— Перекоп один! Уровень! Триста двадцать пять!

Над Троицким раскопом в Великом Новгороде звучат непонятные мне слова. У кого-то тихонько играет радио. Рядом со мной один волонтер пересказывает другому книгу. Все это заглушают визги бензопилы, которая уничтожает вековые дубы: здесь начинается стройка…

Сообщение о том, что в Великом Новгороде собираются застроить памятник археологии, мелькнуло в соцсетях месяц назад. На месте Троицкого раскопа построят хранилище, куда переедет значительная часть фондов Новгородского музея. Конфуз в том, что раскопки ведутся тем самым музеем, который должен переехать в новое здание. Казалось бы, откуда взяться конфликту? Ситуация парадоксальная: под землей хотят навсегда оставить одни берестяные грамоты, чтобы было где хранить другие.

Локальный, почти домашний конфликт в Новгородском музее вынес на публику лингвист Марцис Гасунс. Его научным руководителем был легендарный академик Зализняк, положивший на изучение новгородских грамот всю свою жизнь. Марцис приехал на раскопки волонтером месяц назад и пришел в ужас: по его расчетам, их невозможно закончить до начала полномасштабного строительства. Поэтому Марцис кинул клич с призывом идти в добровольцы.

— Мне потребовалось четыре часа, чтобы понять положение дел, рассчитать конец раскопа и убедиться в том, что невозможно завершить работы в назначенный срок.

(Нужно отметить, что Марцис — специалист по санскриту и к археологии отношения не имеет. На раскопе он проработал две недели — но с тех пор почти там не появляется и координирует помощь дистанционно).

— Почему вы вообще за это взялись?

— Дело в том, что я имею опыт управления людьми, — загадочно отвечает Марцис. — Я работаю обычно начальником; для меня оценка обстановки — одна из… в общем, я интуитивно чувствую, где сходятся цифры, где не сходятся.

Стоимость проекта — 1,7 млрд рублей. По сравнению с такими деньгами грамоты представляются незначительной помехой. У музея таких денег, конечно, не водится — платит государство. Между Новгородским музеем и строительной компанией ТСП есть посредник — так называемый Единый госзаказчик в сфере строительства. Строительные работы ведутся по его поручению, а музей просто переедет в новое здание. То есть стройкой ведает не музей, а неуклюжая госкомпания.

«Археологи просят помощи волонтеров: до начала осенних холодов в Великом Новгороде необходимо спасти уникальные берестяные грамоты. Грядущая стройка уничтожит ценные артефакты домонгольской истории. <…> Осенью там начнется строительство, которое уничтожит берестяные грамоты и другие ценнейшие предметы Х–ХІІ веков», — разлетелось по соцсетям.

Я всегда мечтал попасть на раскопки, и, прочитав эти строки, сразу решил поехать.

* * *

Первую берестяную грамоту археологи нашли в Новгороде в 1951 году, — и это перевернуло представление о Древней Руси. Прежде считалось, что обычные люди — тем более женщины — в Средневековье грамотой не владели: это предположение не было лишено оснований, потому что в Западной Европе все ровно так и было. Но оказалось, что это справедливо лишь для Нового времени — тогда уровень грамотности действительно снизился и не менялся до конца XIX века.

Первое время ученым было трудно в это поверить, и считалось, что новгородцы, хотя и пытались писать, делали массу ошибок. Однако со временем стало ясно, что и это не так: те, кто брался за писало, отлично знали правила орфографии — просто это были другие правила, отражавшие особенности новгородского диалекта, который сильно отличался от среднерусского.

В XII веке, к которому относится большинство найденных грамот, в Новгороде жило около 20 тысяч человек — это был крупный торговый город, участвовавший в Ганзейском союзе, экономической конфедерации свободных городов Европы. Грамоты дошли до нас в сохранности благодаря местной глинистой почве, которая не пропускает кислород и потому отлично хранит органику: бактериям нечем дышать, и береза не разлагается.

Большинство грамот ученым приходилось собирать по частям — получатели рвали или сжигали их сразу после прочтения — чтобы никто другой не прочел. Однако и тогда находились беспечные люди, которые, прочитав бересту, просто кидали ее себе под ноги — благодаря этому мы спустя тысячу лет можем узнать, что волновало людей в то время.

В основном мы знаем о Средних веках по официальным летописям или, например, военным договорам — в этих документах знатные люди описывали большие исторические процессы. Новгородские грамоты совершенно равнодушны к этой стороне жизни: люди переписывались о насущном. Сочетание всеобщей грамотности и свойств новгородской почвы делает грамоты уникальным источником знаний о той эпохе. Только они позволяют понять, из чего состояла жизнь древнерусского города.

Идея построить в Великом Новгороде музейный центр зрела давно и обрела осязаемые формы в апреле этого года. Поначалу собирались строить только хранилище, и для этого хватало площадей уже раскопанных ранее территорий. Однако потом проект изменился — вместо простого склада решили сделать общественное пространство в духе времени, и на рендере появился амфитеатр. Отсюда спешка: площадь объекта увеличилась, и застройщику понадобился участок, на котором еще не работали археологи.

В прошлом году Троицкому раскопу исполнилось 50 лет. Раньше мне было непонятно, как клочок земли можно копать полвека. Оказалось,

Нашему локальному раскопу всего два года — он носит имя Троицкий-17. Через забор от нас расположен 16-й, а другие 15 давно засыпаны и застроены.

На соседнем участке земли — на территории так называемой усадьбы «Е» — было найдено 92 берестяных грамоты, которые свидетельствуют о том, что здесь проходили судебные заседания и собирались налоги со всей Новгородской республики. Здесь же нашли Новгородскую псалтырь XI века — самую древнюю славянскую книгу из известных. Это значит, что Троицкий-17 тоже нужно тщательно изучать.

В значимости Троицкого раскопа для археологии, лингвистики и истории ни у кого нет сомнений: только в этом году здесь нашли больше тридцати берестяных грамот и массу других удивительных артефактов. Весь вопрос в том, успеют ли копатели закончить работы до наступления холодов, и захочет ли застройщик пойти им навстречу.

— Конечно, никто никогда не верит тем, кто занимает какие-то посты, — обижается директор Новгородского музея Сергей Брюн, выступая на «Археологической пятнице». — В том числе директору музея. Но я могу лишний раз сказать и всех успокоить. <…> Никаких разборов ковшами у Троицкого-17 не будет. Либо Троицкий разбирается руками, либо не разбирается никак. И гарантия этого мной получена и от Министерства [культуры], и от Единого госзаказчика. Здесь нет ни малейшего конфликта. Этот важнейший центр будет строиться, но только тогда, когда будет разобран руками наших лучших археологов.

* * *

Троицкий раскоп — квадратный котлован площадью в пару футбольных коробок, глубиной метров шесть. Территория расчерчена на несколько десятков квадратов два на два метра. Каждый день сюда приходит множество землекопов. Здесь, как выразился один волонтер, три «поставщика макак» (то есть тех самых землекопов). Строительная компания нанимает трудовые отряды школьников. Строители платят также потрепанным мужикам за сорок, которые машут лопатой в стороне от основного раскопа. Кроме того, на раскопе трудятся сотрудники Новгородского музея — скромные женщины средних лет. Ну и по линии университета сюда попадают добровольцы, которые, как и я, узнали о раскопках из соцсетей; мы работаем бесплатно.

Многие университетские приезжают сюда семьями — рядом со мной который день трудятся отец и его четверо сыновей.

— Степ, пойдем голову намочим.

— Отстань, я копаю, я археолог.

— Смотри-ка, ему уже голову напекло.

* * *

— Ну че, Люд, на работу как на праздник?

— Не говори!

Из сумки у бабушек бодро играет «Дорожное радио», группа Venus.

— Так мы где роем-то! Я ж говорю: на свинячем говне.

— Мельче разламывай навоз: представь, что в нем может быть маленькая бусинка.

— Да, так мы точно с тобой не прославимся.

Марине лет 60. Короткие белые волосы весело топорщатся во все стороны. Она широко улыбается наполовину беззубым ртом; густые тени под глазами легко принять за фингалы. В школе Марина хотела быть археологом, но не сложилось. До пенсии она работала продавщицей, а теперь исполняет мечту юности. Каждый день она встает в шесть утра и едет из села на автобусе, чтобы успеть к началу раскопок.

— Бедному собраться — только подпоясаться.

— Мы, королевы, — бабы простые, — соглашается подруга Марины Люда.

— Человек когда чем-то занят интересным, время быстро летит. Я давно хотела попасть на раскопки, но все как-то не так. А тут подфартило.

— Что вы нашли уже?

— Кости мамонта, — смеются старушки скрипучим смехом, — древние рыбы… Да ниче такого! По мелочам, и все. Света вчера нашла ручку от кувшина. Кто-то меч нашел. А я вот только увидела кусочек бересты — и там две дырочки такие: прокомпостированный билет.

Люда с Мариной угощают меня желтым арбузом. Честно говоря, я их не понимаю: конечно, они получают деньги — 2000 ₽ в день, — но я после четырех часов на жаре едва волочу ноги. Работа, в общем, несложная: за день нужно счистить слой земли толщиной 10 см и площадью 2 м². Проблема в том, что все это время нужно сидеть, согнувшись в три погибели, и под вечер страшно болит спина.

— А вам не тяжело землю-то таскать?

— Это мы-то, с деревень? Я дрова лично колю сама, навоз вывозишь на огород — приходится.

В земле в основном попадаются черепки и кости животных. Бересты тоже много, но на ней ничего не написано: в XI веке еще мало владели грамотой, а берестой устилали пол. За те три дня, что я провел на раскопе, у меня на глазах были найдены: грабли, свисток, игрушечный деревянный меч и половина монеты. К моему появлению археологи успели докопать до XI века. Новгород основан в десятом, поэтому до материка — то есть уровня, где кончается культурный слой — осталось около метра. Раскоп поделен на две части, и на другой половине копать еще метра два.

Я предлагаю помощь симпатичной девушке, которая перебирает квадрат в одиночку.

— Ха, я знаю, ты журналюга! Даже не думай, я тебе ничего не скажу. Ха-ха-ха.

Некоторое время мы молча перебираем землю. Потом она спрашивает:

— Чем занимаешься?

— Пишу.

— А, интеллигент! Все мысли витают в розовом эфире. Понятно-понятно. Либерал?

Я перебираюсь на соседний участок, к двум парням в камуфляже — один пересказывает другому научно-фантастический роман. Через час их слушает уже половина раскопа. Я объясняю им, что на тюремном жаргоне это занятие называется «тискать романы»; это выражение им приходится по душе. Когда книжка заканчивается, разговор заходит о репрессиях: если страна готовится к большой войне, то нужно ловить предателей, даже если под каток нечаянно попадут невинные люди. Мне становится не по себе, и я ухожу курить.

В перерыве они снова подходят ко мне:

— Знаешь, какой роман мы теперь тискаем? — смеется парень в зеленке. — Одиссею!

Когда я только приехал и сказал директору раскопа Ольге Тарабардиной, что хочу написать материал, та отрезала: «Я сюда приглашала землекопов, а не журналистов». Чтобы войти в доверие, мне нужно побольше работать, и с волонтерами получается беседовать лишь во время коротких перекуров.

— Артель «Мартышкин труд». Три тачки, четыре тачки, — сетует дядька с добродушным лицом. На голове кепарик, в зубах сигарета, на сумке через плечо — портрет Боба Марли.

— Тонна земли. Уже КамАЗ. И еще один, маленький.

— Нашли что-нибудь интересное? — спрашиваю.

— А мы нашли! Коня Александра Македонского, Буцефала.

— Трубу ищем. XIII век, один из первых водопроводов в Восточной Европе. От кремля шла, кстати. Ну и бояре любили поесть… Они коней туда пихали, в эту трубу, мы тринадцать зубов нашли.

Мужик в кепке выкидывает из ямы гнилые доски.

— Представь, им лет скока, да?

Рыжий парень стоит на дне ямы и, широко улыбаясь, вертит в руках осколок белой тарелки.

— Современное, наверное.

— Да, я нашел тут на дне «Адидас», думаю, точно XI век.

* * *

Волонтеры и наемные рабочие совсем не общаются между собой. Это два абсолютно изолированных, не пересекающихся мирка, хотя все сидят в одной яме.

Во время перерыва школьники бегут в раздевалку спрятаться от жары. Они курят парилки, кидаются бутылками, обливают друг друга водой и страшно матерятся. Ими заведует Никита — толстый парень с татуировками на руках. Он тоже матерится как сапожник.

В перерыве к Никите подходит молодой волонтер и пытается его пристыдить.

— Вы акцентированно материтесь во время рабочего процесса!

— На любой стройке без мата никуда.

— Это не стройка! Это объект культурного наследия.

— Дальше что? — огрызается Никита. — Здесь люди как хотят, так и общаются.

— Ну вы следите за собой, вы материтесь при детях.

— У них есть родители, пусть им ушки и закрывают.

— Да мы все детдомовские вообще! — вопит кто-то из детей. — Как без мата общаться?

— Илюх, не матерись! — ржет Никита. — А то по жопе надаю а-та-та! Психологический фактор, — обращается он к волонтеру, — школьники так лучше понимают.

— Есть другие культурные маркеры, которые позволяют установить неформальный контакт, — чеканит интеллигент.

— Вы мне можете доказывать свою позицию 300 и 1 раз, но я все равно останусь при своем.

— Я вас прошу не материться.

— А я вас прошу от меня отвалить. Без мата. Все?

— Я вам нормативный акт принесу…

— Слушай, парень, ты хочешь, чтоб я с тобой на «ты» поговорил? Иди работай! Поймите, — Никита меняет тон, — завтра приезжает большой человек, у меня невроз, меня так загрузили работой, что у меня голова не варит уже.

* * *

На следующий день раскоп действительно посещает десяток людей в голубых пиджаках — правительственная комиссия во главе с бывшим премьером Чечни, а ныне помощником Мишустина Муслимом Хучиевым. Одновременно с ними появляется пара десятков мужчин в желтых куртках: по такому случаю археологи наняли бригаду рабочих, чтобы те таскали за волонтеров ведра с землей. Ни до, ни после такого сервиса не было.

У входа на раскоп поставили парты и на подносах из школьной столовой разложили удивительной красоты сережки, брошки, браслеты, монеты — все, что может порадовать чиновничий глаз. Рядом скромно пристроились две берестяных грамоты. «Это списки XII и XIV веков, — терпеливо объясняет бородатый сотрудник музея. — Там перечисляются имена. Эта грамота, например, интересна тем, что тут упоминается новгородец по прозвищу Хромой Жук».

В грамотах, найденных в этом году, всплывает несколько новых, неизвестных прежде новгородских имен: Жидил, Квас, Братогость, Синица, Прибыш… В Новгороде языческие славянские имена долгое время ходили наравне с христианскими. От них происходит громадное число русских фамилий типа Синицын.

* * *

На соседнем со мной участке волонтеры отрыли сруб. Археологи озадаченно ходят взад-вперед по раскопу и думают, что с ним делать.

— Выламывай эту палку к едрене фене, елки-моталки! — командует замдиректора раскопа Михаил Иванович Петров. — Она в коре, это не находка.

На одном из бревен обнаружены засечки, какие делают, когда строят дом, чтобы не перепутать бревна местами. На бревне двенадцать зарубок, и сперва археологи недоумевают: неужели под землей остается еще одиннадцать? А это еще по крайней мере три метра вглубь. Однако все быстро становится на места: засечки сделаны изнутри, а не снаружи, как бывает, когда собирают дом — значит, строители стащили бревно из другого места и использовали его в своих целях.

— Ленились, — говорит Михаил Иванович. — Мы совсем немного от них отличаемся. А еще не думали о потомках — нет чтобы написать: «здесь жил Сидор Петрович, он был козырный пацан на деревне». Теперь гадай, кто тут жил.

Михалываныч — крепкий, лысый, сутулый, ходит по раскопу, засунув руки в карманы камуфляжных штанов, сыплет прибаутками и беспрестанно курит. Ровно такими я представлял себе археологов.

— Сорок лет назад я пришел школьником работать на раскоп. Вот я и продолжаю работать до сих пор. На свою первую зарплату я купил железную дорогу. Сейчас школьники не умеют копать: умеют тыкать пальцами в пупки смартфона, а лопаты не держали в жизни ни разу. Огорожанились.

Когда я включаю диктофон, Михалываныч сразу сникает, говорит аккуратно, шаблонно.

— Новгород — это мегаполис Средневековья, — объясняет он. — Огромный город, который притягивает к себе инициативных, деловых людей. Плюс сама сохранность культурного слоя. Есть другие места, просто даже с налету можно назвать, положим, Щецин в Польше — там еще мультикультурный памятник: сначала славяне, потом немцы. Там есть раскопы и десять метров в глубину, с хорошей сохранностью органики, почти такой же, как здесь. В Любеке сохраняется органика, во многих памятниках Британии тоже.

Не на каждом раскопе есть берестяные грамоты. Есть усадьбы, на которых жили грамотные люди, а есть, на которых их не было, или, может быть, они писали наружу, а им не писали. Но какая-то часть горожан неминуемо должна быть грамотна, потому что город подразумевает немножко другие функции сами по себе. И купцы, и ремесленники, и вопросы сбора налогов.

В Старой Руссе есть берестяные грамоты, в Смоленске, в Торжке, в Москве. Для Руси это достаточно стандартное явление. А вот в Щецине и Любеке писали на восковых дощечках. У нас тоже есть такие находки. Но восковую дощечку нужно специально делать, и это гораздо более затратно. А тут бересту оторвал — написал и побежал.

Не знаю, успеем ли мы закончить работы в срок — слишком много факторов. Сейчас сократится световой день, станет холодно, может уменьшиться количество рабочих. Работать при плюс пяти не очень приятно. Но я предпочитаю решать проблемы по мере их поступления. Пока что мы работаем в стандартном режиме.

Пока мы болтаем, к Михалыванычу подходит коллега.

— Как жизнь?

— Пациент скорее жив, чем мертв, — смеется Михалываныч.

* * *

Все археологические работы можно разделить на два типа: научные и спасательные. На научных трудятся много лет, не спеша, фиксируют место обнаружения каждой бусинки. Спасательные же раскопки спешно ведутся перед началом любого строительства в историческом центре. Троицкий-17 — как раз тот случай: эти раскопки стали возможны благодаря тому, что здесь захотели построить музейный центр. По словам заведующей раскопом Ольги Тарабардиной, сейчас большая часть российской археологии — именно спасательная. Однако Троицкий-17 — первый участок, который ей доводится копать в таком режиме.

Мои собеседники говорят о предстоящей стройке удивительно спокойно.

— Интонации Марциса мне поначалу показались несколько паническими, — говорит Тарабардина. — То, что волонтеров оказалось так много, немножко неожиданно, но мы очень благодарны всем, кто приехал, потому что люди очень приятные, и есть какой-то искренний интерес — а это, в общем, дорогого стоит.

— Если бы добровольцев в чате было 2500 — я бы сказал, есть вероятность, что можно закончить, — рассуждает Марцис. — Но 250 — это слишком мало, с учетом того, что большинство из них приезжает на два-три дня.

С Марцисом мы говорили неделю назад — и сейчас число участников чата уже подбирается к 700.

— Волонтеры работают медленнее: их минус в том, что они чересчур заинтересованы в том, что делают, — говорит Трофим Миненко, студент археологического отделения Новгородского университета. — Они не зарабатывают деньги, им это интересно, им это в кайф. Все сидят землю перебирают.

А сейчас на Троицком для нас очень сильно важны темпы. Волонтер, который сидит на четверти квадрата несколько дней, почти бесполезен. Эффективней всего школьники — ребята выносят по четыре квадрата в день и особо не устают, при этом делают это качественно и быстро. Школьники — главная рабочая сила.

* * *

В начале августа в Новгородском музее состоялась Археологическая пятница — подведение итогов сезона. Обычно она завершает раскопки, но не в этот раз: ученым предстоит еще много работы. С докладом о грамотах выступала Елена Рыбина — профессор МГУ и вдова покойного археолога Янина, чьим именем хотят назвать новый музейный центр. Под руководством Рыбиной была найдена широко разошедшаяся грамота с текстом: «От Прокши к Нечаю. Удавися». Профессор Гиппиус предположил, что грамота — не настоящая угроза, а детское баловство. Елена Александровна полагает, что оснований так считать нет.

— Вот знаете, — докладывает Рыбина, — я когда делала эту презентацию, подумала, что это к нам обращение — нам остается только удавиться в связи со всем этим, в связи с раскопом. Потому что осталось еще очень много работы, и вряд ли мы успеем в отведенные сроки это сделать. Так что только удавиться.

Я просто категорически возражаю против того, чтобы это учреждение называли именем Янина, — сокрушается Рыбина. — Он бы уже 25 раз в гробу перевернулся, если бы… не если бы, а уже перевернулся. Потому что это делается просто поперек того, за что он всю жизнь боролся.

— Реально ли успеть раскопать все до начала зимы?

— Нет. Нужно минимум четыре года. Сейчас начнутся дожди, а волонтеров станет меньше. Соседний участок копался шесть лет — а здесь за полтора года. Последние годы мы копали 40 сантиметров за сезон. Максимум метр. Это не спасательная археология, это коммерческая археология.

Можно, конечно, тачками вывозить культурный слой, но это уже никакой науки, понимаете? Ну что-то рабочим в руки попадается, и там, как правило, больше металлических вещей, потому что это все методом металлодетектора производится. Но под землей много дерева. Его нужно расчистить, сфотографировать.

Елена Александровна считает, что раскопки нужно вести гораздо внимательнее:

— Все нужно очень четко фиксировать. Это важно для дальнейшего анализа, где на усадьбе что было. Из этого же складывается история, понимаете?

Рыбина уверяет, что в личных беседах археологи с ней согласны.

— Они и между собой говорят то же самое. А то, что они говорят на публику — ну да, потому что они сотрудники музея. Вы же понимаете, какая в стране ситуация. Брюн, директор музея, тоже не может против пойти. К нему никаких претензий — он как человек образованный, культурный все понимает, но ему досталось тяжелое наследство. Это авантюра бывшего директора. Он просто вляпался. Потому что все задумывалось как строительство на раскопанных участках.

Неделю назад приезжал помощник Мишустина. Видно, у него мозги работают, и есть какой-то интерес к древности. Он спустился в раскоп, там, где XI век. Ему все показали, рассказали, он прибалдел и сказал: «Ну да, археологам нужно, конечно, дать время». С какой стати мы ответственны перед строителями? Все поставлено с ног на голову. Это строители ответственны перед археологами, да еще, собственно, перед историей и древностями.

* * *

Вечером я иду ночевать на окраину города — разбиваю палатку в перелеске у подножия заброшенного храма Уверения Фомы, построенного в XV веке. От купола остался один скелет; солнечный свет, пробиваясь сквозь листву, ложится на голые красные кирпичи. Лежа в палатке, я думаю, чем завершить репортаж. Осторожность, с которой археологи говорят о грядущей стройке, можно объяснить конфликтом интересов: они сами работают в музее, который переедет в новое здание. И хотя они благодарны волонтерам за труд, транслируют невозмутимое спокойствие.

За последние пару дней об этой истории написало несколько крупных изданий, и если неделю назад я посмеивался над тем, что Марцис хочет привлечь в чат 2,5 тысячи человек, то теперь это выглядит вполне вероятным. Публичность раскопкам вряд ли навредит — зато можно помочь науке и ощутить себя причастным к истории. Представьте: в XI веке кто-то обронил какую-нибудь веревку — а ты спустя тысячу лет ее подобрал. Это чувство ни с чем несравнимо.

К тому же скоро у вас уже может не быть такой возможности.

Великий Новгород