В начале недели разошлась новость о том, что в новосибирском театре «Красный факел» сняли с репертуара спектакль по пьесе Александра Сухово-Кобылина «Дело» — «по техническим причинам».

Многие добавляют: «Опять». У пьесы была тяжелая судьба в царские времена: первая редакция «Дела» была закончена в 1861 году, и в том же самом году цензура запретила ее и для постановки, и для печати. В печатной версии «Дело» и две других входящих в трилогию пьесы — «Свадьба Кречинского» и «Смерть Тарелкина» — вышли в 1869 году, и то под политкорректным названием «Картины прошедшего».

И только в 1881 году «Дело» под не менее политкорректным названием — «Отжитое время» — было со скрипом и купюрами разрешено к постановке в театрах. И снова запрещено спустя два года. Вообще, в конце жизни Сухово-Кобылин будет жаловаться на свою несчастливую судьбу драматурга и на отношение к нему цензуры. В книге «Драма снежной ночи» исследователь Владислав Отрошенко приводит слова Александра Васильевича:

Надо сказать, что «технических причин» для запрета этого «Дела» давно минувших дней можно найти и правда невероятно много, и тому бдительному зрителю, по чьему доносу оно было снято с репертуара, не пришлось даже особо внимательно всматриваться и вслушиваться. Чтобы объяснить сюжет произведения, придется немного отмотать повествование назад — на первую часть трилогии «Свадьба Кречинского».

Эту пьесу — острую и умную комедию, которая до сих пор известна и востребована в театрах не меньше других классических текстов, — Сухово-Кобылин написал в тюрьме. Не буду в очередной раз подробно пересказывать тот детективный сюжет в духе Агаты Кристи, который известен всем, кому вообще знакомо имя Сухово-Кобылина: его обвиняли в убийстве любовницы, и хотя сначала следствие, а потом многие биографы десятилетиями бились над вопросом «кто виноват?», так до сих пор и неясно, он это сделал или не он. В любом случае некоторое время своей жизни ему пришлось провести в тюрьме, где он и написал свою первую комедию (и потом иронизировал, что вот, мол, как весело было сидеть).

«Свадьба Кречинского» — продолжательница обычной в театральной драматургии темы поиска подходящей невесты для неподходящего жениха и, судя по всему, родственница всевозможных «Женитьб» от Бомарше до Гоголя и дальше. Разорившийся игрок и шулер Кречинский собирается жениться на дочери богатого помещика Лидочке ради ее приданого, но свадьба через неделю, а деньги нужны сейчас, и он крадет у Лидочки солитер (булавку с бриллиантом). Этот солитер Кречинский меняет на поддельный бриллиант и закладывает подделку в ломбард, а оригинал снова оказывается у невесты. И вроде бы дело уже сделано, но в решающий момент в дом Кречинского вламываются полиция и оценщик, обвиняющий шулера в воровстве. Лидочка защищает жениха и отдает оценщику солитер, говоря, что это была ошибка. На этом действие первой пьесы заканчивается и начинается «Дело».

В начале пьесы выясняется, что претензии оценщика к Кречинскому возвращенным солитером не исчерпались, и вот уже пять лет идет следствие по делу. Только не по делу Кречинского, а по делу Муромских, то есть Лидочки. Ее обвиняют как соучастницу: якобы она знала о намерении жениха подменить солитер и помогала ему в этом. Пять лет тянется следствие (затягивается специально и целенаправленно), и бумаг в деле накопилось уже столько, что «из присутствия в присутствие на ломовом возят». Естественно, что затянутость эта по официальной версии объясняется чудовищной занятостью:

И естественно, что на самом деле цель затягивания простая: чем дольше процесс, тем больше взяток можно вытянуть из семьи подсудимого. Дело ведет статский советник с характерной фамилией Варравин (Варравой звали разбойника, которого Пилат помиловал вместо Христа, — библейских подтекстов в пьесе вообще много). Его доверенное лицо Тарелкин за годы следствия успел подружиться с Муромскими и точно высчитать, что они уже продали, чтобы дать взятку, что заложили, сколько наделали долгов и сколько еще из них можно вытянуть. Естественно, отец Лидочки, помещик Муромский, за ее жизнь и свободу готов отдать все — ну, может быть, кроме «земли отцов», то есть поместья, в котором они живут. Это при том, что отдавать приходится действительно все и всем — от курьера до князя: когда родственница Лидочки спрашивает, кому и сколько надо давать, Тарелкин озвучивает одну из тех «технических причин», по которым закрылся сейчас спектакль:

И всем чиновникам во всех этих губерниях Тарелкин советует давать по заповеди «возлюби ближнего, как самого себя», — то есть половину того, что имеешь. Муромский на такие условия не соглашается — и между ним и Варравиным разыгрывается одна из самых, наверное, циничных сцен, которые я знаю из русской драматургии: они начинают торговаться, сколько процентов можно скинуть за освобождение Лидочки, говоря при этом как бы не о взятке, а о том, насколько за последнее время прибавилось в людях «сердечной теплоты»: на десять процентов, на двадцать и т.п.

В конце концов на одну из варравинских христианских проповедей отчаявшийся и униженный Муромский взрывается не менее библейским монологом:

В конце концов, борясь за Лиду, Муромский доходит до высшей из досягаемых инстанций — до князя — и просит его вернуть ему дочь и избавить их обоих от мучений, от судов и от несправедливости. На что князь произносит то, что, наверное, стало совсем уж веской технической причиной для закрытия спектакля. Князь говорит: «Я тут ничего не могу — это закон».

Наверное, читатель уже понял, что настолько по-сегодняшнему звучащее «Отжитое время» не могло закончиться хеппи-эндом: Муромский в итоге умирает от удара прямо перед Варравиным, демонстративно бросающим ему пакет с деньгами, которые помещик скреб по сусекам из последних сил: я, мол, взяток не беру! Правда, денег в пакете уже нет. Впрочем, смотря что считать хеппи-эндом: не умер бы — посадили бы и его.

Понятно, что пьесу «Дело» подмостки сегодняшних театров, конечно, никак не выдержат. Не нужно быть следователем, или адвокатом, или общественным защитником с многолетним опытом, чтобы понять, что именно так и идут дела почти во всех судах почти всех регионов сегодня — разве что губернии стали федеральными округами, но это, по сути, единственное, что изменилось со времен Сухово-Кобылина.

Сегодня, когда редкая семья в России обходится без политзэков в своем составе или окружении, о тонкостях судопроизводства знают все и всё: все знают о том, что приговор может быть вынесен по телефону задолго до начала судебных заседаний; все знают о том, что номер вменяемой статьи может не иметь никакого отношения к составу преступления; все знают о том, что и многие адвокаты без лишнего стимула не откроют на заседании рта и не пролистают материалы дела, особенно если они выступают по назначению.

«Вы всегда скажете то, что нам нужно», — уверяет Муромского Варравин, и, как нетрудно убедиться, этот принцип остается вполне рабочим до сих пор. Весы Фемиды, как пишет Сухово-Кобылин, давно стали весами торгаша с базара. И валютой, которая на этом базаре в ходу, является человеческое достоинство: или унижайся, или садись.

«Дело» — пьеса обо всех родителях, чьи дети сегодня осуждены просто так: только потому, что кому-то потребовалось поддерживать показатели АППГ (аналогичного периода прошлого года) по раскрываемости или демонстрировать свою силу массовостью репрессий. И отчаянию, которое испытывает каждый из этих родителей, пока может быть противопоставлено только одно — спокойный голос самих детей, которые (как в пьесе Сухово-Кобылина) говорят словами дочери Муромского:

Цитата

«Князь. Ну, стало, вы кончили?

Муромский (заступая ему дорогу). Помилуйте, это только начало болезням! Когда поступило дело в палату, то она это решение отвергла…

Князь (тоскует). Да он меня уморит, — я умру!..

Муромский (настойчивее и громче). Решение это отвергла, ибо, говорит, нет законного основания, а мою оговорку: «запамятованием за старостию лет» — приняла. Что ж, я и благодарен, а сенат опять взошел, сначала, говорит, обратить к переследованию — это значит опять на четыре года; а потом пошел на разногласия. Составилось по этому бедственному делу девять различных мнений, и из всего этого, как я имел честь доложить вам, возрос целый омут; — так меня с дочерью туда и засосало; пять лет живем мы с нею под судом; потеряли честь, потеряли достояние, протомились до костей — пощадите! Дочь-то, ваше сиятельство! освободите от этого пасквиля дочь! Ну, судите милостиво, зачем моей дочери бежать да меня обкрадывать, когда я сам ее замуж отдавал. У вас у самих дети; вы сердцем внемлите; тут надо сердцем ощутить.

Князь. Мы, сударь, обязаны не ощущать, а судить.

Муромский. Без этого и судить нельзя.

Князь. А вот попробуем. (Хочет идти.)

Муромский (заступая ему дорогу). Что ж, попробуете? Невинную девушку загубите. Годы! Золотые годы отымете, честь в комок сомнете и видите (указывает вверх)… Богу ответ дадите!..

Князь (посмотрев на потолок). Ну при этом, полагаю, вы кончили.

Муромский. Нет, не кончил.

Князь. Ну так извините, я кончил! (Кланяется Муромскому и идет в двери; Варравин также кланяется и смотрит Муромскому в глаза.)

Муромский (взволнованный, идет за князем). Ваше сиятельство!.. Ваше сиятельство!.. позвольте, позвольте… умоляю вас, возвратите мне дочь! (Берет его за рукав.) Прошу вас, избавьте нас от этого мучения…

Князь (остановившись и обернувшись). От чего мне вас избавить?

Муромский. Я вам говорю: от ваших судов и от вашего губительного судопроизводства.

Князь. Я тут ничего не могу — это закон.

Муромский. Да что вы все говорите — закон, закон, вы посмотрите: в чьих он руках? Вон у палача в руках закон-то — кнут!

Князь (вспыхнув). А-а-а-а… какое вы имеете право так рассуждать?

Муромский. Имею! И неотъемлемое.

Князь (с иронией). Вот как! Какие же у вас на него, господин капитан, патенты?

Муромский. А вот они! (Показывает свои волосы.) Да вот мое сердце (показывает на сердце); да мои терзания… слезы… истома… разорение всей моей семьи — вот мое право… Да есть еще и выше!..

Князь. И еще!.. не довольно ли?

Муромский. Нет, не довольно! Дочь я свою защищаю!.. Вот мое право, вот мои патенты; вы их читать-то умеете?

Князь (голос несколько дрожит). Хорошо, даже красноречиво; только я просительского красноречия, сударь, не признаю.

Муромский. Отчего же так?

Князь. Оттого, что тут плута от честного не отличишь.

Муромский. Не отличите?

Князь (несколько улыбаясь). Нет-с, не отличу.

Муромский (резко). Так вы места вашего не занимайте.

<…>

Князь. А знаете ли вы, что я вас в полицию отправлю?

Муромский. Знать ничего не хочу. Кровь моя говорит во мне, а кровь не спрашивает, что можно сказать и чего нельзя. Я ведь не петербургская кукла; я вашей чиновничьей дрессировки не знаю. Правду я говорю, — она у меня горлом лезет, так вы меня слушайте! Нет у вас правды! Суды ваши — Пилатова расправа. Судопроизводство ваше — хуже иудейского! Судейцы ваши ведут уже не торг — это были счастливые времена, — а разбой! Крюком правосудия поддевают они отца за его сердце и тянут… и тянут… да потряхивают: дай, дай… и кровь-то, кровь-то так из него и сочится. За что меня мучают, за что? За что пять лет терплю я страдания, для которых нет человеческого слова?»