Есть такая детская головоломка, которую разгадывали, наверное, все поколения российских детей за все время, пока вообще существуют головоломки в рисунках: что не так на картинке? Клубника на деревьях, кошка в собачьей будке, луна и звезды днем, тень падает не в ту сторону, часы без стрелок — вариантов много. Александр Герцен в трилогии Тома Стоппарда «Берег утопии» разгадывает эту головоломку на протяжении всего действия — только в более сложном ее варианте, для взрослых: что не так с Россией?

Хотя вообще-то на этот вопрос, сам по себе такой же старый, как детская загадка с картинкой, пытается ответить не только он — а все главные герои пьесы: и Бакунин, и Огарев, и Белинский, и Чаадаев, и Тургенев, и Станкевич, и Аксаков. В общем, как принято говорить, весь цвет отечественной философской мысли XIX века.

И оказывается, что и неправильности на картинках, изображающих российскую повседневность, и попытки их исправить — это все то, что мы уже знаем по собственному сегодняшнему опыту или о чем мы уже читали. Но показать их с такой наглядностью и так ласково-саркастично, как сделал это Стоппард, мало кто способен — и поэтому именно «Берег утопии» мы рискнем сегодня перечитать.

Работать над пьесой Стоппард начал после того, как прочитал «Русских мыслителей» Исайи Берлина — и увлекся и героями, и конфликтом, на котором Берлин специализировался: вечной российской борьбой за свободу. Примерно после пяти лет работы родилась трилогия о русской интеллигенции «в изгнании»: «Путешествие», «Кораблекрушение» и «Выброшенные на берег» (у последней части Salvage есть другой вариант перевода — «Спасение», но «Выброшенные на берег» сильно ближе по смыслу и к оригиналу, и к реальности). Действие занимают события тридцати двух лет: с 1833-го по 1865-й. Все три части можно при желании считать и разными пьесами — настолько сильно меняются и взгляды действующих лиц, и их состав. Но вообще-то, конечно, это одна большая жизнь многих меняющихся людей — и когда спектакль по «Берегу» ставил РАМТ, его так и играли: целиком, все три пьесы в один день. Сюжет его строится вокруг того, как живет и чем занимается эмигрировавшая интеллигенция — а занимается она, в общем, ровно всем тем, чем и сегодня. Например, рассуждает о том, как должна смениться в России власть — насильственно или ненасильственно:

«Чернышевский (считающий, что никакими реформами режим не победить, а нужен только топор. — В. А.): Порядок будем устанавливать на сытый желудок.

Герцен: Дело не в желудке, а в голове. Порядок? Стаи волков будут свободно хозяйничать на улицах Саратова! Кто будет устанавливать порядок? Ах да, разумеется, — вы будете! Революционная элита. Вам потребуются помощники. Что ж, вам придется завести собственную полицию чтобы поддерживать порядок в народе для его же блага. Только до тех пор, пока враг не ликвидирован, разумеется!

Еще интеллигенция читает разных философов и строит сложные концепции будущей России — на те времена, когда режим каким-то образом все-таки сменится. Она думает о том, кому должна достаться вся власть, чьей должна быть собственность, чьей должна быть свобода. И чувствует себя победительницей, когда в Европе начинается «Весна народов» — правда, когда эта весна заканчивается и народы начинают задаваться закономерным вопросом «а где урожай?», она понимает, что в ее теориях кое-что пошло не так:

«Герцен (обращаясь к рабочим. — В. А.): Чего вам нужно? Хлеба? К сожалению, хлеб в теорию не входил. Мы люди книжные и решения знаем книжные. Проза — вот наша сила. Проза и обобщение. Но пока все идет просто замечательно».

Еще оппозиционная интеллигенция занимается, наверное, самыми любимыми во все времена делами: ссорится и объединяется в комитеты. Причем то и другое делает, в общем, одновременно:

«Руге: Детоубийца!

Кинкель: Паразит! Приживал!

Ледрю-Роллен: Онанист!

Мадзини: Экономист!

<…>

Джонс: Господа! Тише, тише! Заседание международного братства демократов в изгнании объявляю открытым».

Ну и, конечно, интеллигенция в изгнании рассуждает о том, по какой траектории ходит История — по кругу или зигзагами. И, разумеется, предсказывает, что сама она до лучших времен явно не доживет, но вот они — они-то! (кивая в сторону носящихся вокруг детей) — уж точно увидят светлое будущее:

«…Теперь История — главное действующее лицо и одновременно автор пьесы. Мы все — участники драмы, которая развивается зигзагами, или, как мы говорим, диалектично, и которая должна завершиться всеобщим благополучием. Возможно, не для вас. Возможно, не для ваших детей. Но всеобщее благополучие — это наверняка, можете поставить в заклад вашу последнюю рубаху, которая, как я вижу, у вас еще есть».

Самое смешное здесь то, что реплику с примерно тем же смыслом Герцен цитирует в своем эссе «С того берега», которому, видимо, многим обязана пьеса Стоппарда: «Медленно редела, медленно прояснялась густая тьма. Наконец, солнце воссияло, добрые и легковерные человеколюбцы заключали от успехов к успехам, видели близкую цель совершенства и в радостном упоении восклицали: берег! но вдруг небо дымится и судьба человечества скрывается в грозных тучах! О потомство! Какая участь ожидает тебя?» Смешное здесь то, что это реплика еще Карамзина.

Интеллигенция спорит, интеллигенция рассуждает, интеллигенция с неубиваемым оптимизмом ждет, когда за очередными «зигами» во всех смыслах этого слова прорежутся «заги». Интеллигенция продолжает упорно искать, что не так на картинке: почему арестовывают за оскорбление царского портрета, почему сажают за участие в террористической организации — то есть за чтение на кухне брошюры, которая продается везде, почему кого угодно могут забрить в солдаты и почему рядом со всем этим продают мороженое и катаются на коньках. А на картине, как выясняется, все так — «просто это Россия».

Короче говоря,

Герои Стоппарда живут только ожиданием, что жизнь качнется вправо, качнувшись влево, они живут только прошлым — тем, чем жили на родине: теми же мыслями, теми же идеями, одними и теми же по многу раз пережеванными словами. Они живут мечтой о счастье всем даром — при этом ни один из них не только не способен нарисовать четкую карту, куда им всем надо плыть, но и в собственной семье не может построить если не совершенное, то хотя бы более-менее демократичное и счастливое общество. Кроме, может быть, Герцена, который, хотя тоже плохо себе представляет, куда плыть, по крайней мере честно в этом признается: «Если мы не можем устроить даже собственного счастья, то каким же надо обладать запредельным самомнением, чтобы думать, что мы можем устроить счастье тех, кто идет за нами».

Ничего не решает даже смерть: как только умирает виновник всех бед, они начинают выяснять отношения по поводу того, правильно или неправильно планируется освобождать крестьян, — и все сцены отыгрываются заново.

В общем, в пьесе Стоппарда очень многое выглядит до боли знакомым — и, наверное, как никогда понятным. Вообще-то пьеса написана языком по-стоппардовски фантасмагоричным и абсурдным, но в последнее время абсурд стал настолько привычным и так многое пришлось пережить на себе, что сложноустроенный текст на глазах как-то все больше выпрямляется в реализм. И только одно есть в этой пьесе, чего нет или почти нет в сегодняшней realpolitik: чувство юмора.

Что не так на картине, изображающей сегодняшнюю российскую политику, — со всеми ее запретами, расколами, mediasratch’ами, попытками сделать совковую реальность great again, апокалиптическими предсказаниями о конце русской культуры, боями за «белые пальто» и значки «хороших русских»? Абсолютный серьез с обеих сторон — с обоих берегов и с обоих бортов одной и той же лодки, в которой уже десять с лишним лет мучается от морской болезни несчастная крыса.

Как написал другой драматург — уже не английский, а советский, но не менее точный в своих фантасмагорических текстах — Григорий Горин: «Вы слишком серьезны. Серьезное лицо — еще не признак ума, господа. Все глупости на земле делаются именно с этим выражением лица. Улыбайтесь, господа. Улыбайтесь».

И в конце концов выясняется, что именно смех и есть единственный, возможно, путь к свободе — если не внешней, то внутренней. Потому что посмеяться — всегда означает не только понять, но и перевернуть с ног на голову, усложнить, включить в контекст — то есть освободить явление от навязанного ему значения, убрать шаблонность.

Кто-то скажет: мол, кощунственно иронизировать над тем, что происходит сейчас, — потому что это значит иронизировать над смертью, над потерями, над огромными сроками, над пытками и над теми, кто выброшен на другой берег. Но дело в том, что и в искусстве, и в жизни самый сложный жанр — трагикомедия. Он же самый высокий. И когда упоминаемый в «Береге» Гоголь вставляет в монолог Городничего знаменитое «Чему смеетесь? Над собой смеетесь» — он очень льстит своей публике: позволить себе относиться с иронией к себе самому может только человек мужественный и по-настоящему масштабный. Точно так же, как смеяться над смертью или над болью.

Потому что смех — это и есть свобода.