1.

Подсудимый

«Если бы у Гитлера могли быть друзья, то я был бы его другом», — так подсудимый Альберт Шпеер ответил в ходе главного Нюрнбергского процесса (ноябрь 1945 — октябрь 1946 года) на вопрос обвинения о своих отношениях с одним из самых страшных чудовищ в мировой истории.

Личность Шпеера — одного из ключевых руководителей нацистской Германии с февраля 1942 года, автора книги «Третий рейх изнутри. Воспоминания рейхминистра военной промышленности», — наверное, все же не так противоречива, как мнения, сложившиеся о нем. Кто-то считает его позицию на Нюрнбергском процессе, где он, единственный из 26 подсудимых, признал вину, уловкой, позволившей ему избежать виселицы. Но «друг Гитлера» в 1945-м — слишком проигрышная позиция, если видеть в Шпеере только прагматика. Смертная казнь была заменена для него 20 годами заключения с минимальным перевесом голосов судей.

Полностью отбыв срок, Шпеер вышел на свободу в октябре 1966 года — вскоре после отставки канцлера Конрада Аденауэра (который, будучи антифашистом, избегал обсуждения нацистского прошлого публично), а с ним и статс-секретаря его канцелярии Ганса Глобке — толкователя законов 1935 года «О гражданстве и расе» (того спасла от петли лишь послевоенная неразбериха и случайность выбора подсудимых по делу нацистских юристов в марте — декабре 1947-го. Нам важно, однако, что собирать заметки, тайно сделанные в тюрьме, в книгу, вышедшую в 1969 году, Шпеер начал до второй и на этот раз непритворной волны денацификации в Германии, а ее выход совпал с началом этого движения, датируемым условно студенческими бунтами 1968 года.

Книги «Третий рейх изнутри» и «Шпандау: тайный дневник», ставшие мировыми бестселлерами, а также многочисленные интервью принесли Шпееру баснословные гонорары. Уже после его смерти в 1981-м (от инсульта в одном из лондонских отелей на свидании с любовницей) кто-то из его оппонентов раскопал, что «друг Гитлера» не только нажился на своей спорной исповеди, но и тайно приторговывал картинами, которые когда-то достались ему по дешевке. Догадайтесь, какая тут связь с Холокостом (а он что ж, не догадывался?).

Эти сведения не то чтобы опровергают факты в мемуарах Шпеера, но ставят под сомнение искренность его позиции по отношению к самому себе. Но на возникающие тут вопросы он и сам вряд мог дать себе окончательный ответ. Важно, что он 20 лет старался это сделать.

Есть два художественных фильма о Шпеере, вышедшие в Германии в 1982 и 2005 годах, но тему соблазна сотрудничества с нацистским режимом глубже них раскрыл Иштван Сабо в фильме «Мефисто» по роману Клауса Манна. Правда, у Манна герой — знаменитый актер, взлетевший на должность директора ведущего берлинского театра, а Шпеер — архитектор, но дилемма сделки человека искусства с дьяволом тут и там одна и та же. Фильмы же о Шпеере увязают в деталях его биографии и бытовых описаниях гитлеровских посиделок, а в художественном отношении до нон-фикшена самого Шпеера они недотягивают.

И все это не так важно, как обратный путь, который проделал Шпеер. Но сначала — по порядку — о том, как он оказался в ближнем круге Гитлера, а затем фактически у руля всей экономики воюющей Германии. То и другое вроде бы получилось случайно, но тогда и сам Гитлер — разве не случайная фигура? Возможно,

2.

Личный архитектор

Шпеер родился в семье преуспевающего архитектора, сам тоже выучился на архитектора, а весной 1930 года был заворожен, как и многие его товарищи, речью Гитлера, предлагавшего как будто ясную тропу из болота, в котором увязла Веймарская республика. Шпеер вступил в НСДАП и СС, но никогда не был их активным членом, а в поле зрения нацистского руководства попал в 1933 году, когда под заказ перестроил здание министерства пропаганды и придумал торжественное оформление для партийного съезда в Нюрнберге. Гитлер, на которого 30-метровые полотнища алых флагов со свастикой произвели не меньшее впечатление, чем на рядовых участников съезда, назначил Шпеера ассистентом своего архитектора Пауля Трооста, чей монументальный стиль Шпееру, как он сам признается, сначала вовсе не нравился. Но в январе 1934 года Троост умер, Шпеер перенял его стиль, добавив еще монументальности, был назначен личным архитектором фюрера и стал, наряду с адъютантами и секретаршами, регулярным участником его обедов и ужинов.

Эту близость нельзя понять, не вспомнив, что Гитлер считал и себя самого не признанным в свое время архитектором и художником. В то же время он бредил величием Германии, которое чисто архитектурно понимал как длину коридоров, высоту потолков, суровую красочность оформления, физический размах крыльев гербовых орлов и прочность построек: он рассчитывал, что монументы его эпохи простоят лет хотя бы эдак тысячу, как и сам «тысячелетний рейх».

Вместе с Гитлером они задумали полную перестройку центра Берлина. Проект был приостановлен в связи с войной, но расчистка территории уже началась. Это потребовало отселения порядка 50 тысяч семей — евреев просто выкидывали на улицу, а добропорядочным немцам предоставлялись в других частях города квартиры, откуда были выселены другие евреи. Критики утверждают, что такой механизм был придуман чуть ли не самим Шпеером, но нам это кажется маловероятным: к чему бы ему было вникать в такие мелочи?

Вспоминая об этом, узник Шпандау полностью согласился с отцом. Он был захвачен не искусством, а безграничными возможностями, которые перед ним открылись. Каким архитектором он стал бы сам по себе, сказать невозможно. То, что после штурма Берлина осталось от рейхсканцелярии, было разобрано на стройматериалы, и только власти Нюрнберга сохранили «территорию съездов» — руины гигантских, местами поросших мхом ступеней сообщают туристам нечто такое, чего не могут передать никакое кино и никакой документ. В этом и было ноу-хау Шпеера, покорившее Гитлера: руины должны быть величественными.

С другой стороны, Шпеер поставил себе в заслугу спасение Парижа. Гитлер восхищался проектом барона Османа, полностью перестроившего Париж в третьей четверти XIX века, но сам собирался снести этот город с лица земли. И только убедившись (пусть пока только на уровне проектов Шпеера), что Берлин затмит проект Османа, фюрер после оккупации Франции махнул на Париж рукой: черт с ним, пусть будет.

Что же касается подробнейших (видимо, не только по памяти, но и на основании где-то сохранившихся документов) описаний Шпеером посиделок в ставках всесильного в то время фюрера, а также бесконечных интриг в его окружении, то они, конечно, интересны историкам, но смысла из них сегодня можно извлечь немного. В общем, по мере освобождения постфактум от магнетизма, каким-то образом исходившего от этого существа, Гитлер у Шпеера предстает персонажем как бы второстепенным: шутки плоски, темы однообразны, педантичная диета и несомненная закомплексованность.

3.

Человек № 2

Искусство Шпеера как архитектора осталось погребено под руинами, зато ярко проявилось другое его качество: он всякий раз, привлекая к исполнению массы людей, делал невозможное в невозможно короткие сроки. Он предстает скорее как менеджер (в лексиконе нацистов такого слова, конечно, не было).

Утром 8 февраля 1942 года по неустановленной причине взорвался самолет министра вооружения и боеприпасов Фрица Тодта, с которым Гитлер и Шпеер отужинали накануне. Гитлер, не раздумывая, назначил Шпеера на его место. Как тот объяснил трибуналу, у него не было возможности отказаться. Не то чтобы его за это расстреляли, но в таких обстоятельствах это был вопрос чести, о последствиях он не думал, а возможно, по прежней должности архитектора их полностью еще и не осознавал.

С этого момента мемуары превращаются в описание бесконечных поездок и встреч, но и интриг, теперь приобретающих какой-то смысл и связанных с производством. Это автобиография «хозяйственника», как, допустим, «Москва и жизнь» покойного мэра Юрия Лужкова. Только тут речь не о домах для жизни, а, наоборот, о самолетах, танках, подводных лодках и бомбах, предназначенных для отнятия и отнявших жизни миллионов людей. Разумеется, об этом Шпеер в то время не думал, и толпы покойников не являлись ему по ночам — иначе он не смог бы всем этим разруливать.

Ему, технократу, как сказали бы сегодня, было некогда философствовать — надо было добывать и соединять ресурсы: финансовые, «человеческие», включая труд тысяч заключенных из концлагерей, и материальные, включая, например, редкие металлы, которые добывались только на территориях, которые Германия, проигрывая войну, постепенно утрачивала. Все это Шпеер делал на пять с плюсом, постоянно наращивая производство орудий убийства, — и так где-то до конца 1944 года.

Если вместе со Шпеером абстрагироваться от моральных проблем, его оптика взгляда на войну как в первую очередь на экономику нетривиальна и поучительна. В отличие от Гитлера и генералов, ему не надо было каждый день вкалывать в военные карты новые булавки — он понимал, что война будет проиграна, с мая 1943 года, когда армады британских бомбардировщиков провели успешную атаку, разрушив плотины промышленного Рурского района. Противопоставить растущему воздушному флоту союзников, поставивших перед собой цель разрушить военную промышленность, инфраструктуру и транспорт Германии, было нечего — ее ресурсы были истощены. Отдавая себе в этом полный отчет, Шпеер пока просто делал порученное ему дело.

Он начал сознательно саботировать приказы фюрера только тогда, когда Гитлер в преддверии капитуляции принял решение уничтожить промышленный потенциал Германии вместе с мостами, шлюзами и железнодорожными узлами. Маленький человечек, спрятавшийся в бункере и принявший решение покончить с собой, считал, что раз германская нация проиграла войну, то и дальнейшей жизни она не заслуживает — пусть погибнет вместе с ним.

Мечась по постоянно сужавшейся территории, еще не захваченной союзниками, Шпеер лично уговаривал командиров частей, директоров заводов и гауляйтеров городов не исполнять эти указания фюрера. Он написал речь, в которой аккуратно, но ясно собирался сказать о необходимости сохранить промышленный потенциал, и показал ее текст шефу. Когда он передал исчерканные Гитлером листы верной (а других там уже не было) машинистке в бункере, та сказала: «Как жаль! Хорошая была речь». Эта речь Шпеера, обращенная фактически к народу, по предложению гауляйтера Гамбурга Карла Кауфмана была записана на пластинку, но Шпеер оговорил условия, при которых она могла быть выпущена в эфир: если Гитлер, узнав о саботаже, приговорит его к расстрелу.

Такой риск не был надуманным. Более того: Гитлеру докладывали о саботаже Шпеера, что должно было выглядеть в глазах фюрера предательством. Но Шпеер продолжал встречаться с ним в бункере и в апреле 1945 года. Один раз Гитлер даже разостлал на столе их былой план перестройки Берлина, который там, наверху, над слоями бетонных перекрытий, уже был вполне себе «расчищен», и они разве что не всплакнули над ним. Гитлер чуть ли не умолял своего друга (тут это определение Шпеера уже совершенно уместно) поверить, что поражение еще не неизбежно. Но Шпеер честно ответил отказом. Гитлер не отдал приказ о его расстреле, как он это сделал в отношении сбежавшего из бункера Германа Фегеляйна. В эти последние дни в нем проявилось что-то не только жалкое (как и во всякой твари), но и человеческое — и без признания этой черты мы не испытаем всего того ужаса, которого заслуживает этот монстр.

После дня рождения Гитлера 20 апреля, который в бункере не праздновали, Шпеер отправился в Берлин в последний раз. Легкомоторный самолет летел над родиной низко, сверху пассажир мог видеть, как тут и там вспыхивают взрывы, но рев мотора заглушал их звук — «как будто кто-то внизу зажигал спички». Самолет приземлился у Бранденбургских ворот, Шпеер остановил проезжавшую машину, которая доставила его к развалинам построенной им рейхсканцелярии.

Гитлер спросил: «Как вы думаете, должен ли я остаться в Берлине? Завтра последний шанс для вылета…» — «Мне кажется, вам лучше уйти из жизни фюрером нации здесь, чем в загородном доме». — «Я просто хотел еще раз услышать ваше мнение (друга. — Л. Н.)… Фрейлин Браун хочет умереть вместе со мной, и я обязательно застрелю Блонди (собаку. — Л. Н.)…»

Пришли какие-то генералы, и «мы расстались так небрежно, как будто должны были увидеться на следующий день». Архитектор еще какое-то время потусовался под землей, что-то его наверх не отпускало. Посидел у постели Магды Геббельс, которая лежала с сердечным приступом («Как я счастлива, что хотя бы Харальд (ее сын от первого брака) останется в живых…»).

А Ева Браун спросила: «Как насчет бутылки шампанского на прощанье? И шоколадных конфет?» Она «была весела и безмятежна и, пожалуй, только одна из всех обитателей бункера ожидала смерти с вызывающим восхищение самообладанием». Она была здесь «единственным человеком, способным на сочувствие»: «Ну почему должно погибнуть столько людей? И так бессмысленно…»

4.

Возвращение

Разные страницы в этой книге подчас производят впечатление написанных разными людьми. Большая ее часть покажется современному читателю скучно-банальной. В единственном случае, как вы это только что прочли, автор поднимается до неподдельного трагизма. У мемуаров был и профессиональный соавтор — журналист Йоахим Фест (его имя не упоминается в изданиях), но тут дело не в ремесле: подделать можно только пафос, которого в этих последних сценах как раз и нет.

Скорее соавтор-журналист время от времени напоминал Шпееру, что вот тут пора сделать очередной реверанс и покаяться. Эти оговорки типа «как же я тогда не разглядел» в самом деле производят впечатление заезженной пластинки или неудачно подобранных вставных зубов. Ну а сколько раз, начиная с 1945 года, можно повторить одно и то же?

Судьям в Нюрнберге для ответа на вопрос, можно ли вменить Шпееру, как и приговоренным к повешению, обвинение в преступлениях против человечности, важно было «установить»: действительно ли он не знал о Холокосте или только прикрывался? Но тут ответить не так легко, как, например, на вопрос «Было ли вам известно, что у вас в соседнем доме аптека?».

Это вопрос, перед которым оказались миллионы немцев после окончания войны, и тут возможно «установить» только однозначное «да, знал», но невозможно — с такой же уверенностью — «нет, не знал». Есть разные уровни знания.

Обличая Шпеера, обвинение ссылалось на неоднократное посещение им филиала Бухенвальда — лагеря Дора-Миттельбау, где в огромных тоннелях, специально проложенных под землей, отобранные по признаку квалификации заключенные с августа 1943 года до осени 1944-го трудились над изготовлением «оружия возмездия» Фау-2. Конечно, Шпеер знал, что это заключенные, что какая-то часть из них, возможно, евреи, но этот признак волновал его в последнюю очередь. Скорее всего, он знал, что они никогда не поднимались на поверхность и не видели неба, что слишком многие из них раньше времени умирали от непосильного труда, — и требовал улучшить условия их содержания и питания, так как они были ему нужны с экономической точки зрения — как рабы. А как живых людей он их в подземных экспедициях не воспринимал, «не знал».

Технократ, всю свою предыдущую жизнь (ему к окончанию войны исполнилось 40) занимавшийся только чертежами и вычислениями, оказавшись в тюрьме, Шпеер первым делом обложился книгами по истории и философии, чтобы с их помощью начать что-то понимать.

Это вопрос об алиби, в предельной форме поставленный в «Братьях Карамазовых» у Достоевского, в «Крыжовнике» у Чехова, а ответ подытожил литературовед и философ Михаил Бахтин: «У нас нет алиби в бытии». Философ Карл Ясперс, переживший период нацизма в Германии с женой-еврейкой, сформулировал то же самое как «метафизическую вину». В отличие от уголовной вины и политической ответственности, ее невозможно вменить извне, с «метафизической виной» каждый разбирается только сам, принимая на себя этот крест или нет.

Шпеер, несомненно, читавший в Шпандау Ясперса, целенаправленно привил это чувство к своему «дичку» и отказался от «алиби».

Всякое преступление, в том числе длящееся, рано или поздно оказывается завершенным, но вина никогда не исчерпывается только приговором. Она или отрицается (алиби), или продолжает переживаться — в таких категориях и с такими оттенками, как: признание вины, метанойя («перемена ума» в переводе с греческого), раскаяние, исповедь, покаяние.

Лишь покаяние, вероятно, способно сделать бывшее не бывшим в глазах Того, Кто знает и понимает все, но не в своих собственных. В такой оптике «перемена ума» и раскаяние — лишь пролог к покаянию, а исповедь — его инструмент. Но как можно зафиксировать этот переход? И что такое покаяние — событие, подобное тому, что произошло на пути в Дамаск с гонителем первых христиан Савлом? Или состояние, которое прекращается только со смертью субъекта?

Шпеер остановился где-то на этом долгом пути, но он точно прошел больше его половины, а его мемуары — исповедь, хотя вряд ли всегда и во всем.

Нам всем предстоит этот путь — кто где окажется и кто сколько осилит. Но никто не сможет быть в любой мере сознательно счастлив, не встав на него (см. А.П. Чехов, «Крыжовник»).