… люди рассчитывают на минимальные улики и отвлекаются от основного — от агентурной работы».

Кстати, Бермана тоже расстреляли и даже не реабилитировали.

В совместном постановлении ЦК ВКП(б) и СНК СССР было отмечено, что в результате упрощенного ведения следствия «работники НКВД совершенно забросили агентурно-осведомительную работу», что в работе «троек» имели место «безответственное отношение к следственному производству и грубое нарушение установленных законом процессуальных правил», ряд бывших сотрудников НКВД «сознательно извращали советские законы, совершали подлоги, фальсифицировали следственные документы, привлекая к уголовной ответственности и, подвергая аресту по пустяковым основаниям и даже вовсе без всяких оснований, создавали с провокационной целью «дела» против невинных людей, а в то же время принимали все меры к тому, чтобы укрыть и спасти от разгрома своих соучастников по преступной антисоветской деятельности».

Неудивительно, что такой большой «отсев» имел место: до 13% освобождали социально близких, в основном — воров, хулиганов, «бытовиков». Не 58-ю, упаси боже.

Были среди «ежовских троек» и свои абсолютные «рекордсмены». Так, в начале 1938 года в Западно-Сибирском крае за одну только ночь местная «тройка», которая заседала в Новосибирске, вынесла 1 тысячу 221 обвинительный приговор. При этом, если верить архивным документам, большинство приговоров были расстрельными.

И все же не всех, кто прошел через «суды-тройки», репрессировали или расстреляли. Были случаи, когда фигурантов дел полностью оправдывали. Но это не означало, что члены «троек» усердно изучали дело или же находили в процессе разбирательства подлинных виновников преступления. Просто иногда отдельная информация либо личные данные обвиняемых были откровенно недостоверными. Закрывать глаза на подобные ляпы некоторые особо дотошные секретари или прокуроры просто не могли. В таких случаях «тройки» перенаправляли сомнительные дела в обыкновенные суды. А получить в эти судах оправдательный приговор было больше шансов.

В отдельных случаях сами «тройки» оправдывали подозреваемых, что случалось очень редко. По данным одной из рассекреченных справок I специального отдела НКВД, в период с 1 октября 1937 по 1 ноября 1938 года в СССР в порядке исполнения «ежовского приказа» № 00447 было арестовано 702 тысячи 656 человек. Из всех приговоров, вынесенных этим гражданам, около 0,03% были оправдательными. Это означает, что на каждые 10 тысяч осужденных «тройками» всего три человека могли рассчитывать на снисхождение.

Дело Мегера как диагноз

В 2000 году в Кировском издательстве вышла незаметная тоненькая книжка «Фронт военных прокуроров». Половину ее объема волею составителей С. Ушакова и А. Стукалова заняли воспоминания бывшего Главного военного прокурора генерал-лейтенанта Н. Афанасьева. При жизни он так и не решился их предложить для публикации (видно, боялся чего-то), а вот родственники решились.

Автор, на мой взгляд, постоянно хватал себя за руку, недоговаривал, был человеком своего времени, но весьма осведомленным в самых «потаенных» делах и кое-что рассказал о них. Кстати, это он, Афанасьев, инициировал и подписал в 1948 году подробную справку о прокурорском расследовании «подвига 28 панфиловцев». Справка сразу же была накрепко засекречена и прорвалась из спецархивного заточения только в 2000-е. К слову сказать, обнародовавших справку архивистов известный радетель подлинной истории, тогдашний министр культуры Мединский назвал мразями кончеными…

Самого Николая Порфирьевича попытались схарчить уже в начале 50-х — исключили из партии, уволили. Но ему повезло: угодил в госпиталь, «перележал» там до смерти Сталина и расстрела Берии. Умер в 1977-м.

К концу 1939 года в НКВД в числе неоконченных оказалось дело Магера. До ареста в 1938-м он был членом Военного совета Ленинградского округа. Латыш, член партии с 1905 года, корпусной комиссар, кандидат в члены ЦК, с безупречной партийной и служебной биографией. В царское время сидел в тюрьме.

Арестовали Магера, пишет Афанасьев, без всяких оснований. В его деле оказались лишь две выписки из показаний уже осужденных и расстрелянных «врагов народа» о том, что Магер тоже «примыкал» к заговору, что они якобы знали или слышали об этом от третьих лиц. И всё.

К 1940 году Магер уже был переведен из Ленинграда в Москву и содержался во внутренней тюрьме НКВД.

«По жалобе Магера на незаконный арест и избиение его при допросах я решил допросить его лично. В канцелярии тюрьмы, куда доставили Магера, я увидел пожилого человека в грязном военном кителе с оторванными петлицами и пуговицами. Он очень придирчиво осмотрел меня, попросил показать ему мое удостоверение личности и только после этого сказал, что верит мне и будет давать показания.

«Я всегда был честен, против партии ничего не замышлял и не делал, и мне непонятно, за что я арестован. Это какой-то кошмарный сон, — сказал он, — и я до сих пор не могу выйти из него, хотя не осталось ни одного места, по которому меня бы не били во время допросов, требуя, чтобы я признал себя врагом народа. Я в царской тюрьме сидел, и там не было такого… Неужели не знает товарищ Сталин, что творится в НКВД и тюрьмах? Если бы мне сказал кто-то обо всем этом, я бы не поверил, но я все испытал сам…»

Наведя справки в Главной военной прокуратуре, Афанасьев узнал, что начальник особого отдела в Ленинграде Кондаков, возбудивший и ведший дело Магера, уже арестован за фальсификацию дел. По телефону он приказал, чтобы Кондакова специально допросили по делу Магера, а протокол допроса прислали.

«Дней через пять-шесть протокол был у меня. Кондаков (как и по ряду других дел) признал, что материал о виновности Магера он полностью фальсифицировал и что в действительности никаких оснований для ареста того не было. Признал, что Магера при допросах избивали, истязали «стойками» и бессонницей. Все это Кондаков делал, чтобы иметь у себя «на активе» крупное дело».

Афанасьев сам написал обстоятельное и подробное постановление о прекращении дела за отсутствием состава преступления. Но решил подстраховаться: будет лучше, если это постановление утвердит Прокурор Союза… «Панкратьев выслушал меня и сказал: «Ладно, оставь дело». Прошел день, второй… На третий Панкратьев раздраженно сказал: «А вы что, боитесь ответственности? Зачем тут мое утверждение? Решали же вы до сих пор дела — решайте и это… Если будет нужно, мы пойдем вместе в ЦК и докажем, что Магер не виноват. А сейчас давайте, кончайте дело сами».

В тот же день постановление о Магере было послано в тюрьму для исполнения, а на другой день утром в Военную прокуратуру явился он сам. Поблагодарив за то, что наконец справедливость по отношению к нему восстановлена, он задал вопрос, а что же с ним дальше будет.

«Никаких документов, кроме справки тюрьмы, что он освобожден оттуда, Магер не имел. Денег у него не было, жить было негде, вещей никаких. Семья Магера была в Ленинграде, но больше года сведений о ней он не имел. Положение действительно оказалось очень сложным, о чем я раньше не предполагал. Вопрос о Магере надо было решать прежде всего в Наркомате обороны, вернее, в Главном политическом управлении.

Попросив Магера подождать, я из кабинета Прокурора Союза позвонил по «кремлевке» начальнику Главного политического управления Запорожцу, но ни его, ни наркома в Москве не было, они оба были на учениях. Оставался Щаденко Ефим Афанасьевич. Он был заместителем наркома по кадрам, и я попросил у него о встрече».

Магер пока устроился в гостинице ЦДКА, куда предварительно позвонил Афанасьев. Он дал Магеру денег из фондов ГВП на первое время. Утром следующего дня поехал к Щаденко.

«Это был своеобразный человек. Как был, так и остался малограмотным и грубым… Однако воевал он в Гражданскую войну в самом удачном месте — в Первой Конной. Так что дружеские отношения со Сталиным и Ворошиловым породили в нем чванство, заносчивость и привычку считать себя умнее всех своих подчиненных, которых он постоянно называл на «ты» и позволял себе по отношению к ним матерную ругань.

Едва услышав о Магере, Щаденко сразу же «взорвался»: «Ты что, с ума сошел? Это же враг народа, а ты пришел с ходатайством о нем. Не выйдет! А то, что ты его освободил и прекратил дело, это мы еще проверим, как и почему прокуратура защищает врагов народа. Всё. Больше я об этой сволочи и слышать не хочу, а с тобой поговорят в другом месте».

В ближайшие дни ни Тимошенко, ни Запорожец в Москву не вернулись. Магер ежедневно приходил с вопросом, что ему делать, куда идти. Наконец пошел в ЦК.

«Ночью, когда я уже спал дома, вдруг зазвонил телефон, говорил Момулов, личный секретарь Берия, который сказал, что со мной будет говорить нарком. Берия попросил срочно приехать к нему и даже выслал свою машину.

«Да, — сказал Берия, — я вот читаю его дело (оно каким-то образом уже оказалось у него). Материалов в деле нет, это верно, и постановление правильное, но вы все равно должны были предварительно посоветоваться с нами. На Магера есть «камерная» агентура. Сидя в тюрьме, он ругал Советскую власть и вообще высказывал антисоветские взгляды».

Никакой агентуры в деле не было, но Берия опять повторил: «Надо было посоветоваться с нами, прежде чем решать дело». И заканчивая разговор, добавил: «Вы завтра в Ростов собираетесь, так вот мы просим, пока воздержитесь с поездкой».

Домой вернулся — на наркомовской же машине, изрядно напугав соседей.

Утром едва приехавшего на работу Афанасьева вызвал Панкратьев. Он был явно расстроен: «Что вы сделали с делом Магера? Получился скандал. В дело вмешался товарищ Сталин, и теперь черт знает что может быть, и зачем было связываться с этим Магером?»

В результате фельдъегерь принес пакет, бумагу с выпиской из решения Политбюро за подписью Сталина:

Присяжные оправдывают в 100 раз чаще, чем судьи

Такая форма слушания дела распространялась в России постепенно — с момента появления этого института в современной истории и до полного охвата всех регионов прошло почти 20 лет. Последним регионом, где появились такие суды, в 2010 году стала Чечня.

Этот феномен, хотя и не в такой сильной форме, характерен и для других стран: например, в США или Аргентине присяжные тоже чаще, чем судьи, выносят оправдательные приговоры. Такое различие может быть вызвано склонностью присяжных больше руководствоваться ценностями, настроениями и представлениями, стихийно сложившимися в обществе, нежели формальными правовыми нормами.

Впрочем, у нас из сферы ответственности присяжных вымывают состав за составом — так, все дела по терроризму и экстремизму у присяжных изъяты и переданы «коронным» судьям. К тому же появился и опыт формирования коллегий, куда (по закону) отнюдь не могут попасть юристы, силовики, заинтересованные в исходе дела лица… А ведь попадают — и все чаще и чаще.

К тому же в России «избыточно мягкие» приговоры присяжных гораздо чаще отменяют в апелляции. Научный сотрудник Института проблем правоприменения Екатерина Ходжаева подсчитала, что в 2022 году соотношение отмененных оправдательных вердиктов к вынесенным составляло 61% (против 35 — по всем остальным приговорам). А, например, в Испании таких отмен минимум в шесть раз меньше, и их количество не превышает 10%.

Из анализа статистики по судам присяжных можно сделать вывод: чем меньше государство задействовано в уголовном судопроизводстве, тем больше у подсудимого шансов получить оправдательный приговор.

Однако российская система еще и обладает всем известной спецификой — влиянием учетных «палок» и институциональной близости разных правоохранительных органов, вместе работающих над судебным «успехом» дела. Если при наличии такого количества фильтров в суде происходит оправдание, то с позиции сурового начальства падение показателей или оправдательный приговор служат сигналом к тому, что кто-то плохо сработал, и значит, где-то неизбежны разборки и взыскания.

Снижение порога терпимости

Повторю, что нельзя упрощенно воспринимать судебную статистику, концентрируя внимание на одних цифрах и игнорируя другие. Это, конечно, не снимает проблемы отсутствия состязательности, равноправия сторон в российском суде. По сути, суд действительно ничего, как правило, не решает в уголовных делах. Судьба обвиняемого вершится либо до суда на стадии следствия, либо после — на стадии исполнения приговора. Судьи категорически не готовы брать на себя ответственность за решение по уголовному делу, и цифра в 97–99% согласия с правоохранителями кочует из одной категории дел в другую. Так, например, суды практически без вопросов удовлетворяют ходатайства о прослушке, о проведении обыска, о заключении под стражу, о продлении ареста… Свобода усмотрения конкретного судьи остается только в выборе вида и размера уголовного наказания. Судья не может, не хочет, не готов и не умеет принципиально оппонировать оперативникам, следователю и прокурору, потому что считает себя частью правоохранительной системы.

И неслучайно в последнее время так распространилось ноу-хау: судья свое решение произносит едва ли не шепотом, заглатывая слова, быстро, будто торопится куда-то — ничего не разберешь.

Мой товарищ, обозреватель «Новой» Леонид Никитинский только что издал отличную книгу «Понятия», в которой предложил беспощадный анализ положения в судах России. И объяснил, почему, к сожалению, нам пока неоткуда ждать перемен к лучшему.

Перед нами встает картина коррупции в том широком смысле, в котором этот термин изначально переводится как «порча». Раковая опухоль системы — это дела с политической и коррупционной составляющей, но если они рассматриваются «правильно», к остальной рутине «не высовывающиеся» судьи могут относиться более или менее спустя рукава — так образуются «метастазы» и деградирует вся судебная система в целом.

Снижение порога терпимости к доказательствам; пытки, с помощью которых издавна выбиваются необходимые показания; назначение бессмысленных «экспертиз» (что особенно заметно по свежим делам «о дискредитации вооруженных сил»); намеренное затягивание дел и заполнение их томов второстепенными или вовсе не относящимися к сути документами… Но все эти проблемы следствия оказываются частными и вытекающими из основной: отсутствия независимого суда. По делам с политической составляющей защита считает победой любой приговор, не связанный с лишением свободы, а по делам с коррупционной составляющей и это невозможно — судья, пусть лично не участвующий в схемах, но оправдавший подсудимого, будет сам заподозрен в коррупции. А придраться в его работе всегда найдется к чему.

***

И последнее.

В Уголовном кодексе есть замечательная статья 299: «Привлечение заведомо невиновного к уголовной ответственности или незаконное возбуждение уголовного дела». По статье этой можно получить до 10 лет лишения свободы. Под ней они все и ходят: полицейские, следователи, сами судьи… В 2024 году по первой части этой статьи осужден один человек, во всей России! По второй — семь, из них реально сели четверо, еще трое получили условное. По третьей, самой жесткой части — 0 (ноль).