— Обжаловали ли вы уже ваш приговор? Как вы, адвокат и бывший судья, аргументируете несправедливость приговора?

— Обжаловал. Пишу дополнения. Мне могут сказать, что в современных российских реалиях это не просто поросячий труд, но и элементарно опасно. Все так. Но Камю сказал однажды: «Настойчиво подтвердим еще раз метод — он в том, чтобы упорно стоять на своем». И я стою на своем. Ничто на свете не стоит того, чтобы та милая девочка, которую я увидел на фотографии в апреле 2022 года, превратилась в инвалида. Ничто.

Я вот какой мысли держусь: наши действия, вот, например, эти мои посты, за которые я сел в тюрьму, или вот эта жалоба на приговор, которую я пишу, они могут казаться совершенно бессмысленными, не приводящими к результату. Такой взгляд глубоко ошибочен.

В каком-то смысле добра как вещи в себе не существует — есть лишь наше усилие по его созиданию. И я по мере сил и, как сказал мой судья, «будучи во власти гордыни» делаю эту работу. Эта работа в долгую. Чувствуете мудрость языка? Работа «в долгую» — равно «долг».

Чем я аргументирую жалобу? Ну, в общем, тем, что СВО не отменила ни совести, ни здравого смысла, ни законов арифметики. Рассказывать подробно — получится «Война и мир». Приведу элементарный пример: защита представляет в процессе кучу неопровержимых, практически математических доказательств моей правоты — заключения экспертов, специалистов, одних резолюций ООН с полтора килограмма будет. А суд пишет, что мои доводы «несостоятельны», например, потому, что «военнослужащие армии России по своим моральным качествам не способны к совершению таких действий». Я не утрирую. Я цитирую. И таков уровень аргументации суда практически по всем вопросам. Кстати, лично я в отношении действий российской армии вообще ничего не писал. Но это для нашего суда — сущая мелочь. Мне бы для написания жалобы — Кафку и Оруэлла в помощники.

— Ставите ли вы себя на место судьи? Если бы вам как судье попалось это дело, то как бы вы поступили?

— Как бы поступил на месте судьи? Отвечу сугубо конкретно. Я бы подошел к подсудимому и спросил: «Вася, тебе как нужно — «шило на мыло», но стабильно, или оправдать? Только если оправдаю, приговор наверняка отменят. За этим — зона колоссального риска. Но этот приговор войдет в историю. И напишу я его так, что вынести новый и беспредельный будет позором».

Для меня тут все просто. И то, где я сам нахожусь, не дает повода для подозрений в моем лицемерии.

«Тюрьма — это пролонгированное убийство»

— Как вы себя чувствуете психологически и физически?

— Психологически — как полковник Штирлиц-Исаев на лавке Нюрнбергского процесса между Берингом и Риббентропом. В легком недоумении. В самом деле, это довольно странно. Ты жил в системе ценностей, где за сострадание не давали семь лет тюрьмы. А иногда давали Ленинскую премию мира. И вдруг, как сказал один прокурор, «но вы же все понимаете — жизнь изменилась». А я вот, как сказал один «иноагент»: «Не хочу прогибаться под изменчивый мир».

И даже продолжаю верить, что «однажды он прогнется под нас». Знаете, как-то неприятно ощущать себя «терпилой». Гаденько это, как-то гнусненько. А вообще, почти три года тюрьмы, больше двух из которых в грязной, средневековой одиночке, не могут пройти бесследно ни для физиологии, ни тем более для психики.

— Что труднее всего в тюрьме?

— Переход из состояния человека в состояние предмета. Это, конечно, все так: что свободу внутри тебя ничто и никто не в силах отменить… Но как бы вам это объяснить… — это ощущение внутренней свободы не так просто дается. Я все же не Нельсон Мандела, и тем более не Тот, Имени которого нельзя называть.

Светлая память и слава тем людям, чьими подвигами жив мир.

«Не истреблю и ради десяти», — сказал Господь.

— Вы, наверное, слышали, что трех адвокатов Алексея Навального осудили на сроки от трех с половиной до пяти с половиной лет колонии общего режима. Как вы объясняете то, что адвокатские палаты Москвы и других регионов чисто формально оказали поддержку фигурантам этого дела и вам: всего лишь написали положительные характеристики. Когда «чиновники от адвокатуры» перестали защищать своих коллег?

— Перестали? Они никогда и не начинали. Легко «заниматься защитой», когда это не несет тебе ни малейших рисков. Помните знаменитую фразу из «Джентльменов удачи»: «Этот нехороший человек предаст нас при первой опасности!» Эти имитаторы либерализма и правозащиты вдруг как-то поблекли и сдулись.

Уверен, сейчас они успешно объясняют друг другу, что это мы их «подставили». А изменится время, станут объяснять, что своей трусостью спасали институт адвокатуры.

— Думали ли вы, что когда-нибудь окажетесь в тюрьме?

— Можете мне не поверить: почти что знал. Причем я не о последних годах говорю, а вообще — знал. Может быть, тут обратная связь: потому и оказался, что знал. Тут не место уходить в сугубую метафизику, но мне кажется, что некоторые люди то ли знают будущее, то ли его мысленно конструируют. Кстати, не очень приятное для жизни свойство. Впрочем, я довольно банальные вещи говорю.

«Я надеюсь, что смогу в тюрьме сохранить себя»

— Как складываются ваши отношения с сокамерниками? С администрацией СИЗО?

— Нормально складываются. Тут, разумеется, нужно делать колоссальную поправку на мой особенный «социальный статус».

Во-первых, я всю жизнь проработал в республике. Меня тут знает каждая собака. Проработал в системе правоприменения. Совесть моя чиста, упрекать в этом смысле себя не в чем. Отброшу лишнюю скромность, у меня есть определенный авторитет. Конфликты с сотрудниками встречаются, но они не системны. Люди на то и люди, чтобы совершать ошибки, иногда ссориться, но потом извлекать из этого уроки.

С «сидельцами» — вообще все ровно. Тут ведь очень важно, «за что» я сижу. Я думаю, что большинство, и сотрудников и арестантов, если даже не знают этого на рациональном уровне, то все равно подспудно чувствуют — я прав и здесь нахожусь по закону совести, а не по своей подлости.

Сегодняшний человек персонально не зол, он слаб и деморализован страхом. По приказу он способен на страшные вещи. Видимо, в отношении меня такого приказа нет.

— Когда, по вашему мнению, в России началась судебная контрреформа и если наступит время новых реформаторов, что прежде всего надо сделать?

— За рассуждения на подобную тему я получил четыре года из общих семи лет. Давайте, по меньшей мере, подождем моего освобождения.

— О чем вы больше всего жалеете сейчас?

— Да, человек обречен на то, чтобы идти от ошибки к ошибке. Собственно говоря, всю жизнь человек только и учится быть человеком. Если бы с моим сегодняшним опытом большой любви и маленьких несчастий начинать с начала, то я:

1. Стал бы шестым человеком на земле, который осилил «Бытие и ничто» Сартра.
2. Решительно принимал бы любовь, которую встречал, но не обижал бы никого из любивших меня прекрасных женщин. Что, как ни странно, почти одно и то же.
3. Вперед Гребенщикова* написал бы «Зимнюю розу».
4. Не отпускал бы, не покормив, ни одну шелудивую собаку.
5. Разрешил бы себе быть счастливым без малейшего на то повода.

Наверное, на одну жизнь задач я поставил с избытком.

— На что вы надеетесь?

— На то, что смогу сохранить тут свою суть. А еще на то, что, когда выйду, смогу смонтировать, что развалилось и пришло в ограниченную годность.

— Будете ли писать книгу о своем тюремном опыте и о состоянии права в России?

— Да, буду. И не только об этом.

— Как достучаться до адвокатов, чтобы они защищали своих коллег, понимая, что защищают и себя?

— С одной стороны — совершенно никак. Ты не можешь подняться с колен за другого человека. Это очень индивидуальная задача. С другой стороны, я именно этим здесь и занимаюсь. Имеющий уши, да услышит, имеющий сердце — поймет. Ждите меня!

* Внесен властями РФ в реестр «иноагентов».