Еще одно предварительное замечание: все соображения об отсутствии представлений о будущем в российской публике касаются исключительно того слоя представлений или той модальности представлений и высказываний, которые назовем публичным дискурсом. Его мы отличаем от дискурса приватного. В публичном дискурсе высказывающийся или мыслящий субъект имеет в виду судьбу государства, державы, нации, общества — того большого «мы», к которому он себя причисляет. О его будущем, кажется, он должен бы думать, а не думает. Впрочем, известно, что он не считает себя способным влиять на эту судьбу или нести за нее ответственность.

В дискурсе же приватном человек, напротив, имеет в виду себя и свое ближайшее окружение, за которое он ответственность несет или разделяет. Это прежде всего семья. В отношении семьи, близких, их жизни вполне могут строиться и строятся планы, проектируется или ожидается то или иное будущее, нередко достаточно отдаленное — на 10–20–30 лет. Иногда реалии государственного существования как контекста по необходимости привлекаются для построения этих планов, но это не является выходом в публичный дискурс.

Что было с будущим в прошлом

Ленин, излагая родословную марксизма, поминал «социалистов-утопистов». Не находя для своих социальных построений места в окружающей их жизни, они выносили их в другое пространство, пространство «утопии». Часто это было другое пространство-время — «будущее». Идея коммунизма была вынесена именно туда. Было ли «коммунизмом» или хотя бы «социализмом» то, что образовалось с Лениным и после на нашей земле и шире, — вопрос, который мы решать не будем. Но можем отметить, что идея будущего была в эту систему забита крепко. Как бы его ни называть, это был «государственный и общественный строй». Поскольку государственный, поскольку строй, постольку предлагаемые им представления о времени становятся обязательными, общепринятыми, непременными. Как их часть — представление о будущем. Автор не собирается утверждать, что все население страны верило в коммунизм как светлое будущее. Можно было не верить в то, какое оно, но этим постулировалось само наличие будущего.

Политическое фиаско КПСС означало компрометацию идеи коммунизма как будущего, т.е. вообще идеи будущего. Но в обществе все пятидесятые- шестидесятые годы вызревала альтернативная идеология. Она зрела как очередная социалистическая ересь внутри коммунистической социальной доктрины и социальной организации.

В компартиях Франции и Италии (крупнейших в те годы), в компартии Чехословакии идея «хорошего», несоветского социализма, социализма с человеческим лицом, социализма демократического обретала доктринальные и организационные формы. В 1968 году советский социализм гусеницами танков пролязгал им свой ответ на мостовых Праги. В умах тех, кто в СССР с болью пережил эти события, идея демократического социализма, социалистической демократии стала избавляться от собственно социалистического компонента, трансформируясь в идею демократии как таковой, благо у нее было много вполне успешных живых примеров — демократические общества Европы. Чистая и удобная, спокойная и небедная жизнь…

И вот получилось, что едва прошел коллапс идей того будущего, которое постулировал и обещал советский госсоциализм, российскому обществу была предложена перспектива будущего демократического.

обществу естественно стать демократическим, лишь только будут убраны конструкции старого социального порядка. Ну и если «войдем в семью европейских народов», станем «нормальной страной».

Автор не хочет обсуждать — мы ли сами не решились войти в «европейский дом» или нас не пустили, обманули. Факт таков, что демократическая перспектива помаячила и куда-то делась, демократическое будущее растворилось в какой-то повседневности, перестало быть будущим, не став и настоящим.

Для многих в постсоветской стране это произошло безболезненно и незаметно. Но не для всех. Нашлось составленное из совсем разных людей меньшинство, для которого осталось зияние, дыра на месте будущего. Они вопрошали, чтоб не сказать вопияли (но тихо). Их эмоции и передает жесткий диагноз «аборт будущего».

Что происходит с будущим в настоящем

Об этом автор знает из опыта десятков и десятков групповых дискуссий, проведенных им по всей стране за то время, которое мы согласны называть «настоящим». (За это время, за то, чем оно обернулось, многим современникам, и автору в том числе, надо бы нести ответственность перед всем миром. Правда, не знаем как.)

Так вот,

А критиками говорилось, что правящей верхушке ничего не надо, кроме сохранения своих позиций. Потому-де и никакого будущего им не надо и они его никому не предлагают и не навязывают.

В эти благословенные годы респонденты на групповых дискуссиях закономерным порядком ничего не могли ни сказать, ни нарисовать, если их просили изобразить лучшее будущее для России. Кроме: «будет как сейчас». А худшее с готовностью представляли в двух-трех вариантах: ядерная война, то бишь конец света, гражданская война и распад России, что тоже есть конец света.

Примечательно, что авторы таких версий их излагали с некоторым смущением, а объяснять, как пришли к такому видению будущего, отказывались. Это говорит о блуждающей в массовом сознании догадке, что такое задумано где-то «там», и нам это знать не можно.

Что будет с настоящим в будущем

Когда три года назад настоящее стало по-настоящему настоящим, представления о будущем резко конкретизировались. Во главе страны стоит тот, кто стоит во главе страны. По поводу политики внутренней от него ожидается больше строгости или жесткости. А по поводу событий и действий вовне страны появилось большое разнообразие вариантов. И хотя общее состояние массового сознания менялось за эти три года очень мало, воображения насчет будущего пережили несколько трансформаций.

В самом начале этого периода частыми были ответы — «несколько месяцев», а то и меньше. Интересно, что частыми такие ответы стали и теперь. В них предчувствие того, что эти люди понимают под словами «победа России». А понимают они под этим не некие военные события, а морально-политический факт: Россия признана победителем. Или хотя бы считает себя победившей.

Но мы допытывались, как будет, по представлениям людей, выглядеть карта Европы в случае «победы России». Поначалу весьма нередкими были ответы в том духе, что надо «дойти до Лиссабона». Потом эта мысль ушла, но появилась другая: «Надо восстановить Союз». Ну не весь, но европейскую часть, то есть добавить Украину, Молдову и Прибалтику. Очень редко, но говорили, что восстановить надо Российскую империю. Это значило — еще и Финляндию.

Иногда особо образованные вспоминали Ялту и говорили: вот Сталину тогда отдали Восточную Европу, значит, она и должна быть нашей.

Ближе к нынешним дням картина будущего стала суживаться до представлений о том, что Россия прирастает четырьмя внесенными в Конституцию областями. Так полагает большинство. Реже, но довольно часто, встречаются идеи, что вся Украина, кроме Западной, отходит к России. Западную брать не хотят, боятся — «они ни за что не согласятся». Память о сопротивлении в тех краях вполне жива. (Правда, и про Центральную Украину поговаривают, что там «будут партизанить».) Насчет Западной Украины есть твердое убеждение, что ее «заберет Польша», либо «Польша и еще всякие другие раздербанят на куски, которые им раньше принадлежали».

В самое последнее время появляются неясные идеи о присутствии США в Украине. Но в остальном в этих рассуждениях, как можем заметить, главным основанием для проектирования будущего является прошлое.

Кроме рассуждений о присоединении к России украинских и еще чьих-либо земель, никаких других идей о судьбах России в будущем в массовом сознании нет. Чем будет жить Россия, не думают. Если настойчиво спрашивать, то признают, что «от экспорта нефти и газа не уйти».

Приращения богатства от присоединенных территорий если и ждут (там уголь, там хорошие почвы…), то не скоро. В ближайшем будущем, наоборот, деньги будут уходить туда на восстановление.

А мы тут как будем жить? А так, как сейчас.

От автора

Автор хочет, пользуясь случаем, добавить несколько собственных соображений о будущем. По его представлениям,

Фундаментализм производит сходные эффекты и в постиндустриальных, и в доиндустриальных обществах, а мир все более будет являть их микс. Фундаментализм будет оформлять различные виды реакций обществ на бурные социальные трансформации последнего столетия. Сходство социальной подоплеки процессов в разных странах будет провоцировать рознь между ними, но также и создавать возможность союзов и объединений, которые сейчас кажутся немыслимыми.

Применительно к России автор с беспокойством отмечает, что процесс исчезновения феномена российской интеллигенции, отмеченный тем же Л. Гудковым (в соавторстве с Б. Дубиным) несколько десятилетий назад, подходит к завершению. А в этой связи встает вопрос: возникнет ли новая социальная сила, сложится ли новый социальный институт, чтобы взять на себя функцию воспроизводства и поддержания тех культурных структур, которые зовутся честь и совесть общества?

* Внесен властями РФ в реестр «иноагентов».